себя за штаны, и это истинно. И относительное в глазах уставшего представляется абсолютным, и часть — целым.
Где же обещанная наглядность?
У меня есть картина «всего в одном»: нидерландские натюрморты семнадцатого века с цветами, где как живые сидят рядом жук, улитка, пчела, бабочка, и хотя никто из них не подозревает о существованни другого, на мгновение, на мое мгновение, все существуют вместе.
Можешь ли ты быть наглядным, не прибегая к картинам?
Садись — ты ведь тоже подустал за это время — на каменный бордюр проселочной дороги или, еще лучше, ведь так ближе к земле, рядом со мной по-турецки прямо на дорогу, на зеленую полоску травы, бегущую посередине. Как, однако, одним рывком постигается в цветном отражении мировая карта «всего вместе»: предельно близко к земле и в то же время на верном расстоянии мы видим изгибающуюся гусеницу одновременно с длинной, как червь, зарывающейся в песок многоножкой, а ее — одновременно с муравьем, который рывками ползет по оливе, таща кусочек лыка, на наших глазах скрутившийся в восьмерку.
Никаких фоторепортажей, только повествование!
В пыли андалусийской проселочной дороги два дня назад двигался, так же торжественно медленно, как статуи скорбящей Богоматери, которые здесь, в Андалусии, возят по улицам на платформах во время Страстной недели, дохлый крот, под которым, когда я перевернул его, обнаружилась цепочка из поблескивающих золотом жуков-могильщиков; а несколькими неделями раньше, зимой, я присел на такой же дороге в Пиренеях, точно так же, как мы сейчас, и наблюдал, как падает снег крошечными зернистыми снежинками, неотличимыми на земле от крупных песчинок, но при таянии оставлявшими странные лужицы, темные пятна, совсем не похожие на пятна от дождевых капель, гораздо более крупные, беспорядочные, медленно впитывавшиеся в пыль; а когда-то, ребенком, ростом примерно с нас сидящих, я шел по такой же австрийской проселочной дороге на рассвете с дедушкой, босой, так же близко к земле и также бесконечно далеко от ямок в пыли, выбитых каплями летнего дождя, — моя первая, снова и снова повторяющаяся картина.
Наконец-то в твоих сравнениях работы усталости появились не только уменьшенный масштаб вещей, но и человеческий масштаб! Но почему в роли уставшего всегда только ты один?
Предельная усталость всегда настигала меня не только как моя, но как наша. В Дутовле, в Карсте, старики выпивали ночью за барной стойкой, и я словно побывал с ними на войне: усталость проецирует на человека, о котором я ничего не знаю, его историю. Эти двое с влажными, зачесанными назад волосами, худыми лицами, потрескавшимися ногтями, в свежих рубашках — сельские рабочие, labradores, которые весь день гнули спину в глуши и, в отличие от остальных посетителей, проделали долгий пеший путь сюда, в бар; так же, как и тот в углу, который в одиночестве поглощает еду, чужак, разлученный с семьей и отправленный фирмой для проведения монтажных работ на завод Land Rover в Линаресе; так же, как и тот старик, который ежедневно грустит об умершей жене на краю оливковой рощи, с собачкой у ног, уперевшись локтями в развилку ствола. Идеально уставшего «посещает видение», только иное, нежели сновидцев в Библии или в «Одиссее»: без призраков, показывая ему то, что есть. И сейчас я если и не устал, то достаточно нахален, чтобы поделиться своей фантазией о последней ступени усталости. На этой ступени восседает усталый Бог, усталый и бессильный, но в усталости своей — на толику большей, чем усталость самого усталого из смертных, — вездесущий, так что взгляд его, где бы он ни был воспринят и осознан, источает все же некую силу.
Довольно о ступенях! Расскажи о пригрезившейся тебе усталости, как получится, вперемешку.
Спасибо! «Вперемешку» — это под стать мне и моей проблеме. Итак, Пиндарова ода уставшему, а не победителю! Устало примостившись на лавке, представляю апостолов, на которых снизошел Святой Дух. Озарение усталости меньше говорит о том, что нужно сделать, чем о том, что можно оставить незавершенным. Усталость — ангел, что прикасается к пальцам спящего волхва, пока другие волхвы спят без снов[8]. Здоровая усталость — уже отдых. Уставший подобен Орфею, к которому стекаются свирепые звери, чтобы предаться совместной усталости. Усталость сообщает разрозненным одиночкам общий ритм. Филип Марлоу[9], частный детектив, тем успешнее и остроумнее распутывал преступления, чем больше проводил ночей без сна. Уставший Одиссей добился любви Навсикаи. Усталость делает тебя молодым. Усталость как нечто, превосходящее «я». Все становится таким удивительным в ее, усталости, покое — как удивителен бумажный пакет, который несет под мышкой удивительно неспешный мужчина по удивительно тихой улице Сервантеса! Сущность усталости: в канун Страстной пятницы лежали когда-то в пасхальную службу на животе деревенские старики в церкви перед престолом, красный парчовый плащ вместо синего рабочего костюма, с загоревшими загривками, из-за постоянного напряжения покрывшимися узором из многоугольников, подобным узору почвы; умирающая бабушка в безмолвной усталости усмиряла весь дом, одолевая даже неисправимую гневливость мужа; и вечерами здесь, в Линаресе, наблюдал я, как приходит усталость к маленьким детям, которых приводят в бар: никакой жадности, никакого хватания чего ни попадя, только игра. И все-таки надо ли говорить, что даже в таких глубоких образах усталости продолжает существовать разделенность?
Хорошо, прекрасно: в наглядности твоей проблеме не откажешь (хотя во всем этом еще столько косноязычия, характерного для мистиков). Но как теперь сотворить такие виды усталости? Искусственно поддерживать бодрствование? Отправляться куда-нибудь межконтинентальными рейсами? Делать марш-броски? Браться за геркулесов труд? Вгонять себя, экс пери монтируя, в предсмертное состояние? У тебя есть рецепт утопии? Допинг бодрости для населения в виде таблеток? Или в виде порошка, который растворяют в минеральных водах на курортах в стране неутомимых?
Я не знаю рецепта, и для себя самого — тоже. Я знаю одно: такую усталость не запланируешь; она не может быть намечена заранее, как цель. Но я также знаю, что она никогда не появляется беспричинно, но всегда после тягот, в переходном состоянии, в момент преодоления. А теперь давай встанем, выйдем на улицу, к людям, чтобы видеть, ожидает ли нас там маленькая всеобщая усталость и что она нам расскажет.
Но разве настоящую усталость, как и правильный вопрос, характеризует стояние, а не сидение? Как говорила старая сгорбленная женщина в парке, в который раз подгоняемая уже седым, но вечно спешащим сыном: «Ах, ну посидим же еще!»
Да, посидим. Но не здесь, в безлюдном месте, под шелест эвкалиптов, одни, а на обочине бульваров и улиц, рассматривая прохожих, быть может уже присматриваясь к джукбоксу.
Но во всей Испании нет ни одного джукбокса.
Здесь, в Линаресе, есть один, к слову, очень редкий экземпляр.
Расскажи.
Нет. В другой раз, в эссе о джукбоксе. Может быть.
Но перед нашим выходом на улицы города — еще одну картину усталости!
Хорошо. Это будет и мой последний образ человечества: умиротворенного в последние свои мгновения, отдавшегося космической усталости.
Клетки для птичек, расставленные в саванне, не были приманкой для орлов. Мужчина, сидевший поодаль, ответил, что он выносит их в поле, в каменистую местность, чтобы послушать птичье пение; оливковые ветки, воткнутые рядом с клетками в землю, должны были не привлекать орлов, а склонять чижей к пению.
Или чижи все-таки прыгали ради парившего в небе орла, которого люди для разнообразия хотели увидеть в пикирующем полете?
Эссе о джукбоксе(Повествование)
Dar tiempo al tiempo[10].
And I saw her standing there[11].
Собираясь приступить к давно задуманному эссе о джукбоксе, он купил на автовокзале в Бургосе билет до Сории. Остановки находились в крытом внутреннем дворе; утром, когда отправлялось одновременно несколько автобусов — в Мадрид, Барселону и Бильбао, — тут было полно народу; теперь, после обеда, стоял только автобус в Сорию с парой случайных пассажиров и открытым, почти пустым багажным отделением. Когда он передал чемодан стоявшему у автобуса водителю — кондуктору? — тот произнес «Сория!» и тронул его за плечо. Путешественник хотел еще что-то подметить в характере местности и поднимался и спускался с платформы, пока не заработал мотор. Продавщица лотерейных билетов, с утра сновавшая в толпе, больше не показывалась на опустевшем перроне; он представил ее обедающей где-нибудь у рынка в Бургосе: на столе стакан темно-красного вина и пачка рождественских лотерейных билетов. На асфальте расползлось большое пятно; только что уехавший автобус, должно быть, долго газовал, таким густым был черный слой, исчерканный следами множества подошв и колес чемоданов. Путешественник нарочно пересек пятно, чтобы добавить свой отпечаток к другим, будто мог заручиться добрым знаком для своего начинания. С одной стороны, он убеждал себя, будто вся затея с эссе о джукбоксе — что-то несущественное или случайное, а с другой, подступаясь к новому тексту, он, как обычно, был подавлен и непроизвольно искал прибежища в благоприятных предзнаменованиях и знаках — хотя ни минуты им не верил, упрекая себя фразой о суеверии из «Характеров» Теофраста, которые читал в пути: «Суеверие есть страх перед божественным». Но все же бесчисленные отпечатки подошв, перекрывающие друг друга, белым по черному, исчезающие за пределами пятна, были образом, который он мог взять в дорогу.