Боб не отозвался, осознавая, что в его глазах читается непонимание.
-Набоков, гениальный писатель.
-Знаете ли, сэр… к стыду своему я крайне необразован. Я пытался наверстать, но и дня не проходило, чтобы мне не приходилось стыдиться своей вопиющей бестолковости, так что ни о каком Набокове я и не слышал. Я даже Боссуэлла вспоминал, чтобы понять, что это такое.
-Владимир Набоков. Русский, белый,[127] родился на стыке веков, родом из Санкт-Петербурга. Всё потерял в Революцию, семья уехала в Париж, где встретились все белые русские. Учился в Кембридже, коэффициент интеллекта порядка трёхсот пятидесяти трёх. Кроме русского также прекрасно говорил по-английски, по-немецки и по-французски. Писал замысловатые, тягомотные книги обычно про интеллектуалов, всегда с подтекстом скрытой сексуальности и жестокости. Вероятно, рассматривал людей в качестве ещё одного образца, который стоило бы наколоть на иголку и рассмотреть поближе, поскольку вдобавок ко всему он ещё и бабочек собирал.
-Ваш отец был его обожателем?
-Скорее, почитателем, как и Хью. Они всему остальному на свете предпочитали сидеть в этой комнате и обсуждать Набокова, выпивая, покуривая и смеясь. Так что не знаю, сознательно или нет, но всё, что сработал папа, так или иначе находилось под влиянием Набокова. И что бы это могло быть такое? Так вот, Набоков любил усложнять свою прозу каламбурами, аллюзиями, многоязычной игрой слов и тончайшим остроумием. Вы слышали о «Лолите »?
-Старик и девочка? Чертовски грязно: это всё, что я знаю.
-Поверьте мне, это чистейшая изо всех когда-либо написанных грязных книг. Но там есть плохой парень, телевизионный сценарист по имени Клэр Куилти, выкравший Лолиту у Гумберта и использовавший её в своих целях. Набоков любил играть с именами, а это имя по-французски созвучно с «он здесь», пишется как «qu`il t`y». Видите, что получается? Это двуязычный ребус: фраза по-французски и имя по-английски.
-Получается, что имя, сработанное Боссуэллом, было бы ребусом на двух языках?
-Это литература, а не физика, так что ничего строго определённого тут быть не может. Тут возможен намёк, форма, призрачный смысл, стоящий за словом. Если бы имя было русским, то приведу простой пример: папа придумал бы Бабочкина. Это значит «человек бабочек», а Набоков был известен как мирового уровня коллекционер бабочек. Так что любой человек, взявшийся раскрыть легенду, будь он знаком с папой в его набоковской фазе, знай он, что именно папа сочинил легенду и говори он по-русски, мог бы сразу же вычислить Бабочкина из списка имён. Конечно, я всё упрощаю до примитива, поскольку придумывай он реальную легенду – всё было бы гораздо тоньше: он пропустил бы предпосылку через цепочку смыслов и языков до окончательного значения, как шарик, скачущий туда-сюда отскоками. И никто не добрался бы до этого последнего смысла, потому что в таком случае потребовалось бы владеть целым спектром дисциплин, языков и культур. Вот такими делами он любил заниматься.
-Думаю, я понял,– ответил Суэггер.
-Хотите взглянуть на папин кабинет? Я ничего не трогал с тех пор, как он умер. Думаю, обстановка хорошо отображает работу его ума. Вам понравится.
-Отлично. Это очень помогло бы.
-Окей, идём сюда.
Гарри повёл Суэггера вверх по скрипучей, узкой лестнице у задней стены и затем по кривому коридору в комнату с окном, из которого не было видно ничего, кроме зарослей, укрывавших соседний дом. Боб осмотрелся: ему предстал разум Нильса Гарднера, создателя легенд, которые всегда возвращали скрывавшихся под ними людей живыми.
-Тут папа пытался писать свои романы,– сказал Гарри. –Боюсь, что у него никогда не получалось. Он был блистательный начинатель, но ему не хватало того, что возвращает писателя обратно в кресло неделю за неделей и месяц за месяцем. В нём не было того, что позволяло бы заканчивать. К тому времени, когда он дописывал до половины, он настолько менялся интеллектуально, что уже не узнавал человека, который начал всю историю и не сочувствовал им же написанным персонажам. Думаю, масса гениев таким же образом никогда не заканчивают своих романов.
-Жаль,– ответил Боб. –Уверен, ему было что сказать.
Книжные полки, стоящие от стены до стены и от пола до потолка, были набиты книгами, стоявшими корешками наружу в соответствии с алфавитным порядком. Многие были на иностранных языках, какие-то на английском. Боб практически не узнавал названий за исключением Хемингуэя и Фолкнера. Была тут пара неуместных вещей: например, четыре керамические синешейки на одной из полок – папа, мама и два птенца. Была тут и на удивление сентиментальная картина или скорее иллюстрация с шестью зелёными вязами на фоне сельского пейзажа. Однако, наиболее странной вещью из всех была стоящая в центре стола и заваленная напечатанными листами старая пишущая машинка «Ундервуд», серая, как линкор, причудливо высокая и замысловатая. Ещё на столе была карандашница со скрепками и пистолет.
-Вижу, куда вы смотрите. Да, папа почему-то хмуро смотрел на эту штуку, но не позволял её убирать.
Гарри беззаботно взял его за ствол, и Боб узнал «Маузер» С96, обычно называемый «ручка метлы» из-за формы своей рукоятки, которая шла под углом почти в девяносто градусов от затейливо сработанного ресивера.[128]
Рукоятка могла позволить себе иметь уникальную форму, поскольку она не была ответственна за содержание в себе магазина, помещавшегося в похожем на коробочку отделении перед спуском. Ствол был длинный, а весь пистолет в целом странным образом сочетал неуклюжесть и красоту.
-Уверен, что вы про эту штуку больше моего знаете,– сказал Гарри, протягивая пистолет Бобу.
Боб потянул назад затвор – пистолет был с той ранней ступеньки полуавтоматической эволюции, когда ещё не придумали скобу – чтобы открыть патронник, показавший, что пистолет не заряжен.
-«Маузер», «ручка метлы»,– сказал он.
-Да, точно. Такой был у Уинстона Черчилля во службы в кавалерии в Омдурмане в 1898 году. Тогда эта штука была новейшим изобретением. Думаю, папа хранил его потому, что он напоминал о времени классического шпионажа. Знаете ли, Европа тридцатых: Коминтерн, вербовка «Кембриджской четвёрки»,[129] Гестапо, сигареты «Галуаз», POUM,[130] романы Эрика Амбера и Алана Фёрста и всё в этом духе. В то время шпионаж был романтичным и ему это нравилось, поскольку было противоположностью жестокости войны в которую он был втянут и где на кону стоял обмен ядерными ударами и возможное глобальное уничтожение.
Суэггер смотрел на причудливый пистолет, чувствуя его кавалерийскую солидность. Заряжание представляло собой целую проблему, особенно сидя на скачущей лошади: десять патронов, посаженных в обойму, державшую их за донца, следовало поместить в прорези магазина и затем опустить их в пистолет давлением пальца. Вам не захотелось бы делать это перед толпой желающих убить вас дервишей.[131] Суэггер покрутил его, осмотрев со всех сторон и очаровавшись его уродливой красотой, заметив также цифру девять, вырезанную на деревянной рукоятке и обозначавшую калибр.
-Вы ведь не скажете никому об этом пистолете, не так ли? По действующему в Вашингтоне DC закону он определённо нелегальный.
-Со мной ваш секрет в безопасности,– ответил Суэггер.
-Я не возражаю, если вы захотите остаться тут и проглядеть бумаги ради того, что вашей душе угодно. Скажу также, что когда папа умер в 95м, приходили люди из Агентства и всё проглядывали. Несколько бумаг они забрали и заверили меня в том, что все оставшиеся документы несекретны.
-Вы очень добры, сэр,– ответил Боб,– но не думаю, что это необходимо прямо сейчас. Может быть, если я впоследствии раздобуду побольше сведений и пойму лучше, что я ищу, то загляну к вам снова – если, разумеется, приглашение всё ещё будет действовать.
-В любое время. Как я и сказал, мне доставляет радость поговорить о папе. Он сражался в великой войне в великое время. Мы выиграли, не так ли?
-Говорят, да – согласился Боб.
В своём номере вашингтонского отеля этой же ночью Бобу не пришлось спать, чтобы мысль свалилась в руки. Старик Гарднер сам всё рассказал. Пистолеты. Его пистолет был древнейшей штуковиной из юрского периода полуавтоматической эры двухвековой давности. И всё же он что-то значил для старика, пусть даже не бывшего оперативником, которому «Маузер» мог бы пригодиться сгоряча или обдуманно, безнадёжно устаревший или нет.
Суэггер открыл портативный компьютер, вышел в онлайн и быстро нашёл базовые сведения о С96, подтвердив детали того, что он и так знал. Также Боб узнал происхождение девятки на рукоятке, прочитав, что таким образом в прусской армии во время Первой Мировой Войны бойцам сообщали: эта модификация использует патрон 9мм, а не стандартный маузеровский патрон 7.65мм, который применялся в ранних С96. Вдумчивые немцы заливали вырезанную девятку краской красного цвета, оттого-то пистолеты и получили название «красная девятка», но на пистолете старика Гарднера краска выцвела. Это навело Суэггера на мысль: красный, девять. Четыре синешейки – синий, четыре. Зелёные деревья – зелёный, шесть.
Боб яростно вдумался в неожиданную мысль. Радиокоды? Координаты на карте? Способ запомнить число 946? Или, ээ.. 649? Или 469.
Не придя ни к чему, кроме головной боли и чувства отупения, он понял, что тут не его игра и вернулся к своей.
Попытавшись оценить «Красную девятку» на сайте «GunsAmerica», крупнейшем складе старого оружия, он набрел на нечто иное: «»Смит-и-Вессон» M&P калибра .38, точно такой же, ради которого Ли Харви проделал весь путь домой сквозь облаву. Он занимал весь экран, и Боб, разглядывая его, узнавал изгиб и баланс блистательного дизайна Смита: точного сочетания округлостей и кривых, в едином оркестре слитых с поразительной эстетичностью как лишь немногие другие револьверы в неожиданный классицизм, проходящий сквозь века.