— Так нельзя же, — уговаривал его Пацко, — шибко нехорошо!
— Бей их, дядя Саша! — азартно закричал Илья, расталкивая локтями людей. — Дави фрицев!
Боец, охранявший пленных, опомнился, выстрелил вверх.
Немец испуганно озирался, не понимая происходящего, бормотал:
— Капут… Гитлер капут… капут…
Наташа подала ему пилотку, которая свалилась с него в потасовке.
— Сми-и-ирно! — вдруг пронеслась команда.
Голос был резкий, хлестнул как кнутом. Все замерли, вытянулись.
В середину тесного людского круга шагнул щуплый военный с бледным лицом — начальник политотдела Павел Фомич Фролов. Он бесцеремонно оттолкнул Наташу от пленного. Маленькие колючие глаза его пробежали по взбудораженным людям, остановились на напряженной фигуре Листравого, будто ощупали ее. Небольшой энергичный рот скривился презрительно.
— По ваго-онам! — резко крикнул Фролов. Затем указал на пленного: — Убрать!
Железнодорожники отхлынули.
Немцы подхватили своего собрата, водворили в вагон. Боец задвинул дверь, набросил накладку.
Фролов направился к вокзалу.
Вскоре была дана команда выстроиться с оружием у вагонов. Листравой подумал, что виновником этого внезапного сбора является он, и приготовился к отпору.
У вагонов образовались живые бурлящие желто-зеленые прямоугольники. Из конца в конец пронеслись команды, и строй замер.
Группа командиров, среди которых Листравой заметил и Краснова, подошла к шеренге, где стояли Пилипенко и Батуев. Командиры смешались с солдатами, проверили оружие.
Александр Федорович не понимал, что же все-таки случилось. Недоумение его возросло, когда мимо прошли Цыремпил и Илья. Они были без ремней и оружия, позади них брел Пацко с винтовкой в руках наперевес.
— Что случилось? Куда вас?
— На запасной путь, — бесшабашно откликнулся Илья, сильно топая. Брызги грязи разлетались далеко, черными точками крапя серый снег.
Парней заперли в изоляторе. Листравой расспрашивал о случившемся, но никто не мог толком объяснить, а к вагону часовой не подпускал.
Через полчаса эшелон, стуча на стрелках и стыках, ушел дальше, на запад.
Александр Федорович Листравой был старожилом прибайкальского городка. Его дом с резными ставнями и небольшим кудрявым садиком находился в центре поселка железнодорожников. По вечерам у машиниста собирались друзья и знакомые, пели песни, играли в домино, спорили о политике. Поэтому в день отправки эшелона к нему в вагон-кладовую, которую он временно принял, пришло много приятелей. Как водится на Руси в таких случаях, выпили по первой — пригорюнились, опрокинули по второй — заговорили, а когда осталось в бутылках на донышке — песню запели.
Горькое было то веселье. Жена, опустив веки и положив голову на плечо Александра Федоровича, беспрестанно вздыхала, вытирала платочком глаза, вспоминая ушедших на фронт сыновей. Соседки, глядя на нее, тоже вытирали слезы, горевали о своих. Неожиданно в дверях показался сухощавый Фролов, спросил, все ли погружено.
— Выпейте с нами рюмочку, товарищ командир. — Жена Листравого подошла к двери, подала рюмку начальнику политотдела. — Не откажитесь, будьте ласковы.
Было в ее просьбе что-то нежное, материнское, сердечное. И обычно суховатый, сдержанный Фролов конфузливо принял рюмку.
Постепенно провожающие разошлись. Перед самым отходом эшелона в вагон протиснулся давний товарищ Листравого. Он был в замасленной телогрейке, с усталым, припорошенным пылью лицом.
— Ты, Саша, пригляди там за моей Наташей, Зелень еще.
Потом снял шапку, вынул из нее помятый бумажный треугольник:
— В дежурке передали…
Александр Федорович прищурил глаза, разбирая почерк на конверте. Жена торопливо, трясущимися руками отобрала письмо.
Увидев слова: «Алеша умер у меня на руках…», тяжело охнула, опустилась на скамейку.
^Листравой растерянно присел рядом с женой, еще раз развернул письмо. Сдавило сердце, перехватило горло. Беспомощный и неуклюжий, он неумело гладил голову жены; в корявых пальцах волосы путались, цеплялись. «Эх, война, война!..»
В трубе печурки ветер высвистывал дорожную песню, натруженно скрипел вагон, громыхали на стыках колеса.
Листравому чудился в этих звуках безудержный плач жены. Не довелось им погоревать вместе.
Вспомнился сын, стройный, веселый, с певучим и звучным голосом. Теперь часто по ночам слышит машинист голос сына. Проснется — все та же песня колес да тяжкие воспоминания…
Листравой достал в изголовье потрепанный бумажник, перетянутый тонкой резинкой, вынул семейную фотографию.
Вагон размеренно покачивался, отсчитывал стыки рельсов. Когда поезд входил на стрелки, звонче бренчали ключи и зубила, лежавшие на полках и полу. По их перезвону Листравой обычно определял приближение станции. На этот раз, погруженный в свои далекие мысли, он не заметил, как поезд замедлил бег. Очнулся, когда эшелон остановился, и вслед за тем дверь заскрипела, отползла на роликах.
— К вам, товарищ кладовщик, можно? — По лесенке поднялся Краснов. — Здравия желаю!
Вошедший с какой-то опаской оглядел вагон. Длинное лицо его приняло официальное выражение.
Листравой поморщился, с сожалением отложил в сторону чистый листок бумаги, прикрыв им фотографию.
Краснов присел на край кровати, достал из пухлой полевой сумки газету и блокнот.
— Хоть я и в батальоне движения, а вы к паровозникам причислены. Считаю своим долгом, как агитатор, провести с вами беседу. По-дружески потолковать, когда-то у нас неплохо получалось… После вашей выходки на предыдущей станции это стало сугубо необходимо. Нарушения дисциплины участились. Возьмите хотя бы этих хулиганов, Батуева и Пилипенко…
Листравому показалось, что агитатор с особым злорадством назвал фамилии его учеников, и он сердито засопел, но «докладчика» не прерывал.
— Они опозорили нашу часть! Охота на поросят в такое время — вещь непростительная. Такие вот и довели нас до отступления. Понимаете, товарищ Листравской?
Краснов, не обращая внимания на собеседника, говорил и говорил, довольный собственным красноречием. Эту слабость Краснова машинист знал давно. Раньше она вызывала снисходительную усмешку, но теперь, когда так было некогда, Листравой мучительно переносил затянувшуюся беседу. И это искажение его фамилии переполнило чашу терпения.
— Понимаю, товарищ Красновской, — с издевкой сказал он, вставая и подходя к двери.
— Очень хорошо. Теперь о главном. Мы ведем священную войну, на нас смотрит весь мир. И вдруг — за горло пленного. Понимаете ли вы…
— Иди ты… — Листравой выругался, шире раздвинул дверь, зло добавил: — Катись отсюда!
— Вы… Я начальнику скажу… — Краснов хотел возразить что-то, но Листравой схватил его за рукав, указал на дверь: — Катись к свиньям собачьим!
Демьян Митрофанович Краснов в тридцатые годы был известным в Забайкалье активистом производства. Волна массового новаторства выдвинула и его. Он вместе с Листравым выступил за новые методы труда на железной дороге, стал известным, заметным человеком. Листравой по своей скромности считал, что делают они самое простое, будничное дело, и не видел в этом ничего особенного. Краснов же был уверен, что их заслуги перед отечественным транспортом нужно оценить. Вскоре без него не обходилось ни одно совещание, ни одно собрание, где его непременно выбирали в президиум. Так шли годы.
Стрелочник Краснов был выдвинут на должность дежурного по станции, за новаторство получил орден; затем ему доверили всю станцию. Потом быстро разобрались в его ограниченности и исправили ошибочное решение. А он, словно и не понимал всего этого, считал себя в центре общественного внимания, даже обижался, если ему где-либо не давали выступить, жаловался:
— Затирают старую гвардию. Теперь можно нас и на свалку. Конечно, можно: пределыциков разогнали, — вредителей истребили. Зачем теперь мы? Устарели, неграмотными стали…
Листравой при случае дружески советовал приятелю быть скромнее. Но тот только посмеивался. Однажды на конференции Краснова не избрали в президиум. Он опоздал и не знал этого.
Неторопливым, полным достоинства шагом поднялся на сцену, сел в первом ряду за столом. Там не придали никакого значения его появлению: забыли уже, кого избирали. Неожиданно встал Листравой, громко с места задал вопрос: на каком основании Краснов оказался в президиуме? Произошло замешательство, но потом председательствующий нашел выход: он предложил «доизбрать» кандидатуру.
Краснов обозлился, затаил глубокую обиду, думая, что бывший приятель завидует его славе. При встречах они разговаривали только на «вы», будто бы и не знали друг друга с детства.
У Красновых не было детей. В семье не прекращались взаимные упреки. Жена, чувствуя свою правоту, сошлась тайком с военным комендантом и сбежала.
Краснов пожаловался Листравому, надеясь найти сочувствие. Но тот грубовато ответил:
— Убежала, говоришь? Туда ей и дорога! Плюнь и разотри.
Краснов согласился с ним, а через неделю машинист встретил его сияющим. Листравой догадался: примирился с судьбой. Но тот огорошил машиниста, сообщив, что комендант бросил разбитную бабенку, и она вернулась в дом.
— И ты принял потаскуху?
— Прошу не оскорблять мою супругу!.
— Тряпка!
Семейная драма сделала Краснова подозрительным, в каждом человеке он видел скрытого врага-насмешника. Листравому он тоже не простил прежних обид.
В первые дни войны Краснов был самым активным агитатором. Его пылкие патриотические речи имели успех: молодого неопытного начальника политотдела они покорили. И тот посоветовал назначить Краснова главным кондуктором на курьерские поезда.
— Поздравляю! — Листравой, встретившись в дежурке, хлопнул Краснова по плечу. — Потягивай теперь «служебную» — и в ус не дуй.
С началом развития железных дорог у частных станционных буфетчиков была манера бесплатно угощать главных кондукторов стопкой водки. По традиции она называлась служебной. Давно уже не подавали бесплатную стопку, а разговоры о ней нет-нет да и воскресали.