[25], – своим согласием избирает себе «предстоятелей», то есть стоящих впереди от его лица; они же в случае гонений оказываются первыми жертвами. Если символически, в своих облачениях и литургических движениях, священнослужитель представляет Христа, то в молитве он представляет общину, от лица всего народа говорит «мы». Он в то же время есть и «святитель», то есть передающий освящение по преемству. Соединение смыслов, о которых мы говорим, позволяет понять способ выражения Филофея о престолах «святыа вселенскиа апостолскиа церкве, иже вместо римской и костянтинополской, иже есть в богоспасном граде Москве святого и славнаго Успения пречистыя Богородица, иже едина во вселеннеи паче солнца светится».
Церковь соборная святых апостол. Житийная миниатюра XV века
Попробуем понять, почему Филофей упоминает именно Успенский собор Московского Кремля, как бы отождествляя отдельное церковное здание со всей Вселенской церковью. Ответ будет связан, конечно, с положением главного храма столицы как митрополичьей кафедры, места рукоположения и общего собрания епископов с церковным народом, центра управления поместной русской церковью и центра притяжения для других поместных православных церквей, в разное время обращавшихся на Русь за поддержкой. Всенародное собрание в Успенском соборе перед Владимирской иконой величественно изображается в стихире авторства царя Иоанна (Грозного): «Твое славят заступление архиереи и священицы, царие и князи, иноки же и причетницы, и все народное множество, со женами и младенцы; о святей иконе Твоей хвалящеся, припадают велможи с воинствы рускими»…
Соборный храм обычно возводился как наглядный образ невидимой соборной Церкви, а поскольку в пределе Церковь – это весь мир (Колоссянам 1:16–19), как и «Рим – весь мир» по словам приводимого в Филофеевом послании толкователя апостола Павла, здание храма тоже символически обозначало мир в его пространственном и временном измерении: на востоке приподнятый алтарь – «земное небо», рай; на западной стене – Страшный суд; по периметру вся священная история, на столпах и в нишах святые воины, мученики, бессребренники, девы, цари и царицы; вверху небесный свод, ангельский чин в росписи световых барабанов и парящий над всем лик Божий. Посвящение таких пространственных икон Софии-Премудрости, то есть ипостаси Слова, коим «создана быша всяческая, яже на небеси и яже на земли, видимая и невидимая» (Колоссянам 1:16), не вызывает недоумения. Самые известные примеры – в Константинополе, Киеве, Новгороде. Премудрость – это и Церковь, по апостолу: «Да скажется ныне началом и властем на небесных Церковию многоразличная премудрость Божия» (Ефесянам 3:10).
Праздник Успения Божией Матери содержит свою особую экклесиологическую коннотацию. Это день собрания рассеянной церкви воедино, когда «собор ученик и божественных апостол собрася погребсти богоприятное тело eдиныя Богоматере». Согласно традиции праздника, в этот день апостолы были чудесным образом перенесены на Сион, где жила последние годы Божия Матерь, из разных стран, в которых они проповедовали. «От конец [земли] стекошася апостолов лучшии, богоначальным мановением». Посвящение соборного храма Успению символически делало его центром Церкви, отождествляло с Гефсиманией и Сионской горницей. Когда символизм дополнялся общецерковным соборным статусом храма, в котором собирались епископы и митрополит, отождествление становилось буквальным. По той же логике вселенский патриархат восточной Римской империи представлялся «великой церковью» Софии Константинопольской, а римский патриархат – «святым престолом» Петра.
Путешествие идеи Церкви во времени и пространстве примечательно и важно для нас. Его можно поверхностно проследить даже по куполам. После непревзойденного в своей гармонии купола Святой Софии великий Микеланджело по новому слову техники создает непревзойденный в своем объеме купол собора Святого Петра. И дальше начинается соревнование, выражающееся в подражании либо копировании: соборы Святого Павла в Лондоне, Святой Женевьевы в Париже, где не умирала идея национальной «галликанской» церкви, собор Казанской иконы Божией Матери в Санкт-Петербурге, Исаакиевский собор, храм Христа Спасителя, и даже американский Капитолий, увенчанный статуей Свободы, – все эти здания соревнуются за выражение вселенской соборной идеи. Трудно сказать с полной уверенностью, где и когда эта гигантомания куполов начала выражать собою возможности светской власти во всеоружии ее технической оснащенности преимущественно перед широтой церковного космоса. Но, возвращаясь к Успенскому собору, отметим, что в соревновании он еще не участвует, а только воспроизводит в новой форме Успенский собор старой столицы, Владимира, тем самым протягивая преемственность до самого Киева, из которого во Владимир перешла кафедра.
Образ Премудрости над апсидой Успенского собора в Москве.
Фото автора
Визуально римская тема не присуща Успенскому собору, но это вовсе не то обстоятельство, которое смутило бы инока Филофея. Соревнование объемов и подражательность форм все-таки больше явление Нового времени, хотя оно и началось немного из затакта строительством собора Святого Петра, которое по сколь несчастному, столь же и закономерному сцеплению причин и следствий сделалось одним из предлогов к Реформации. А в Успенском соборе, как в послании Филофея, «Рим – весь мир» присутствует в простой идее пространства, и здесь уместно будет окончательно развить и закрепить наше понимание того, что же представлял собой Рим для старца Елеазарова монастыря.
В отношении к светскому Риму, в эпоху апостолов, иудеи были враждебны. Дело не в угнетении восточной провинции непомерными налогами, как обычно думают. Социальное недовольство само по себе имело место, как и в других частях империи, но враждебность шла от образованных кругов, которые готовы были терпеть власть империи достаточно долго, понимали ее умиротворяющую сущность и трезво расценивали несокрушимую мощь. Империя в их глазах была временным препятствием для имевшей взойти в будущем звезды нового, уже окончательного мирового господства: «Восходит звезда от Иакова и восстает жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых» (Чисел 24:17). Они готовы были терпеть; со временем появилось даже поверье, засвидетельствованное авторитетным каталонским раввином XIII века, что «Мессия пробудет в Риме до тех пор, пока не разрушит его, как это было с нашим учителем Моисеем, который вырос во дворце фараона, а затем расправился с ним и потопил весь его народ в море» (Диспут Нахманида 41). После того как разразилась Иудейская война (66–73 годы), стоившая им немалых жертв и усилий, римляне так ничего и не поняли в ее духовных причинах, о которых они кое-что слышали: «На Востоке распространено было давнее и твердое убеждение, что судьбой назначено в эту пору выходцам из Иудеи завладеть миром. События показали, что относилось это к римскому императору; но иудеи, приняв предсказание на свой счет, возмутились, убили наместника, обратили в бегство даже консульского легата, явившегося из Сирии с подкреплениями, и отбили у него орла» (Светоний. Божественный Веспасиан 4; ср. Тацит. История V. 13).
Апостолы относились к Вечному городу не столь пристрастно. С одной стороны, для них это был центр всемирного разврата, который подлежал гибели вместе со всем «веком сим», новый Вавилон (1 Петра 5:13). С другой стороны, противостояние с «мирским градом» (как позднее определит святой Августин) вышло на новый, духовный уровень. Будущее царство понималось мистически и экстерриториально, как принцип, а не как город, и принцип этот – «скиния Божия с человеки» (Откровение 21:3) – уже жил в таинствах Церкви, в каждом месте, где совершалось благословение хлеба и чаши. Отсюда симпатия к Риму «апостола язычников» Павла: сам пользуясь правами римского гражданина для нужд своей проповеди, он передает своим ученикам в македонский город Филиппы приветствие «от святых из кесарева дома» (Филиппийцам 4:22), требует от иерусалимлян отослать себя самого на суд кесаря, считая, что ему «подобает и Рим видети» (Деяния 19:21). Желание Павла видеть Рим связано не с любознательностью: как замечают исследователи книги Деяний, весь ее сюжет выстроен в направлении этой последней остановки странствия апостола язычников. Святой Лука не поскупился на выразительные средства, описывая превратности морского путешествия на этом последнем отрезке пути, словно в борении с морем хотел предсказать укрощение самой империи (Деяния 27). Павел, встреченный в Риме общиной христиан, жил там в ожидании суда «целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно» (Деяния 28:30–31). Так, хотя обозначение срока в два года указывает на конец этой истории – Павел был обезглавлен, – финал книги Деяний звучит победоносно и радостно.
В христианах первых веков жила уверенность в обращении некоего, известного только Богу «полного числа язычников» (Римлянам 11:25), причем оно достаточно велико, так как Бог – не Бог иудеев только, но всех народов (Римлянам 3:29). «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас» (Деяния 17:26–27). Некогда, до нашей эры, «всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Римлянам 11:32), и в конце этого времени Христос, умерев на кресте, «находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал, некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению» (1 Петра 3:19–20). Теперь же Отец «повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых» (Деяния 17:30–31). Такова вкратце суть апостольской проповеди, в связи со всеохватностью, всечеловечностью которой христиане должны были возносить молитвы за империю: «за царя и за всех, иже во власти суть, да тихое и безмолвное житие поживем во всяцем благочестии и чистоте» (1 Тимофею 2:2).