ублена, но хвост еще беззаботно грелся на солнышке. Оставив жену в очереди, Саша пробился к прилавку. Действительно, кончалось. Люди стояли тихо, беззвучно подсчитывая, хватит ли им, достанется ли. Уже не кричали про безобразие и про не больше двух в одни руки, – нет, наступила покорность, единственный залог возможного помилования, и только один странноватый мужчина сказал вдруг, что водка ему нужна была, собственно, для компресса по поводу воспаления среднего уха. Никто на него даже не покосился. Всё. Продавщица сказала «всё!», пнула ногой пустой ящик и отгородилась от очереди счетами, поставленными на ребро. Очередь несколько мгновений постояла беззвучно, потом так же беззвучно начала таять, а Саша взглянул на продавщицу. Молодая, с белой травленой челкой, даже миловидная. Просить, шептать и подмигивать бесполезно, это очевидно. Так же очевидно и то, что у нее есть масса знакомых, которые чуть позже придут к ней или к ее начальнице со служебного входа, возьмут безо всякой очереди все, что им надо, – и почему это у него, у Саши Шаманова, нет такой знакомой продавщицы?
– Что будем делать? – спросила жена, когда вышли из магазина и уселись в машину.
– Не знаю! – Саша завел мотор, развернулся, чтоб выехать с Козицкого на Пушкинскую.
– А кто знает? – спросила жена.
Впереди на площади опять что-то копали, проезд сильно сузился, и машины двигались еле-еле. Стало жарко. Жена не злилась и не хотела его поддеть. Она просто спросила – что же делать? Время – четыре часа.
– А ничего не делать! – обозлился Саша, вытягивая голову и буквально шажками пробираясь к стоп-линии, протискиваясь между аэрофлотовским «Икарусом» и неизвестной иномаркой с битым задним фонарем. – Ничего не делать! Бывают вечеринки «а-ля фуршет». У нас будет «а-ля Горбачев».
– Без меня, – ответила жена.
Дали зеленый свет. Саша вырулил налево на площадь, так, чтобы стать в самый левый ряд, потому что оттуда поворот крючком на Горького – он собирался ехать на Ордынку, на Пятницкую, пошарить по замоскворецким краям. Снова пришлось постоять – на Горького долго не пускали. Глушить мотор Саша боялся – зажигание было не совсем в порядке, и поэтому, когда уже вывернули наконец на поворот, замигала лампочка перегрева. «Запорожец», воздушное охлаждение – куда денешься. Саша перестроился правее и въехал в Гнездниковский. Выключил мотор, открыл дверцу.
– Что? – спросила жена.
– Надо остыть. – Саша постучал по лампочке на приборной доске.
Жена покорно вздохнула, а он вылез из машины и открыл задний капот. Нет, капот бывает у приличных машин, у них спереди капот, а сзади багажник. Он открыл заднюю крышку, чтоб мотор поскорее остыл, и пальцем попробовал вентиляторный ремень. Он боялся, что жена опять может завести разговор про машину – тем более что повод куда как достаточный: пять минут постояли в пробке, и потом полчаса жди, остужай свое воздушное охлаждение.
Сначала у Саши была «Волга», самой первой модели, – досталась от отца. Продал, купил «Жигули», трешку, хорошая машина была, но он ее не берег, сильно заездил и не смог поэтому хорошо продать, а денег добавить не было, как, впрочем, не было возможности купить «Жигули» – и поэтому купил «Москвича». Кстати говоря, все его приятели меняли машины гораздо удачнее, и притом копеечка в копеечку, а иногда даже приварок получался. «Как, как?» – допытывался Саша. «Да никак, – объясняли ему. – Приезжаешь в Южный порт, находишь хорошего покупателя». – «И что?» – «И всё». – «Как – и всё?» – «А вот так. Находишь сначала хорошего покупателя, потом хорошего продавца, и все дела». Саша не верил. Ему казалось, что от него что-то скрывают, какой-то особый ход, тайный блат, заветный телефон, Иван Иванычу от Петра Петровича. Потому что иначе выходило совсем обидно – как будто он не может того, что могут все. «Москвича» своего Саша тем более не берег, потому что не любил. Это было как знак падения – «Волга» – «Жигули» – «Москвич» – чего же тут любить, и он доломал-доездил его до упора, и еще разбил напоследок лобовое стекло и погнул стойку. Выворачивал из-за грузовика, а у него сбоку торчал какой-то крюк. Спасибо, рядом никто не сидел. Так и продавал с выбитым стеклом и погнутой стойкой, едва продал, добавил восемьсот и купил «Запорожец». Дальше что? Мотоцикл, мопед, самокат? С деньгами тоже вышло глупо и обидно. У них было отложено как раз восемьсот рублей на Прибалтику. Жена четвертый год была без отпуска, вернее, без отдыха, чтобы не готовить и посуду не мыть. Сам-то Саша был свободный художник, и у него, как говорила сестра жены, каждый день отпуск, хотя на самом деле, если кто понимает, у него, наоборот, каждый день сплошная работа без выходных, и ему тоже нужен отпуск и отдых.
Восемьсот – это чтобы рубли не считать, хотя бы на отдыхе. В прошлую поездку – как раз когда познакомились с Волковыми – денег было едва-едва, впритык, а тут еще новые друзья каждый день тащат то в пивной бар, то за копчеными курами – не отпуск, а пытка. Поэтому три лета подряд сидели на даче у тестя с тещей – сплошная поливка и прополка, да мытье посуды на летней кухне, холодной водой, зато на свежем воздухе. Но вот подкопили денег, восемьсот рублей. Кому-нибудь, может быть, и мало, но при их запросах это выходило с хорошим запасом, но лучше обратно привезти, чем на отдыхе ужиматься, – как вдруг эта идиотская авария. И плюс к тому на заводе у тестя дают «Запорожцы» – машину, вследствие своей дешевизны, весьма дефицитную, и надо что-то решать. Естественно, решили быстро избавляться от ломаного «Москвича» и брать новенький «Запорожец», а на лето опять поехали на дачу, полоть и поливать. Через год началось – сцепление, зажигание, термостат, а в двигателе Саша разбирался плохо, не умел он этого, хотя водил машину уже почти семнадцать лет. Иногда Саше казалось, что он вообще с каждым годом умеет все меньше и меньше, как будто стареет и впадает в детство, но это только иногда, а так-то он верил, что еще всем покажет.
Верил и сегодня.
Удача шагнула навстречу, едва съехали с Малого Каменного моста и повернули к Ордынке. По набережной шел старичок, прижимая к груди бутылку коньяка. Он никак не мог объяснить, где магазин, хотя был в общем и целом трезв. «Сразу рядом, сразу рядом, – с натугой повторял он, стараясь и не умея описать словами сто раз хоженый путь. – Вот тут прямо сразу и увидишь, – и под конец рассердился на Сашины расспросы, махнул рукой. – Езжай, говорю, тут прямо рядом!» Повернулся и пошагал своей дорогой, но магазин и вправду оказался прямо рядом, свернуть на Ордынку и тут же по левой руке дверь в торце двухэтажного дома, вывески не видно, только пустые ящики двумя колоннами по бокам, а внутри, за холодным мраморным прилавком, в пещерной полутьме – страшная старуха с железными зубами, а вокруг – коньяк, коньяк, коньяк и никого народу, ни одного человека. Сказка. Коньяк армянский, три звезды. Две бутылки в одни руки, старуха была непреклонна, и пришлось совершить ритуальный танец, странный в этом пустом подвальчике: сначала две бутылки взял Саша, потом жена, а потом, не выходя наружу, Саша снова положил деньги на прилавок, и старуха выдала ему еще две бутылки. «А то в тюрьму за вас садиться», – строго сказала она на прощанье.
Приехали домой, только успели переодеться и нарезать хлеб, как позвонил Паша Яроцкий. Он очень долго и подробно поздравлял Сашу, а потом сообщил, что бабушка, то есть его мама, заболела и не с кем оставить ребенка, так что, как ни печально, увы.
– Ребенка не с кем оставить? – громко переспросил Саша, специально, чтобы услышала жена.
– Пусть с ребенком приходят, пусть с ребенком! – зашептала она.
– А вы его с собой возьмите! – весело сказал Саша. – Парню десять лет, пора в свет вывозить, Вовка Филатов тоже свою дщерь должен притащить, – на ходу приврал он, – вот и познакомим молодых людей.
Жена покивала и улыбнулась.
В трубке послышалось тугое молчание – очевидно, микрофон зажали ладонью и совещались. Но потом Паша сказал, что сын, увы, слегка простужен. Весь в соплях и, скорее всего, даже с температурой.
– Паша, – тихо и серьезно спросил Саша. – Ты-то хоть приедешь, поздравишь друга?
Несколько виновато, но твердо Паша объяснил, что заболела его мама – неужели непонятно? – и надо забросить ей лекарства, продукты и все такое.
– Ладно, – сказал Саша. – Передавай привет.
Он повесил трубку. Жена ничего не спросила, только быстро убрала со стола два лишних прибора и рассредоточила остальные. Саша стал ей помогать, перекомпоновывать салатницы и селедочницы. Все равно получалось, что на столе слишком просторно. Так всегда выходит, если раздвигать круглые столы, они в раздвинутом виде слишком широкие.
Первым явился Малашкин, веселый и шумный, он преподнес жене букет в гремучем целлофане, склонился к ручке, потом крепко обнял и расцеловал Сашу, зашуршал бумагой, разворачивая подарок. Это была застекленная гуашь, в стиле средневековой миниатюры, изображающая именинника, то есть Сашу Шаманова, а разные музы и грации венчают его цветами. Сева Малашкин был специалист по иллюстрациям к старинной словесности, роскошно изображал буквицы и заставки, и, по убеждению Саши, был не художник, а умелый стилизатор. Правда, он получил на Висбаденской биеннале «Серебряный резец» и один раз даже выставлялся на медаль Гутенберга.
– Позвольте вам представить мою спутницу. – Малашкин подтолкнул вперед аккуратную костистую девочку с балетным разворотом плеч. Девочка раскованно улыбалась, но сама руку не протягивала. – Дай дяде и тете ручку! – засмеялся Малашкин. – Вот так, вот умница. Ее Таня зовут.
– Очень приятно, – хором сказали Саша с женой.
Таня сделала книксен и улыбнулась еще более раскованно.
Малашкин не просто так назвал ее спутницей – значит, девочка уже взобралась на третью ступень в малашкинской табели о рангах. Сначала знакомая, потом девушка, потом спутница, далее – подруга, и наконец – жена перед богом и людьми. Действительный тайный советник, что соответствует генерал-аншефу. При всем при этом у Малашкина в городе Мытищи жила обыкновенная законная жена и тихо воспитывала двоих детей.