– А как же. И на дорожку опрокинули.
– Ночным? Может, «Стрелой»?
– В ночь – это так, в двенадцатом из дому ушел… А «Стрелой» иль нет чего не знаю, врать не стану…
– Ну а как он себя чувствовал? Зыков пожал правым плечом.
– Да как обнаковенно…
– Не волновался? Ничего особенного не заметили?
– Да нет вроде. Пить разве не схотел… Налил свой лафитничек серебряный, и все. Я ему: чего-то ты? А он: не идет, извиняй… Ну я ее один и прикончил.
– А вообще-то он пил?
– А как же!
Зыков говорил о Шальневе таким тоном, как говорят о недоразвитых или чудаковатых.
– Я закурю? – Басков достал из кармана сигареты.
Зыков суетливо как-то поспешил к серванту, подвигал там мелодично позванивавшей посудой, и на столе появилась круглая крутобокая пепельница опять же хрустальная, свинцово-тяжкая.
Баскову почему-то вспомнилось прошлогоднее дело, которое он вел вместе со следователем из Управления внутренних дел на транспорте и по которому проходили три составителя поездов. Они воровали из контейнеров транзисторные приемники, телевизоры, меха и прочие дорогие товары, в том числе и хрусталь. Действовали ловко и награбить успели тысяч на шестьдесят… Зыков – тоже составитель.
Однако Басков принципиально не признавал подобные оскорбительные для честных людей силлогизмы: составители поездов имеют возможность вскрывать контейнеры; Зыков – составитель, следовательно… Кроме того, против таких необоснованных заключений убедительно выступал элементарный факт: Зыков прямо навязывался гостю со своими хрусталями, совал их под нос. Будь у человека совесть нечиста, никогда бы он на рожон не лез. Бывает, конечно, наоборот, но для этого необходима изощренность закоренелого преступного ума.
А с другой стороны, поведение Зыкова казалось Баскову все-таки неестественным. Почему он, например, до сих пор не спросит, что стряслось с Шальневым? Как-никак семь лет в одной квартире. Всякий нормальный сосед не утерпит, поинтересуется. Вон Иван Степаныч, начальник ЖЭКа, впервые фамилию Шальнева услышал – и то не удержался.
– Сам-то не балуюсь, а чужого дымку понюхать – ноздрю прочищает, – сказал Зыков, подвигая пепельницу к Баскову.
– Тоже, говорят, вредно.
– Да оно ить и кушать вредно, и спать… ежели одному. – Зыков робко пошутил и сам хихикнул от неловкости, но тут же приосанился. – Может, закусочку соорудить? У меня имеется…
– Жарко, Константин Васильевич, в другой раз… Я вот сижу и думаю: неужели вам не интересно узнать, чего это мы к Шальневу вломились?
Зыков упер руки в колени, а подбородок в грудь – набычился, задумался, сдвинул брови, словно собирался дать ответ на самый главный вопрос жизни. И наконец молвил – не простуженным тенорком, а басовито:
– Я так разумею, товарищ майор: мне у вас спытывать прав не дано. Коли надо, сами скажете. Чую – неладное дело, а за язык тянуть негоже.
– Тоже правильно, – одобрил Басков. – Вообще-то он вам нравился?
Зыков прикрыл ладонью рот, чтобы скрыть ухмылку.
– Так ить он не девка, товарищ майор. – Но жили-то дружно?
– Душа в душу!
Басков встал, прошелся в узком пространстве между сервантом и столом.
– По-моему, вы его не очень-то одобряли, а, Константин Васильевич?
– Не томите, товарищ майор. Не живой уж Андреич, что ли?
– Почему решили?
– Да вы так об нем… как про бывшего…
– Жив Андреич, но состояние неважное. В дорожную катастрофу попал в Москве.
Басков сознавал, что Зыков ему не верит. Самому наивному из наивных ясно: с чего тут станут обыскивать комнату человека, если он пострадал от городского транспорта? Но Зыков сделал вид, что поверил.
– Здоровья ему.
Басков поглядел Зыкову в глаза и снова спросил:
– А все же, Константин Васильевич: почему вы его не одобряли? Ну не во всем, а иногда…
Зыков опять упер руки в колени и набычился – видно, в такой позе ему легче было обдумывать важные вопросы. Но на сей раз заговорил он без нарочитой солидности, даже с некоторой игривостью:
– Малахольный малость.
– Например?
– Ну касательно баб взять… Не увлекался?
– Какой там! Он пятью годками меня постарше, тут особо уж не пожируешь… Да не в том смех.
– В чем же?
– А вот ходит к нему рыжеватенькая, молодая еще, не боле тридцати, и все при ей… Одно – в очках, и зовут чудно – Агриппина, а щечки-губки – аленький цветок…
Зыков с таким нарастающим смаком излагал предмет, будто сам распалялся от собственных описаний, но Басков вдруг почувствовал фальшь. Все эти зыковские «ить», «може», «спытывать» отдавали специальной нарочитостью. В Ленинграде человек живет уже семь лет и до этого, надо полагать, не в глухой деревне обитал, прибыл-то сюда из Пскова и работает на железной дороге, где не по-таковски разговаривают, – как же тут деревенский лексикон сохранить?
– Простите, Константин Васильевич, вы сколько классов окончили? – спросил Басков.
Прежде чем ответить, Зыков с каким-то новым вниманием посмотрел на Баскова и, вероятно, разобрал подспудное значение вопроса: отчего и для чего он за-дан? Дальше он свою речь поддельными простонародными завитушками украшал уже не столь густо.
– Семь, а что? – сказал Зыков, потеряв всю смачность голоса.
– Ничего, так просто… Ну и что этот аленький цветочек?
Зыков словно уж забыл, о чем шла речь. Помолчав/ он продолжал без всякой охоты, как досказывают конец анекдота, который, оказывается, давно известен слушателю.
– Ну что… Ходила она, ходила… «Ах, Игорь Андреич! Вы такой хороший, Игорь Андреич!… Вы себе цены не знаете, Игорь Андреич!» А он ей все стишата читал…
Басков счел, что пора кончать разговор, и встал.
– Ну я пошел. Спасибо за содействие. Может быть, мне понадобится еще раз встретиться с вами.
– Мы всегда рады, милости просим.
Глава 7. ГОСТИ ШАЛЬНЕВА
По пути в райотдел милиции Басков испытывал чувство какого-то неопределенного недовольства собою, словно начал работу и бросил ее, не завершив.
Старший лейтенант Шустов, встретив его у себя в кабинетике, предложил пойти перекусить.
– Подожди. Давай покурим, – отказался Басков.
– Не так чего-нибудь? – спросил Шустов. Басков закурил, походил вдоль стола и сказал:
– Ты быстрей меня сообразил про костюмчики, С разного плеча, верно?
– Абсолютно.
– Зыков намекнул – мол, Шальнев в прежние годы мог иную комплекцию иметь. А два костюма совсем новые. Финского производства. А давно ли у нас финские костюмы появились?
– Ну, может, лет десять…
– Но эти-то явно не десять лет в шкафу висят.
– Точно. Фасон модный. Басков спросил:
– У тебя магнитофон есть?
– Найдется.
– Одолжи, пожалуйста. И кассет штуки три. Шустов достал из сейфа портативный магнитофон и кассеты.
– Не дают мне покоя костюмы эти, – сказал Басков. – Пойду к Зыкову, пока он не остыл… А ты, будь другом, узнай, работал Зыков двадцатого июля и в какую смену…
Зыков вроде бы и не удивился такому скорому возвращению Баскова, однако вид у него был настороженный.
Басков поставил магнитофон на стол, сел в пододвинутое Зыковым кресло и сказал озабоченно, как бы приглашая хозяина разделить эту озабоченность:
– Не пойму я одну штуку, Константин Васильевич.
– А чего? – с готовностью отозвался Зыков.
– Не сосед ваш носил эти костюмчики, которые новенькие.
Зыков промолчал.
– Давайте начистоту, Константин Васильевич: были гости у соседа?
– Были, – вздохнув, ответил Зыков.
– Это их костюмы? Зыков кивнул головой.
– В них и приехали.
– Почему сразу не сказали?
– Да ведь оно знаете как – путаться кому охота?
– Почему путаться? Во что? Или подозрительные гости были?
– Зачем! – возразил Зыков. – Полярники они.
Это было сказано горячо, но Басков уловил фальшь в тоне Зыкова и почувствовал недоверие к нему, даже некое подозрение шевельнулось у него. Но на каком основании можно подозревать Зыкова в чем-то противозаконном? Нет таких оснований. Одна интуиция, нечто из области парапсихологии, а парапсихологию Басков, хоть убейся, за науку не признавал, не боясь заслужить репутацию отсталого и даже темного человека у тех, кто тотчас захлебывается от восторга перед всякими новомодными идеями, едва они являются на свет. Правда, Зыков соврал, когда ему показывали костюмы, но этого еще недостаточно, чтобы зачислять его в категорию подозреваемых.
И все-таки Басков не верил Зыкову. А Зыков, видно, почувствовал это еще гораздо раньше, чем Басков задал ему прямой вопрос, уличавший его во лжи. Стало быть, не имело смысла маскировать истинное свое отношение к нему, тем более что Басков и с самого начала не очень-то старался притворяться лучшим другом Зыкова. Такова уж дана ему натура; он всегда оставался вежливым и корректным даже с самыми несимпатичными ему людьми, так или иначе причастными к преступлениям, но быть артистом, разыгрывать роль отца и благодетеля не умел и не хотел. В раскрытии преступлений Басков не придавал никакого значения личному обаянию дознавателя, целиком полагаясь на неопровержимость твердо установленных фактов…
Молчание становилось тягостным, и Басков его нарушил.
– Вы меня извините, Константин Васильевич, – сказал он, – покажите ваш паспорт. Для порядка надо.
Эта просьба возникла не по наитию – о паспорте Басков подумал, еще когда только входил в квартиру и увидел открывшего дверь Зыкова. Само слово «паспорт» как бы напрашивалось быть кодовым названием дела, если бы такие названия употреблялись в угрозыске для дел официально, а не только в рабочем обиходе среди инспекторов, прибегавших к ним для краткости: именно паспорт, обнаруженный в кармане у Шальнева, послужил тем коконом, из которого Басков тянул свою нить – путеводную, как он надеялся.
Реакция Зыкова на вполне безобидную просьбу оказалась для Баскова неожиданной. Зыков расстегнул суетливыми пальцами две пуговицы на рубахе, словно ему стало душно, и вдруг громко запричитал: