— Что все? — насторожился Васька.
— Што ты на чердак лазил, што ты с собой Алешку туда таскал и што вы там штось делали, — перечислила Танька.
— Ну и получишь, — пообещал Васька и, показав ей кулак, скрылся в черном проеме чердака.
Не успели они догрызть яблоки, как услышали голос матери:
— А где ж ребяты?
— Где ж… На чердаке, — сказала Танька. — А Васька еще и побить меня грозится.
— Мама пришла, — прошептал Васька, выхватил у Алешки огрызок яблока, запихал в чугунок, прикрыл соломой.
— И маленького туда потащил! — ужаснулась мать. — Боже мой, ну что мне с вами делать! Целый день на работе болит душа, чую, что-то неладное дома. А мне говорят: успокойся, дети уже большие. А они хуже маленьких. Васька, ну что ты думаешь себе? Упадет ведь ребенок — калекой на всю жизнь сделается. Где ты там, маленький мой, иди сюда, я тебе подмогну слезть. — Мать встала на лестницу, протянула руки в дверцу чердака.
Облизываясь, Алешка несмело приблизился к проему, встал на четвереньки, пополз задом к лестнице.
— Боже мой, ну, если бы не пришла я пораньше, как бы ты слез? Ошарахнулся б, и все. Му́ка мне с вами. И ты вылазь! — крикнула она Ваське. — Слазь, бить буду.
— Сразу бить, — заворчал Васька.
— А то что ж? Отца нема, слов не понимаешь. Как же с тобой ишо балакать! В школу уже какой год ходишь — понимать бы должен, а ты не понимаешь. — Она подняла подсолнечный стебель, отломила пустую корзинку, чтобы удобнее держать, и, как только Васька ступнул на последнюю перекладину, стебанула его по спине. Ударила не очень больно, но Васька вскрикнул, спрыгнул на землю и, когда мать снова замахнулась, схватил руками за стебель, не дал себя ударить.
— Пусти, идол! — рассердилась мать. — На матерю руки поднимаешь?
Васька не выпускал стебель, мать рванула его, и хлипкая палка переломилась. Она бросила обломки на землю, заплакала и пошла в хату, причитая:
— Вырос, уже не совладаю… На матерю руки поднимает… Пропал, пропал ребенок…
Досадно сделалось Ваське, обидно. Рассердился на мать, на себя: невезучий он какой-то, постоянно его шпыняют. От этого жить даже не хочется, убежать бы подальше из дому и не возвращаться. И Васька снова лезет на чердак, сидит там, думает, думает о дальних странах, где много еды, где люди не дерутся, не бранятся… Думает, как бы найти мешок денег и принести матери, а самому умереть. Пусть бы тогда узнала, какой он, Васька, добрый, не жадный, принес все, отдал им, себе ни копеечки не взял и умер…
А мать не унималась. Пока еду готовила, все упрекала его:
— Вся надежда на старшего. Думала, вырастет, помощником будет, а он вон какой неслух растет.
Сготовила, есть позвала. Васька не отозвался. Вышла во двор — нету Васьки. Догадалась:
— Опять на чердаке? Да што там — медом намазано? Я тебе не раз говорила и ишо скажу: и не затевай ото там! Видела — нагородил. Вот время выберу — переломаю и повыбрасываю все с чердака. И не думай! Увижу — появятся голуби, — сразу головы поотрываю. И тебе и им. Так и знай. Самое последнее дело — голуби. Появятся — все пропало: и школа, и все. Ты погляди: хоть один порядочный человек возится с голубями? Ахромеев — што хорошего? Или ты хочешь быть, как Лама? Слазь, обедать будем.
Васька не отозвался.
— Ну и сиди, нам больше достанется. Губа толще — живот тоньше.
К вечеру только, когда все куда-то разбрелись, Васька вылез из своего убежища, вошел в комнату. На столе он увидел кусочек хлеба — его пай — и в эмалированной мисочке под тарелкой суп.
Подкрепился Васька, и на душе потеплело. И жизнь уже не казалась ему такой мрачной, какой была до этого. И мать… А что мать? Она добрая, заботливая. Гоняет Ваську? А кого не гоняют? Никиту крестная вон как муштрует. А тут еще ничего, жить можно. Когда на работу уйдет — так и совсем красота: сам себе хозяин.
МАТЬ
Работа у матери чистая — сиделкой в больнице работает. Но это только так называется — сиделка. На самом деле она там совсем не сидит, все дежурство на ногах, за больными ухаживает: еду им раздает, уборку делает. Намается за день, домой приходит усталая, жалуется:
— Понагиналась я нынче, спина болит. Тяжелых больных много. Тот стонет и тот стонет, тому подушку поправь, тому «утку» подай. И напарница захворала — одной тяжело.
А иногда приходит — ничего, радостная. Даже гостинцы, бывает, приносит. Родственники передачи таскают больным, а те с сиделками делятся. И мать радуется не столько гостинцам, сколько доброму отношению к ней. Больные довольны ею, зовут ее ласково: Нюра, Нюша, Аннушка. Благодарности ей выносят. Обо всем она дома рассказывает, и Ваське приятно, что у него мать такая старательная, работящая, добрая к людям.
Васька любит свою мать, но молча, про себя. Она заботливая и красивая. Об этом все говорят, да он и сам видит. Черные блестящие волосы у нее всегда гладко расчесаны и скручены в тугой пучок на затылке. Брови шнурочком, лицо смуглое. А когда она подпудрится, губы подмажет — совсем становится красавицей. Говорят, что Васька на мать похож и потому он счастливый. Если сын в мать, а дочь в отца, значит, они счастливые. Но Васька этому не верит. Какое у него счастье? Отца нет, голубей мать держать не разрешает, шпыняет его постоянно за разные провинности, живут они трудно. Нет, не верит Васька в свое счастье, он считает себя самым разнесчастным человеком на белом свете.
Не очень радует его это сходство еще и потому, что Танька тоже, говорят, похожа на мать. Вот и разберись тут! Танька ведь совсем некрасивая, а может, даже и уродливая: рот большой, волосы прямые, жесткие. Ни в косы их заплести, ни лентой перевязать: косы тут же распрямляются, как стальная проволока, а лента сползает. На кого Васька хотел бы походить, так это на дядей, материных братьев, особенно на Гаврюшку — красивого, с волнистым чубом, парня.
Когда Васька был еще совсем маленьким, мать, уходя на ночное дежурство, всегда просила кого-нибудь из соседских девчат переночевать с детьми. Девчата охотно соглашались, особенно зимой, устраивали в хате «улицу». На эту «улицу» приходил и Гаврюшка с товарищами. Васька видел, как уважительно к Гаврюшке относились ребята, как млели перед ним девчата.
Но до Гаврюшки Ваське далеко — и мал еще, и шутить так смешно, как Гаврюшка, он не умеет, и волосы у него не будут так кудрявиться. Уж это-то он знает точно. Волосы у Васьки, как и у Таньки, жесткие, когда крестный стрижет его, всегда жалуется:
— Ну, Василь, теперь мне цельный день придется ножницы точить, — и долго отряхивается потом, вытирает глаза. — У кабана щетина и то мягче. Другой раз, если защитные очки не достану, буду тебя смолить, как поросенка.
Перекраснеет Васька, перетерпит и вскоре забывает. Бегает стриженый, своих волос нет, не видно, какие они у него, а Танькины на виду. К тому же Танька вредная: злая, крикуха, плакса и ябеда, и он никак не хочет, чтобы она была похожа на мать, а значит, и на него. Ваське больше по душе Алешка — добродушный белобрысый пацан. Алешка — в отца. Ласкает его мать, приговаривает:
— Маленький мой, радость моя светленькая. Тебя мне отец на память оставил.
Подойдет Васька к большой увеличенной фотографии отца, смотрит, ищет сходство с Алешкой и не находит. Отец на фотографии суровый, с усами и вовсе не белобрысый. Да и живого отца Васька помнит еще, смутно, но помнит. Котельщиком в паровозном депо работал, котлы ремонтировал. Как-то пришел с работы, снял грязную одежду в сенях, умылся, взял Ваську и поднял до самого потолка.
— Расти большой — вот такой!
Ваське радостно и боязно было, мать заступилась за него.
— Перепугаешь ребенка.
А потом отец уехал куда-то надолго, и оттуда привезли его прямо в больницу. Васька ходил с матерью проведать. В белой палате лежал он бледный, с провалившимися глазами, говорил тихо, тяжело. Пока отец с матерью разговаривали, Васька занялся вентилем на батарее. Крутил его, крутил, пока не уронил на пол круглое колесико вентиля. Оно громко загремело в больничной тишине и покатилось под койку. Васька перепугался, мать ударила его по рукам, но отец сказал:
— Не бей…
И все, больше отца живого он не видел, привезли его домой в гробу. Мать долго плакала, причитала:
— На кого ж ты меня покинул с малыми детями?..
После уже Васька узнал, что отца посылали в деревню помогать колхоз организовывать. Кулаки ночью подкараулили его и избили палками.
— Все унутренности отбили, — говорила мать.
Алешка родился вскоре после смерти отца…
Смотрит Васька на фотографию — нет, не похож на него белоголовый Алешка.
— Похож, похож, — упрямится мать. — Копия. То у отца волосы темные от копоти, работа у него была такая.
Васькина мать — чистюля. Детей гоняет, чтобы умывались как следует, уши заставляет мыть, ноги — каждый вечер.
— Заведутся цыпки — самим же хужее: болеть будете.
За стол с грязными руками не пустит.
— Грязь — самое последнее дело. От нее все болезни, — наставительно говорила она. — Главный врач нам лекцию читал: холера — от грязи, тиф — от грязи. Воши тиф переносят, они тоже от грязи.
И каждую неделю устраивала большое всеобщее купанье: грела воды в большой цинковой выварке, сама мыла всем головы.
Васька ничего, понимал, мылся без понукания, Алешка тоже воды не боялся, а вот с Танькой всегда было мучение. Не любила она мыть голову. Орала, визжала, будто ее в кипящую смолу окунали. И после мытья она долго еще всхлипывала и сердилась на всех, а больше всего на мать.
— Вот дура-то! — возмущалась мать. — А еще девочка. Девочка должна сама за своей чистотой следить, а ее силком всегда моешь. Ну рази ж плохо чистой ходить?
И стирает мать часто.
— Хоть в стареньком, да в чистом, — приговаривала она. — Поглядите, вы ж не хуже других ходите. Постирай, выгладь — оно и лучше нового. Вы вот все мне глаза колете: тому то купили, тому то. А где я наберусь одна на всех? Беречь надо одежу-обужу.