Иногда Поликарп Филиппович чуть слышно стонал. И тогда Жене становилось как-то легче. Но в те мгновения, когда к нему не доносилось ни звука, было страшно. Ох, как страшно! Жив ли Поликарп Филиппович? Милый, дорогой, добрый друг Миньки! Страшно даже подумать, что с Кнышем что-нибудь случится…
К станции Большие Березки Поликарпа Филипповича поднесли в тот момент, когда аварийный кран подхватил маленький тепловоз. Женя чувствовал, что вот-вот выронит из рук кровать, что упадет сам и уронит больного.
Несколько раз во время пути по отрывистому дыханию Жени Ольга Михайловна понимала, что парню невмоготу, и, не поворачивая головы, коротко командовала:
— Ставь!
Женя опускал кровать. Но как — только руки освобождались от ноши, ему казалось, что силы вливаются в него, что он опять может нести дальше, и он просил:
— Понесемте.
— Я скажу, когда нести, — отвечала Ольга Михайловна.
Еще через минуту она говорила:
— Взяли!
Когда показалась станция, ярко освещенная прожектором, Ольга Михайловна приказала Жене поставить кровать.
— Покричи, — сказала она. — Придут помогут.
И Женя закричал:
— Ребята, Михаил Григорьевич! Помогите! Сюда! Скорее!
Ольга Михайловна подошла к больному и опустилась на колени в снег.
Вскоре к ним подбежали Кущин, за ним Толя и остальные ребята.
Женя увидел, что по лицу Ольги Михайловны стекал пот, волосы ее слиплись, выбились из-под платка и свисали двумя прядями. Ольга Михайловна, с трудом переводя дыхание, сказала:
— Решают минуты… Нужно везти в больницу… Скорее…
Михаил Григорьевич сразу все понял. Подошел Долинюк и спросил:
— А це що такэ?
Кущин сказал ему тоном приказа:
— Снимайте ограждение. Скажите машинисту паровоза: сейчас повезем больного в город.
— Куда? — спросил крановщик.
— На узел! В город! В медпункт!
— А тепловоз?
— Человека надо спасать! Слышите?
— Слышу. Не глухой. Значит, так, товарищи. Аварийный поезд — он же карета «Скорой помощи». А инструкция?
— Я приказываю! Поняли? Сейчас же бегите к паровозу. — Кущин подхватил раскладушку, и Ольга Михайловна тоже сразу же подняла ее.
Долинюк шел рядом с Михаилом Григорьевичем и говорил, как бы ни к кому не обращаясь:
— Значит, так, товарищи: аварии никакой нет, а вызывают ставить на рельсы посылку для детской дороги. Понятно! Приехали. А теперь, значит, товарищи, и тепловоз этот долой, а вези больного. Такая музыка. Что ж это получается, товарищи? И по какому это праву детский начальник мне приказывает? По какому, я спрашиваю, праву?
Они подошли к станции, поднялись по скользким ступенькам на платформу и поставили раскладушку рядом с площадкой подъемного крана…
— Что это? — воскликнул Толя. — Михаил Григорьевич! Почему они отцепили кран от тепловоза? — Он отогнул рукав своего пальто, посмотрел на часы: — «Окно» кончается! Не успеем…
Толя был так озабочен выгрузкой тепловоза, что не видел ни носилок, ни больного, ни его лица, которое здесь, в ярком свете прожекторов и красных отблесков топки, казалось неживым.
Ольга Михайловна нагнулась над Поликарпом Филипповичем и сказала Кущину:
— Жив еще.
Михаил Григорьевич перескочил на площадку крана и, вытянув вперед руки, крикнул:
— Давай!
Механик Долинюк, щелкая пальцем по пачке папирос, выщелкнул одну, ловко подбросил ее в рот, закурил.
Кущин и Женя укрепили раскладушку, привязав ее проволокой к стойке крана.
— Ну, — сказал крановщику Кущин, — давайте команду ехать.
Долинюк поправил чуб, который выбился из-под шапки, вынул папиросу изо рта и громко сказал:
— А я спрашиваю, по какому праву?
Михаил Григорьевич спрыгнул на станционную платформу и очутился с крановщиком грудь в грудь. Одним рывком Кущин распахнул пальто, китель и разорвал под ним рубашку.
Свет прожектора бил прямо в него. И Толя, стоявший рядом, и Женя с площадки крана увидели огромный красный рубец, который будто перечеркивал всю грудь Михаила Григорьевича. Он стоял перед крановщиком оголенный, ярко освещенный, дышал тяжело, но говорил, как всегда, тихо:
— Вот мое право! Я кровью завоевал право, чтоб люди жили, чтоб их не убивали — ни скопом, ни в одиночку. Понял? Вези!
В это время невдалеке отрывисто гуднул паровоз. Все, кроме больного, резко повернулись…
— Сидайте! Поихалы!
Это кричал, высунувшись из будки, машинист паровоза. Лицо его было красным — то ли от мороза, то ли от жаркого пламени паровозной топки, а может быть, от волнения.
— Давай, давай шевелись! — Машинист кричал людям, стоявшим на перроне, а в это время его рука, протянутая в глубь кабины, что-то вертела, и паровоз вот-вот готов был сорваться с места.
Цокнули связки, и первым, отбросив папиросу, прыгнул на площадку крана Долинюк. Площадка крана двинулась почти рядом с перроном, по которому бежали Кущин и мальчики, но перескочить с обледеневшей платформы на обледеневшую площадку крана было не так-то просто.
— Давай! — крикнул Долинюк и протянул обе руки Кущину. — Прыгай!
Крановщик втянул Михаила Григорьевича как раз в тот момент, когда кран проплывал за пределы перрона. И в тот же самый момент Ольга Михайловна рывком сняла с себя пальто и набросила его на больного.
Толя и Женя остановились у края перрона, и Кущин крикнул им:
— Оставайтесь у тепловоза! Ждите!
А паровоз аварийного поезда дышал все чаще и чаще и подавал все время отрывистые, тревожные гудки. Должно быть, гудками паровозный машинист хотел предупредить людей, которые вышли ограждать пути.
Подъемный кран с больным шел все быстрее и быстрее по направлению к городу, к станции Узел, к медпункту. Ему светила сплошная «зеленая улица». Уже по всей линии узнали, что аварийный кран везет тяжелобольного, и открывали ему зеленые огоньки светофора.
9
«ТУ-2» остался на открытой платформе под падающим снегом. Возле него в полной растерянности стояли мальчики.
— Как в кино, — сказал Толя, ни к кому не обращаясь. У него была такая привычка — думать вслух.
— При чем тут кино? — рассердился Женя. — Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки. Ольга Михайловна, возьмите мое пальто. Мне жарко.
Ольга Михайловна сняла с головы шерстяной платок и перевязалась им крест-накрест:
— Вот что, ребята, я сейчас побегу домой, а вы тут нюни не распускайте. Утром я поеду в город и узнаю, не надо ли чем помочь еще Поликарпу Филипповичу. А кто из вас останется дежурить у тепловоза?
— Я, — сказал Толя.
— А как же мы? — в один голос спросили Витя и Митя.
— Пошли со мной, — махнул рукой Женя. — Мы соберем в поселке народ. Может, как-нибудь выгрузим тепловоз…
И вот Толя снова вышагивает по платформе, точно часовой, думая о том, какие бывают в жизни неожиданные повороты. Ведь так немного прошло времени с того часа, когда ему надо было смениться с дежурства, а как много произошло за это время событий!
Толя любил помечтать. И сейчас он мечтал о том, как спасет Поликарпа Филипповича.
Пронизывающий холод забирался ему под воротник, морозил спину, леденил руки и ноги, а мечты согревали.
«Вот, — мечтал Толя, — подъемный кран, отвезя больного, подхватит заснеженный «ТУ-2» и, пронеся его по воздуху, поставит прямо на рельсы. А затем настанет день, когда он, Толя, будет вести тепловоз. День этот будет обязательно солнечным. Ведь жители Больших и Малых Березок и все знакомые Толи, живущие в городе, будут стоять тут, на платформе. Милиционерам в белых перчатках придется сдерживать толпу. А он поднимется в кабину управления, нажмет кнопку, которая, подобно стартеру на автомобиле, приводит к запуску двигатель. Кнопку надо надавить и подержать несколько секунд. И тут важно точно почувствовать время: не передержать и не недодержать. Но вот заурчали моторы. Дежурный уже стоит с поднятым флажком. Светофор горит зеленым огнем.
Тепловоз трогается, и в это время раздаются шумные аплодисменты и крики «ура!». Это аплодируют, приветствуя талантливого машиниста-водителя, который плавно взял тяжелый состав. (Размечтавшийся Толя не принимал в расчет, что на ДЖД всего три маленьких вагончика.) Итак, в путь! В кабине «ТУ-2» установлена радиостанция ЖР-1…»
Оговоримся, что это была уже не мечта, а действительность: рация прибыла на ДЖД раньше тепловоза и ждала только, когда ее установят на тепловозе и она заговорит.
«…ЖР-1 чуть захрипела, будто прокашлялась, и громко произнесла:
— Водитель тепловоза Сечкин!
— Я Сечкин! — Толя произнесет это, чуть пригнувшись к микрофону, но так же внимательно смотря вперед на набегающие в окно пути.
— Водитель Сечкин! Министр путей сообщения благодарит вас за участие в спасении жизни машиниста Кныша и награждает вас знаком почетного железнодорожника.
— Служу Советскому Союзу! — по-военному отвечает в микрофон Толя и вытягивается в струнку…»
Грохот и яркий свет прервали мечты. По путям мимо Толи проносится скорый поезд, вздымая за собой тучи снежной пыли.
И снова темно и тихо.
Толя вспоминает спор Кущина с Долинюком.
На мгновенье закрыв глаза, Толя увидел все, что произошло тут несколько минут назад. Ослепительный свет прожектора. Михаил Григорьевич, такой знакомый — лоб, переходящий в лысину, две морщины от носа к уголкам губ, седые волосы, свисающие на глаза. А глаза добрые… Добрый, тихий Михаил Григорьевич. Толя первый раз услышал, что Кущин повысил голос, говорил громко, резко, грубо. И через всю грудь этот огромный багровый шрам…
Толя подошел к перронной скамейке, смахнул снег, сел.
Значит, правду говорили о Кущине, правду, в которую ни Толя, ни его товарищи не могли поверить. Уж очень все это не вязалось с Михаилом Григорьевичем — тишайшим и добрейшим. Это о таких людях говорят: «Мухи не обидит».
10
Да, Кущин и был таким. До войны, в сорок первом году, он работал диспетчером на маленькой пограничной станции. В три часа утра из-за границы выходил пассажирский экспресс. За несколько минут до этого Михаил Григорьевич отдал распоряжение стрелочнику: