– Скажи, а Марк Порций Катон Корнелиан, легат[54] у Констанция Хлора[55], тебе не родственник?
– Сын, – заулыбался Катон, – приемный. Из Сципионов, между прочим.
– А это кто такие?
– О Рим, что с тобой? – вздохнул Катон. – Сенатор, ничего не слышавший о Сципионах!
– Подумаешь! – обиделся Диокл. – Зато я умею такое сукно валять, какое и не снилось твоим Сципионам!
Помолчали.
– Ну, пора? – напомнил о себе Катон. – Не обижайся, мне уже в тягость… тут. А хочешь, сделаем так: я тебя сейчас крещу – на словах, но не до конца; а ты потом, если начнешь неожиданно помирать, платком с моей кровью…
– Сам же сказал: не жульничать! А еще епископ! Нет уж, приму Крещение как положено… а если не успею, начну кричать в Сенате или перед самим Диоклетианом, что я христианин. Может, и убьют. Так ведь считается?
– Так – считается. Ну что? Теперь пора?
– Теперь – пора… эй, секретарь! Иди сюда! Зови всех…
Площадь заполнилась народом; секретарь, солдаты, палач заняли свои места.
– Ты Катон, епископ христиан?[56] – спросил Диокл громко.
– Я!
– Назови пресвитеров, каких знаешь.
– По римским законам доносы запрещены.
– Императоры приказали тебе сдать все священные книги, которые у тебя есть.
– Non facio!
– Императоры приказали тебе принести жертву истинным римским богам.
– Non facio!
– Подумай о себе.
– Делай, что тебе приказано.
– Ты долго жил как сакрилег. Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не смогли убедить тебя возвратиться к исполнению римских религиозных обрядов. В предостережение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество, ты своей кровью заплатишь за нарушение законов. Марка Порция Катона, как римского патриция, подобает казнить мечом.
– Deo gratias!
Катон поклонился президу, поклонился толпе и в полной тишине пошел к палачу. Он знал, что истекают его последние мгновения на земле, что нужно молиться, но как-то не получалось, не приходили единственно точные слова.
– Помоги, Господи, – прошептал епископ, и вдруг, словно яркая вспышка озарила старческую память: вспомнилась самая первая его молитва, та, что полвека назад спасла ему жизнь и душу:
– Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил… Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!
Царь
Историческая повесть
Царь Иван Грозный всегда привлекал и будет привлекать внимание русских людей: он слишком значимая фигура нашей истории. Каким он был? Что чувствовал? Чем объяснить некоторые его поступки, совершенно непонятные с точки зрения здравого смысла? Почему к концу жизни он вошел в состояние мучительного, надрывного покаяния?
Автор повести «Царь» дает свою версию ответов на эти вопросы и нисколько не настаивает на ее окончательной истинности. В конце концов, вниманию читателя предлагается не научное исследование, а всего лишь литературное произведение.
Глава 1Февраль 1570 года, Псков
Псковский воевода князь Юрий Токмаков не знал, что предпринять. Слухи о масштабах погрома, учиненного государем в Новгороде, казались преувеличенными, нереальными, но беженцы говорили одно и то же: славный город умылся кровью.
Поражала чудовищная нелепица происходящего. Какое-то изменническое письмо, якобы найденное за иконой в Софийском соборе… Какими же недоумками надо быть, чтобы этакую улику без присмотра оставить?! И зачем вообще было его писать?! Нет, так заговоры не устраивают, их плетут с глазу на глаз и следов не оставляют…
Князь встал на колени перед образом Пречистой и заплакал от бессилия: «Как жить, Заступница? Как сохранить верность свирепому чудовищу, за грехи людские поставленному Господом в московские цари? Скорее бы уж на войну…» Пушки – они простые и честные, а уж в пушкарском деле князь Юрий был настоящий художник![57]
В низкую дверцу просунулась бородатая голова подьячего[58].
– Он пришел, воевода!
– Зови.
Странное существо переступило порог воеводских покоев. Лохматое, до глаз заросшее спутанными, похожими на войлок волосами, оно прикрывало наготу лишь обрывками овчины, когда-то бывшей тулупом. От босых заиндевевших ног шел пар.
– Жарко у тебя, князь, – неодобрительно заметил вошедший, – и дух тяжелый. Нешто в баню не ходишь? Негоже Рюриковичу[59] так себя запускать!
– Вот придет царь наш – всем баню устроит, как новгородцам, – горько пошутил воевода. – Что делать-то, Микула[60]? По лесам разбегаться? Выловят: с государем полторы тысячи опричников[61], каждый с боевыми холопами… сила!
– Нельзя православным людям от православного царя бегать, – твердо сказал Микула. – Он только того и ждет!
– Царь?
– Нет, – Микула неопределенно махнул рукой, – не царь. Тот, кто нашего Иванушку мучает. Встретим государя как положено – хлебом-солью. Ты, князь, впереди, а словене[62] около своих домов, на коленях. Отведет беду Господь!
– Хлеб! – вздохнул воевода. – Выбрал же время Иван играть в свои кровавые игрушки! Голод лютый на Руси стоит, уж и человечину стали в бочках засаливать. А я навстречу опричной сволочи сотни подвод с продовольствием выслал… как до осени доживем?!
– Что-то часто плакать ты стал, воевода, словно баба. Пора тебе на войну, пора!
– А скоро? – робко спросил Юрий Токмаков.
– Годик еще нас потерпи и отправляйся… чего спросить хочешь? Спрашивай, отвечу.
– Микула, а почему ты со мной всегда просто разговариваешь? Никаких «Юрашка, Юрашка!», «На мори акияни, на острове Буяни…», ну, как со всеми?
Микула весело расхохотался; глаза его засверкали озорством.
– Вон ты о чем! Так человек ты простой и правильный, с тобой и надо по-простому. Чего тебя смешить-то?
– А других смешишь?
– Кого смешу, а кого и пугаю, это уж как Господь положит. Я ведь не человек, а притча, которую Он рассказывает; своей воли не имею.
– А как ты понял, что на юродство благословлен?
– Этого не открою. Не велено.
Конные опричники черной змеей вползали в город. Царь на прекрасном тонконогом аргамаке ехал в середине колоны. Нет, покушений на него не было, но… на всякий случай. Боевые холопы расставляли пушки на окраине. Государь объявил, что казней во Пскове не будет, но… на всякий случай. В Тверь вон тоже входили под колокольный звон, и жители хлебом-солью встречали, а царь приказал – и разграбили Тверь! Весело с ним, с царем…
Около Троицкого собора стоял воевода с подносом, а вокруг дьяки[63] псковские, все на коленях.
Иван Васильевич сошел с коня и направился к воеводе. Нет, не к нему, а мимо, прямо ко входу в собор. Князь Юрий почувствовал всю нелепость своего положения: поднос этот глупый, булка на нем… ох, Микула, Микула! Неожиданно для себя князь шагнул вперед и заговорил:
– Великий государь! Прими…
Слова застряли в глотке воеводы – царь остановился и взглянул на него. Юрий Токмаков хорошо помнил прекрасный лик молодого Ивана Васильевича, его лучистые, добрые глаза, в которых лишь изредка просверкивали молнии гнева. Гнева, которому царь никогда не давал воли… Господи, да что же с ним случилось?! Ему же только сорок лет!
На воеводу смотрел оживший мертвец. Красноватая дряблая кожа складками лежала вокруг тусклых глаз, нижняя губа огромного синюшного рта выдавалась далеко вперед и слегка подрагивала, а вокруг неопрятными сосульками свисала сильно поредевшая борода… Кощей!..
…Иван Васильевич узнал этот взгляд, полный ужаса и какой-то странной, горестной жалости. Так смотрели на него все оставшиеся в живых соратники славных дней начала царствования. Те, кто помогал когда-то переделывать устаревшие государственные учреждения, писать новые законы, брать Казань, усмирять крымского хана. Их уцелело немного: Михайло Воротынский, Иван Висковатый[64], Юрий Токмаков… кого еще вспомнить? Иван Выродков[65]… нет, его еще в прошлом году… или в позапрошлом? Неважно… Почему все они, самые умные, самые храбрые, самые талантливые из помощников, оказались изменниками?!
Да потому, что слишком много имели своей воли! Не может быть в государстве иной воли, кроме царской, неужели так трудно понять? Да, иногда царь ошибается, но он же за все и отвечает…
Знакомая волна неуправляемой ярости кровавым потоком заливала глаза. Да кто он такой, этот князь?! Как смеет он жалеть царя?! Попробовали бы сами, умники!!! Не нужны!!! Псы ему нужны, верные, злобные, чтобы грызли врагов зубами, рвали когтями и не смели его жалеть, не смели!!!
– Прочь с дороги, холоп, раб лукавый!
Удар царской плети пришелся по лицу князя Юрия, хорошо – не в глаз. Поднос вылетел из рук, хлеб покатился в толпу, где его мгновенно подобрали чьи-то жадные руки: голод… А жить воеводе оставалось недолго: царь уже тащил саблю из ножен. Только одна женщина в такие минуты могла усмирить царский гнев, но ее уж давно не было в живых. Анастасия, первая жена, бывало, шепнет, ласково коснувшись руки царя: «Иванушка…» – и проясняются глаза, исчезает зверь, готовый вырваться наружу…