— Твоей тетке сколько лет?
— Тридцать три в августе стукнет.
Пожилая, но еще на ногах, будет следить за племянницей.
— А чем она вообще занимается?
— Дома сидит, на машинке печатает.
Точно! Будет следить.
— Все время дома сидит?
— Ее Митя не пускает.
— Он что — со сдвигом?
— Почему это — со сдвигом?
— Так жену эксплуатирует! А говорила: писатель.
— Писатель! Только пишет не про то, что надо.
— Про что?
— Про Страшный Суд.
Кирилл Мефодьевич оторвался от окна, дама захлопнула книгу: красным по черному — «В поисках утраченного времени».
— Про какой?
— Он не рассказывает. Это тайна.
Ну и ну! Алеша читал про это в ночном дворце на холодном диване, но ему и в голову не приходило, что сейчас, в разгуле новой эры, кто-то может всерьез заниматься забытой тайной. Или этот Митя правда со сдвигом: разве под силу кому восстановить связь несовместных русских миров?
— Тайна, — повторила дама снисходительно. — Фантастика или детектив?
Алеша захохотал, она взглянула брезгливо, и его понесло.
— Вы сердитесь на нас, — побольше задушевности, но с оттенком грусти. — Напрасно. Мы с Лизаветой любим друг друга давно, с первого класса. Правда, солнышко?
— Ага.
— Но — социальное неравенство. Что делать?
Дама не знала, что делать, он продолжал с чувством:
— Ее родня меня ненавидит.
— Значит, есть за что.
Он улыбнулся доверчиво.
— Есть за что, вы правы.
Дама попалась в плен детской улыбки и полюбопытствовала:
— За что?
— Срок мотал. В колонии усиленного режима.
— Господи, за что?
— Не надо об этом. Я хочу все забыть.
Кирилл Мефодьевич коротко рассмеялся, спящий цыганский вождь заявил неожиданно:
— Брешет.
— Почему брешу?
— Руки нежные. Морда нежная.
— Я там на пианино играл в самодеятельности.
— Все брешет.
Вот въедливые старики попались. Один, не глядя, руки засек, другой… какие странные глаза. Что ему нужно от меня? Врать расхотелось, да и какой интерес, если виден насквозь? Захотелось отключиться, завалиться на диван, взять Блока… Кажется, в сумке, не забыл? Маленький синий томик… сейчас он одержим: «Ты в поля отошла без возврата. Да святится имя Твое…» — что за непонятная мука? Июльские поля за окном. Нет, другие, совсем другие, пустые и холодные, под Петербургом. Страшные поля, Страшный Суд… отключиться не удалось. Алеша не принял в расчет свою подружку, прелестную и отчаянную, и услышал с некоторым ужасом:
— Он правда сидел, за изнасилование.
Сильно сказано! Ничего не осталось, как продолжить игру, пробормотав:
— Мадам, вам ничего не угрожает.
В гневной паузе цыганский вождь, словно медведь в клетке, повернулся набок, с тяжким стуком упал в проход топор. Паузу переполнили древние полунощные тени душегубов.
— Хорош? — хрипло спросил цыган, свесивши голову с полки. — Ну-ка, малый, дай сюда.
Дама вздрогнула, Алеша повиновался, Кирилл Мефодьевич заговорил успокоительно:
— Откуда топорик?
— С Астрахани, с базара. — Повеяло Востоком, Персией, блеснуло лезвие в руках и спряталось в мешок. — Хорош?
— Производит впечатление.
— У меня такое впечатление, — заметила дама, — что я на самом дне.
— Ну, ну… народ славный, симпатичный, шутят. Просто вы не знаете, что такое дно.
— А вы знаете?
— Все больше убеждаюсь, что дна нет… — Кирилл Мефодьевич как-то горестно задумался, — нет пределов. Вот еду с процесса. Двое ребят заперли одноклассника в подвале, пытали три дня, потом облили бензином и подожгли. Я спрашивал, понимают ли они, что он пережил за эти три дня.
— И что, что?
— Пока ничего. Почти ничего, но…
— Ужас! — воскликнула дама. А цыганский вождь проворчал:
— Хозяина нет. Кнута нет. У меня б не посмели.
— Отца нет, — как-то загадочно возразил Кирилл Мефодьевич.
— Детдомовцы? — уточнила дама. — Надеюсь, их расстреляли?
— Они несовершеннолетние.
— И сколько дали? — заинтересовался цыган.
— Восемь и девять.
— Мало.
— Какие славные, симпатичные сиротки, да, Кирилл Мефодьевич?
— Да нет, родители имеются, вполне респектабельные.
Он помолчал, потом добавил в непонятной связи: — А вы говорите: фантастика, детектив… нет ничего страшнее кондового бездонного реализма.
Реализм. Ужас. Июльский день померк, Алеша зажмурился: вот он в подвале ожидает смерти… нет. Не хватает воображения. Посмотрел на Кирилла Мефодьевича. Что значит: «Отца нет»? У Алеши тоже нет отца, и он живет в подвале. В полуподвале — тут разница: ведь на закате бывает солнце, и видно небо, то есть его стеклянные отражения в доме напротив через улицу.
— Вы видели их? — спросила Лиза. — Вы с ними разговаривали?
— Я их защищал.
— Как! — закричала дама. — Убийц?
— Они дети, как ни странно.
— Деньги, — пояснил цыганский вождь, впрягаясь в народную мудрость. — Тут большие деньги.
— Правда, Кирилл Мефодьевич?
— Гонорар я получил.
Дама ухватилась было за Марселя Пруста, раскрыла, захлопнула, прошептала:
— Вы предали того мальчика. Вы получили деньги за его смерть.
— Значит, надо было отказаться от защиты?
— Несомненно!
— Все так и сделали.
Алеша, не отрываясь, смотрел снизу на странного старика. Взялся бы он сам защищать садистов? Копаться в бездонных извращениях психики? Алеша усмехнулся. Как же надо любить…
— Денежки, значит, любите?
— Кто не любит? — отозвался цыган, Лиза вмешалась нетерпеливо:
— Вы все не о том говорите. Ну и пусть любит — зато он не побоялся, а вы бы испугались.
— Чего это мы испугались бы? — Алеша обиделся.
— Поступить не так как все. Он посмел и выбрал самое страшное.
— Гонорар! — бросила дама.
— Откуда вы знаете? Скажите, — она вгляделась в светлые глаза, — ведь не так? Ведь не только из-за денег?
— Вы правы, Лиза.
— Ну, зачем вы их взяли!
— Мне было очень нужно.
— Почему оправдываешься? — возмутился цыган, блеснули белки глаз, как давеча топор, непроницаемый блеск. — Ведь не украл? И украл бы — твое дело. У нас грудной ребенок знает про деньги. А вы где живете?
— Нет, они правы, что спрашивают, — быстро возразил Кирилл Мефодьевич, спустился на пол, очень худой и подвижный, надел сандалии (скорее, штиблеты — вот как называется это старье) и сел в угол возле двери, возле раскаленного синего неба.
Адвокат явно из захудалых, на кого спихивают безнадежные дела, одет убого, а руки уж никак не нежные, искривленные, будто раздавленные работой, и красные. Только глаза хороши, голос хорош… ну, профессионал, умеет зубы заговаривать. «Буратино, где ты прячешь свои денежки? На срочном вкладе из трех процентов?» (В тайны валютных операций Алешу когда-то посвящал дед — страховой агент.)
— Вы полагаете, что я получил деньги за предательство? В память об убиенном ребенке мы должны отказаться от живых?
— Эти живые мертвее мертвого! — отрезала дама.
— И все-таки живые, и дети. И отвечают за наши грехи.
— Ну, знаете! Всегда существовало зло.
— Всегда. Но мы в свое время отказались от помощи.
— Чьей?
— Высшей помощи.
— Не понимаю, — пробормотала дама беспомощно. — Что же делать?
— Ничего не делать, — прошептал цыган таинственным шепотом. — Не тронь зло. Нельзя. Он накажет.
— Кто — он?
— Нельзя называть. Ты наказан?
— Всякое бывало, — ответил Кирилл Мефодьевич.
— То-то же. А лезешь. Зачем?
— Случается свет. Когда погружаешься в чужую душу и проходишь с ней круги, один за другим.
— Но я не понимаю, — никак не могла успокоиться дама, — как же они могли?
— Они одержимы дьяволом! — заявил вдруг защитник; твердо и грозно прозвучали древние забытые слова.
— Не называй! — опять предостерег цыган, отвернулся, помолчали, дама сообщила, с явным усилием отвлекаясь:
— Ясная Поляна.
Алеша с Лизой одновременно вспомнили «Лев Толстой как зеркало русской революции»; стало тревожно по-другому, по-школьному; полустанок отечественной классики с «непротивлением злу насилием», с липами, аллеями, могилами и химическими отходами пронесся мимо, опять поля, пролетарские предместья, город Тула, где полагалось кушать медовые пряники. Они кушали, полуденное солнце жгло безжалостно, на вагонной ступеньке несчастная проводница что-то серьезно рассказывала Кириллу Мефодьевичу, и он серьезно слушал — так серьезно, что ребята ощутили нечто вроде ревности, и Лиза пробормотала:
— Странный старик.
— Да уж. Язык подвешен, деньги гребет. — Он глядел на Лизу, жаждая возражения.
— Может, он немного берет?
— Ты же слышала, что цыган сказал: большие деньги. И он не отрицал.
— Я не понимаю, как он может жалеть убийц.
— Да, странно.
— Трогаемся!
Их полка была уже занята туляками, Алеша с Лизой примостились рядом с дамой. Туляки расторопно составляли подушные списки. «Пиши: колбасы вареной — шесть кг». — «Двенадцать. Две очереди выстоим, не впервой». Дама углубилась под сень «девушек в цвету», цыган дремал, Кирилл Мефодьевич не появлялся. Жалеет несчастную. Алеша ждал. Чего? Он и сам не знал. Так, будто просвет, неясный прогал наметился в плотной, плотской среде зла. И необходимо разрешить вопрос: платный болтун или… или кто? Грехи наши тяжкие. Любимое присловье деда-атеиста, первые слова, ласковый лепет годовалого Лешеньки, оставшиеся с ним навсегда: грехи наши тяжкие. Как он сказал? Уже не одинокая душа ходит по кругам, спускается ниже, ниже, в полуподвал, в подвал, и случается свет. И тут возникает вопрос… «Да какое мне дело, большие деньги он гребет или небольшие? Какое мне вообще дело до этого старика! — вскипел наконец Алеша и с сожалением вспомнил диваны на родине, дневной и ночной.
— Куда меня несет? Зачем?» Небо содрогнулось в зеркале, Кирилл Мефодьевич вошел, объявил: «Полотенце нашлось», — и принялся расстегивать штиблеты, но бывалые поджарые туляки потеснились, и он присел на краешек лавки, прямо напротив Алеши.