дчинил им (священникам) весь род людской; "весь", что значит не исключая ни одного князя (princeps)»[15]. Адальберон Ланский и Герард Камбрейский считают себя учителями (magistri) короля Роберта Французского, как Алкуин был учителем Карла Великого[16], а Хинкмар — Карла Лысого. Они видят свою миссию в том, чтобы открывать королю основания его земной деятельности, и в особенности — потаенные законы человеческого общества. То есть его трехчастность. Два епископа, два родственника высказывают одну и ту же мысль одному и тому же человеку. Хором, в унисон? Когда же они заговорили о трех социальных функциях?
Датировать две фразы, ставшие отправной точкой нашего исследования, непросто: те, кто их записал, не дали себе труда сопроводить их какими-либо хронологическими отсылками, которые облегчили бы нашу задачу.
Слова Адальберона вставлены в поэму, обращенную к королю Роберту; рукопись ее, тщательно изученная Клодом Карози, — это не автограф; однако помарки в ней позволяют думать, что работа над ней под наблюдением епископа Ланского длилась вплоть до того момента, когда, оставаясь незаконченной, она была прервана смертью прелата — или смертью короля; обе они случились в 1031 г. Во всяком случае, еще незадолго до этой даты автор над рукописью работал. То, что он говорит о Клюни, дает основания предпоkожить, что он задумал свои труд после подтверждения папой привилегий этого монашеского ордена. То есть после 1027 г. 1027—1031: узкий промежуток, редкая мера точности для сочинений такого рода.
Герард Камбрейскнй сам не диктовал интересующей нас фразы. Она засвидетельствована во вступлении к одной произнесенной им речи, в 52-ой главе книги III некого труда, хорошо известного медиевистам, знаменитого в свое время, многократно переделанного и переписанного, использованного во множестве хроник: Gesta episcoporum cameracensium, «Жеста о епископах Камбрейских»[17]. Это один из тех сборников панегирических жизнеописаний, которые составлялись в то время во многих соборах латинского христианского мира во славу покойных епископов. Труд этот не датирован, и в отличие от поэмы Адальберона, мы не имеем его оригинальной рукописи. Она дошла до нас переделанная, перепутанная, раздробленная неким позднейшим продолжателем. Исходя из остроумных критических наблюдений Э. ван Мингрота (Mingrot)[18], можно предположить, что фрагмент книги III, в котором содержится высказывание о трехчастном делении общества, принадлежит к первоначальной редакции текста, то есть что оно было записано неким каноником собора, очень близким к Герарду, не в 1044 г., как думали до сих пор, а самое позднее — в первые месяцы 1025 г.[19] Это хронологическое уточнение важно: оно устанавливает, во-первых, что Герард очень пристально следил за тем, как создавался весь текст, призванный прославить его заслуги, что тот, кто его писал, во всяком случае не искажал мысли епископа, и что, следовательно, это именно он прибегнул к теме трех функций, чтобы подкрепить определение социального порядка. И во-вторых, оно устанавливает, что эта речь была произнесена не в 1036 г., как мы думали, а в 1024 г. То есть до того, как Адальберон приступил к своей поэме.
1024—1031: хронологический промежуток расширяется, но едва заметно. Я сказал «две фразы»; на самом деле они составляют одну. В один голос Адальберон и Герард ссылаются на постулат социальной трифункциональности. Единственная разница между ними — в тоне. Герард был человеком молодым, деятельным; он преследовал еретиков, спорил на ассамблеях; он говорил, а труд записывать свои слова оставлял другим. Адальберон же к тому времени носил епископский сан более полувека, это был убеленный сединами старец, который писал сам и тщательно отделывал написанное.
Но каноник, сочинявший «Жесту о епископах Камбрейских», также не пренебрегал отделкой текста. Как и его патрон - епископ, как и Адальберон, он почтительно склонялся перед правилами риторики. Он писал, не сводя глаз с «авторитетов», auctores, стараясь не отклоняться от образцов прекрасного стиля и неопровержимой убедительности, оставшихся в наследство от былых времен, от золотого века латинской христианской словесности. Не будем забывать — слова, в которых говорится о трифункциональности, содержатся в текстах прилежно отглаженных, отшлифованных, в произведениях искусства, осмотрительно предложенных вниманию узкого кружка знатоков, предназначенных восхищать ценителей, собратьев автора, его былых соучеников, его соперников. Сочинитель — Адальберон, безымянный каноник из Камбре, Герард, водивший его рукой, — стремился блеснуть, превзойти других литературной изощренностью. Эти тексты, эта поэма, это историческое повествование, все это — школьные упражнения, и все эти интеллектуалы — школьники, и сам епископ Ланский тоже, несмотря на свой преклонный возраст. Задача была в том, чтобы непринужденно ввести в изысканные ритмы стихов и прозы ряд отсылок к книгам, которые все посвященные читали, которые теснились в их памяти; игра с текстом, наслаждение от него состояли в том, чтобы опознать по ходу дела эти цитаты, по-новому и более искусно связанные между собой. В определенной точке двух таких утонченных сочинений появляется высказывание о трифункциональном принципе. Повторю: там его и следует оставить, остерегаясь сдвинуть с места слова, которые его окружают, которые вместе с ним образуют необходимое, все проясняющее созвучие. Ведь только структура всей системы может объяснить, почему в это время, в этом месте возникла тема трех функций.
II. Герард Камбрейский и мир
Текст, исходящий от Герарда Камбрейского, — очевидно более ранний. Поэтому, приступая к анализу системы, я беру начальную версию Gesta episcoporum cameracensium, которую наш епископ, повергнутый в смятение смертью своего покровителя, императора Генриха II, велел написать — и для того, чтобы поддержать свой личный престиж (Герард там выведен в качестве образцового прелата), и для того, чтобы защитить права своей церкви, напоминая о прошлом ради доказательства законности ее владений, утверждая принципы, выковывая идейное оружие, чтобы оказаться в выгодном положении во время возможных схваток. Сначала сочинение повествует о деяниях первых епископов Камбрейских; затем перечисляет земли, принадлежащие собору и монастырям диоцеза; наконец, в книге III, прославляет то, как Герард в первые двенадцать лет своего епископата исполнял свою роль. Вот здесь и содержится собственно похвала, защитительная речь pro domo, а в этой речи — небольшая фраза. Разобрать книгу III, обнажить ее архитектонику: вот чем следует заняться прежде всего.
Задача эта осложняется тем, что текст был раздроблен, расчленен, дополнен в 1054 г., после смерти героя. Эти переделки еще больше запутывают хронологию описываемых событий, которая и изначально не выстраивалась в одну линию. Первый автор, для вящей славы своего патрона, решил сплести события так, чтобы доктрина, которой руководствовался Герард в своих действиях, стала как можно очевиднее.
Деятельность, апологией которой «Жеста» является, протекает в присутствии других протагонистов. Герард имеет дело с двумя государями, к владениям которых относится двойная епархия Камбре-Аррас, с императором и королем Франции; он имеет дело со своими собратьями, другими епископами Реймсской провинции, с князем, primeps, своим соседом и конкурентом — графом Фландрским; наконец, он имеет дело еще с одним актером — «народом». На пышной сцене, где великолепно разыгрываются его подвиги, Герарду очевидно принадлежит первая роль. Он красноречив, он говорит, что истинно, что справедливо, что исходит с небес, он без устали сражается словами, извлекая ради этого из своей памяти, черпая из епископской библиотеки фразы и стихи из Писания и из Отцов Церкви. Он опасается хоть раз выдвинуть довод, который не соответствовал бы «предписаниям Евангелия, или апостолов, или канонов, или пап»[20], тщательно заботится, по его же словам, о том, чтобы собирать отсылки к Библии и патристике, «дабы никто нас бесстыдно не обвинил, что мы недостаточно приводим речений евангельских». День за днем он говорит о мире.
Это была главная тема того особого литературного жанра, каким являлись жесты о епископах. Полагалось изображать прелатов трудящимися, сменяя друг друга, ради общественного согласия, вкладывающими в сердца властителей страх, в сердца пастырей — любовь; им полагалось тесно сотрудничать с королевской властью, присоединяя к могуществу короля дополнительные достоинства священства, чтобы надолго установилась «справедливость»[21]. Таково намерение Gesta episcoporum cameracensium: прославить епископа Герарда как «миротворца». По трем особым причинам. Первая — общая: желать мира означает желать порядка, блага, повиноваться божественной воле; разве не называют совершенный град, небесный Иерусалим, visio pacts, видением мира? Именно через умиротворение себя человечество готовится к скорому возвращению во вновь обретенный рай. Вторая причина в том, что в 1024 г., когда камбрейский каноник по приказу прелата послушно воздвигает этот памятник его славы, мир стал главным делом для христиан: уже несколько месяцев Генрих II и Роберт Благочестивый стараются его восстановить совместными усилиями, и на тех ассамблеях, где встречаются, соревнуясь, старые и молодые, все епископы страны франков, Francia, только о мире и говорят. Наконец, третья причина в том, что ради мира Герард изо всех сил старается вытащить эту занозу, покончить с одной мелкой проблемой, личной, конкретной, жалкой, раздражающей его, мешающей ему сосредоточить взгляд на вещах духовных, отвлекающей от разгадывания посланий, исходящих от невидимого; ради мира Герард надеется обуздать человека, который каждый день оспаривает его власть в его городе и даже на пороге епископского дворца; человек этот — Готье де Ланс, кастелян (владелец замка).