Народ на кладбище лежал отборный — раввины, врачи, юристы, купцы первой гильдии. И даже почетные московские граждане. Тех, правда, совсем чуть-чуть — не больше двух-трех…
Сидят три еврея и, ясное дело, размышляют о вечном.
А что может быть более вечного, чем хорошее место на кладбище?! Ну!..
И вот один говорит:
— Когда я умру, я хотел бы лежать рядом с равом Мошэ бен Ие'удой Кацем. От была ученость! Кажется, проткни иголкой Талмуд, и он назовет все буквы, через которые прошло острие…
— Нет, по мне бы, так лежать рядом с почтеннейшим кацевом реб Пинхасом бен Элиезер Либерманом!.. Фар вос? А я вам скажу. Он баранью ножку на сорок частей мог порубить, и в каждой — Хай Адойной! — одинаковое количество мяса. Хорошего мясника и за гробом иметь — счастье…
— Евреи! Какие вы мудрые вещи говорите — ах!.. А я бы, пожалуй, лег рядом с Идой Львовной. Какая грудь! Мама дорогая! Какая грудь!
— Так ведь она ж еще жива!
— О!..
Из антологии, между прочим, анекдотец. Древнеримский. С бородой, так сказать. Хотя римляне-то как раз брились. Что же выходит? — обратно эти евреи чужое притырили? Ничуть. Древнеримское кладбище представляло собой последнее прибежище именно евреев, на худой конец — первых христиан, что по тем временам было, в общем, одно и то же. Катакомбы. В стенах ниши выдолблены — гробы. В них и дожидаемся. Одни пришествия Мессии. Другие второго пришествия Христа. А римляне своих сжигали. И прах либо — по ветру, либо — в урну и в триклиний на видное место. Заветам эллинским верны! Язычники — что с них взять?
Так что с бородой таки анекдотец…
В общем, английская школа стояла на бывшем кладбище.
А про Иду Львовну, которая — с грудью, я тогда еще не знал.
К слову сказать, ни Брежнев, ни Суслов, хоть наверняка и ведали, что в буквальном смысле спят на еврейских костях, про Иду Львовну, думаю, тоже — ни-ни.
Знали б они!..
Леонид Ильич от души расхохотался бы… Ильичи они все смешливые.
А Михаил Андреевич сухо сверкнул бы стеклами очков и наложил бы запрет на такую идеологическую диверсию.
Мотивы? Пожалуйста.
Это вот «жить на еврейских костях» вы нам не приписывайте! Что ж, мы и материалисты. Но не забывайте — интернационалисты тож. Нам на любых костях не слабо.
А вот соседство!.. К примеру, взять хоть этого Моше бен Ие'уду Каца…
Плевать, что Кац… Кацев этих на кладбище завсегда больше лежит, чем по улицам ходит. Служитель культа — вот что! И это знание Талмуда — до буквы!.. И мы тут как тут — сверху. Наводит на мысли…
Запретить немедленно!
О том, что такое есть кладбище, я в те поры имел представление не совсем окончательное.
Знал, натурально, людей хоронят. По-разному. Сжигают и так… Бывал в крематории. Соответственно на Донское с папой захаживали. Не часто, но… А в рассуждения: «как это — кладбище и срыть?» — вовсе не вдавался. Вот так — взять да сдвинуть бульдозером в реку. С обрыва. А поверх могил поставить дома, школу, разбить сквер.
Вот вам и вся вечность, реб Моше бен Ие'уда, и вам, Кацев Либерман…
И вам, Ида Львовна, хотя вы-то как раз живее всех живых…
Тем не менее…
Перед той школой сегодня растут самые толстые в Москве тополя…
Или, может быть, мне это только кажется.
Тополя вообще быстро растут.
А лет прошло много.
При чем тут…
Дело было в четвертом классе. Набирать крупность я уже тогда начал. Даже завуч по английскому жаловалась на меня. Папе. В частном порядке. Во время школьной восьмомартовской пьянки. Тогда еще приглашали с мужьями. И мама пришла с папой…
Папа был человек-праздник. Песни, пляски всякий час… Очень располагал к себе. И к доверительному общению. Все такое… Одним словом — профессионал.
Между нами говоря, такого, как ему, врачу не рассказывали.
Про меня же сообщено было следующее:
— Очень умный, очень способный мальчик. Только мечтает много. И знаете… Не говорит, а… вещает. Вы понимаете? — вещает!..
Ох! За это «вещает» я потом и получил же! От мамы…
А мне так кажется — просто я в те годы очень быстро набирал вес и рост.
Согласно папиному плану, после английской я посещал еще и «музыкалку», которая была в двадцать шестом, брежневском.
Между школами была уйма времени поболтаться. От души.
Ходили на берег Москвы-реки. Стайками. Называлось это — «намаскварику». Именно так, в одно слово. Па-масковски — на «а». И через «и».
Перебежать полотно одноколейки и, глотая ботинками песок, скатиться с кручи, к воде, куда нож бульдозера, срезав с поверхности земли, скинул испещренные квадратными буквами-жуками черные камни, очень похожие на тщательно сработанные игрушечные домики…
Обычно к этой груде камней никто не ходил. Страх, что ли?.. А может, просто не было интересно.
А я нарочно ходил. Один.
Вы думаете, мне не было страшно? — страшнее всех…
Я просто воочию видел, как над черными камнями сдвинутого в груду и сброшенного с обрыва города мертвых поднималось, колышась, какое-то прозрачное марево…
Марево манило ласково. Буквально тащило к себе…
Сердце вдруг проваливалось под дых…
Ноги становились ватными…
И сами туда несли…
Женька Мечетнер, который теперь в чикагах живет, а до того говаривал, сверкая своими красивыми и умными глазами: «А мне сегодня Гарричка Израилевич Абелев жирный плюсик поставил…» Так вот, Женька Мечетнер сказал бы, весело:
— Сразу видно: было у человека детство!.. — И улыбнулся бы хитро: — Несмотря на английский и «музыкалку».
Женька — удивительно жизнерадостный тип. К слову сказать, сам-то он закончил самую о той поре лучшую изо всех московских математических…
А уж по этому поводу сокрушенный Мечетнер вздохнул бы:
— Что поделать? — за это нас и не любят!
Помню — со стороны реки, было разрыто…
Чинили, видать, что-то или подводили. Экскаватор копнул и уехал.
Недели две стояла уже весна. Сухая и теплая. Береза пару дней как проклюнулась.
Мы с Юркой Василевым бегали по горе грунта, вынутого ковшом из траншеи. И вдруг… Ком ли земли рассыпался под ногой, но только Юрка как-то странно оступился и соскользнул. К самому краю рва. В следующее же мгновение, словно его подбросило, Василев перелетел по ту сторону разверстой между нами земли…
Положительно и безусловно — Юрка Василев был натуральным человеком-тайной. Никто тогда этого не понимал. И теперь, к великому сожалению, понимаю это, видимо, один я.
В классе Василев был самым маленьким и самым ртутным. Обладал при том совершенно особым свойством — возникать именно там, где должно произойти нечто. А может, наоборот — стоило Юрке нарисоваться, и немедленно начиналось?.. Само собой.
Справедливости ради надо отметить, что едва позади обстоятельств, которых, как правило, сам же пружиной он и являлся, начинали сгущаться последствия, Юрка Василев исчезал.
Линял. Растворялся. Как пар… Бесследно.
Что-нибудь древний грек, тот сразу указал бы на герметичность. То есть на родство с сущностью Гермеса — божества хитрого и шустрого. Вдохновителя разных затейливых проделок, всяких тайных умыслов и скрытых стремительных действий. И самых сокровенных знаний, между прочим… К слову сказать, одному лишь Гермесу известна была тропинка, ведущая в царство мертвых — Аид.
В призме позднейшего и более зрелого сознания — римского, образ Гермеса преломился под именем Меркурий. Mercurius. От латинского merx — товар. Римляне, видать, коммерцию относили к наукам. Причем — к тайным.
Еще позже, в средние века, монахи-алхимики Меркурием нарекли ртуть. За таинственную способность возникать из ниоткуда, и неожиданно бесследно исчезать. То есть за свойства — как мы уже знаем от греков — герметические совершенно. Буде слегка нагрета, юркая ртуть исчезает, обратясь малиновым паром, но мгновенно оседает на чем-нибудь холодном, стекле, например, серебря его амальгамой.
И еще! Алхимики знали — оборотистый жадный Меркурий бесследно прячет золото в складках своих одежд. Сколько ему ни дай. И сам готов в золоте буквально раствориться.
Услышь все тот же Женька Мечетнер про алчность Меркурия до желтого металла, возвел бы очи горе и, блуждая хитрющим взглядом по бессодержательной белизне потолка, изрек бы голосом, бесцветным, как побелка:
— Заметьте — Меркурий!.. А обвиняют в этом евреев…
Что же до способностей Юрки Василева возникать неожиданно в нужном месте, создавая завихрения обстоятельств, а после незаметно и бесследно исчезнуть…
Любой, взять, к примеру, китаец там или вьетнамец, уверенно обнаружит в эдаком ртутном даре безусловную сущность дракона.
А уж коли-ежели глянуть с той стороны, что Юрий-Гурий-Георгий — дракона же и победитель, то обладатель этого имени, при известной драконьей подвижности, должен бы находиться в постоянном внутреннем противоречии.
И даже, что называется, — быть раздираем…
И все это у одного Василева!
Некоторым везет!
Впрочем, что там завидовать?
Несмотря на известную крупность, юркости хватало и мне. Только, в отличие от шустрого Василева, свойство это у меня проявлялось совсем в ином роде.
Дракон ударял хвостом. Обстоятельства приходили в опасное возмущение, начиная слишком стремительно и не ко благу изменяться. И Юрка линял.
Я же, помимо воли, немедленно возникал на его месте. Словно по мановению.
Натурально последствия возмущенных Василевым обстоятельств сгущались вокруг меня.
Дело было весной. В промежутке между английской и «музыкалкой»…
Родитель мой, между прочим, никогда бы так не сказал. Не было случая, чтобы он поленился выговорить полностью:
— Что было сегодня в школе английской?
Или:
— Посещал ли ты в музыкальной школе занятия по сольфеджио?
А после четвертого класса он рассудил так:
— Ну что ж! — в английской школе заложены были основы, на которых он, — я то есть, — если захочет, самостоятельно сможет выстр