В больнице
В ту ночь Лена пришла в себя очень ненадолго и почти сразу снова уснула. Уснул и Лёшка, который сорвался к ней со своей кушетки, едва пискнул сигнал медицинского датчика, и теперь наконец успокоился: с девушкой всё в порядке, ни отравление, ни операция не повлияли на её сознание.
Утром Лена проснулась уже по-настоящему и сразу спросила, что с мальчишками. Врач сел на стул рядом с кроватью, взял девушку за руку:
– Мы смогли спасти только троих.
Лёшка, отошедший на время к окну, резко обернулся, ожидая всего – от новой потери сознания до нервного припадка. Но Лена только закрыла глаза и некоторое время молчала. Потом попыталась приподнять голову:
– Я должна быть с ними. – Голос у девушки был со сдерживаемой болью, но спокойный: она хорошо понимала, что говорит. – Они привыкли ко мне, когда меня нет, им становится плохо, а сейчас…
– Сейчас плохо вам. – Врач очень осторожно коснулся её лба, заставляя откинуть голову на ортопедическую подушку. – Вы же видите, где находитесь. Вчера мы по ниточкам собирали ваш спинной мозг. Вам нельзя даже голову поднимать. Или вы осознаёте это и даёте себя лечить, или ваши мальчишки вообще потеряют вас. Вы ведь моя коллега, пусть пока и не дипломированный, но уже состоявшийся врач, а врач должен думать о себе, иначе не сможет помочь другим.
Девушка снова ненадолго закрыла глаза: пробивавшийся сквозь шторы яркий солнечный свет, от которого она отвыкла за годы в сумраке подвальной лаборатории, причинял ей боль. Потом повторила:
– Без меня им плохо, они не выдержат. Им нужно знать, что я не бросила их.
– Хорошо. – Врач встал. – Кое-что сделать можно, но не сейчас, а к вечеру. Мне нужно всё подготовить. Сейчас вы завтракаете, приводите себя в порядок и спите. Это не просьба, а назначение лечащего врача. Молодой человек, пойдёмте, мне нужна ваша помощь.
Он мог и не пользоваться таким предлогом, потому что Лёшка, отлично помня медицинские процедуры в первые месяцы своего существования, понимал, что его присутствие, пусть даже и за ширмой, будет неприятно Лене. Поэтому он, на секунду обернувшись у двери, чтобы поймать взгляд девушки, пропустил в палату медсестру и вышел в коридор.
Врач прикрыл дверь и обернулся к нему:
– Дети пока спят. Мы поддерживаем их в таком состоянии, им не нужно пока знать о смерти братьев. Но потом им потребуется забота не только врачей, но и близких людей, а наш персонал, очень хороший, уверяю вас, сейчас загружен работой. Ваш друг помогает нам, и я бы хотел, чтобы, когда дети проснутся, вы хотя бы по часу занимали их разговором – им это так же необходимо, как и лекарства.
– Я понял. Где их палата? И где Мишка… Михаил?
– Их палата за углом, в соседнем коридоре, я покажу. Ваш друг сейчас у… тех, кого вы называете големами. Странное слово. Мне кажется, что называть так людей, пусть и психически неполноценных, оскорбительно.
– Я – тоже голем, искусственно созданный, вылепленный. – Лёшка усмехнулся, наблюдая за выражением лица врача. – И дети – големы. Если бы не Лена, нас бы не было – ни их, ни меня. А те големы… Их я не знаю. Можно мне их увидеть? И… если я уйду, то как с Леной? Я…
– Боитесь оставить её одну? – Врач понимающе кивнул. – У вас есть ком? Я подключу к нему кнопку вызова и объясню ей; она сможет позвать вас в любой момент. На это, конечно, потребуется некоторое время. Но пока с ней будут наши медсёстры, вы можете не волноваться.
>*<
Следующие часы Лёшка провёл, ходя по палатам новых големов и подменяя работавшего с шести утра и вконец замотанного Мишку. Требовалось объяснять врачам и санитарам, кто это вообще такие – искусственно созданные люди. Големов оказалось много, особенно учитывая небольшие «производственные мощности» центра. Семь выживших клонов Лёшки – двое со второго уровня и пятеро с первого. Все – с ущербным разумом, спокойные, послушные, словно роботы, ничего не боящиеся, ничему не радующиеся, ничего не хотящие. И почти четыре десятка из других «партий»: грубоватые крепкие «муравьи» и среднего роста, сухощавые и темноволосые парни и девушки, предназначавшиеся для использования в качестве «секс-кукол». Они почти не пострадали от газа (на первом уровне его концентрация была очень мала) и сидели в своих палатах, бессмысленно глядя в стены и реагируя только на чёткие приказы: «Встань, ешь, иди сюда».
– Их нужно в психиатрическую больницу, здесь им не место, но на них требуется оформить хоть какие-то документы, – негромко объяснял дежурный врач. – Вы знаете, как с ними общаться? Мы за вчерашний день намаялись. У них очень странная реакция на окружающее, психиатры сталкиваются с подобным впервые.
– Нет, не знаю. – Лёшка смотрел на красивых бездумных девушек в одинаковых больничных пижамах – словно посадили в комнату семь кукол. – С такими я не сталкивался, их сделали позже. Сколько им, не знаете?
– Ваши коллеги вчера нам звонили, сказали, что нашли какие-то документы, и что их всех… сделали месяца два назад и как раз готовили к продаже. Дикость какая-то!
– Тогда им сейчас психологически должно быть около двух лет, если их делали по той же методике, что и меня. Умеют сами есть, ходить, одеваться, и всё.
– Ещё они умеют говорить, в основном отвечать на простые вопросы. Но не только это. – Врач побледнел, потом так же быстро покраснел и под конец пошёл пятнами. – Их учили сексу, всех – и девушек, и парней. Приходится прикасаться к ним очень аккуратно, иначе они сразу… готовы. Их что – эти два месяца?..
– Скорее всего их учили дистанционно, ещё до рождения. – Лёшка вспомнил свои тренировки через спарринг-манекен. Врач слушал, не до конца ещё веря всему этому.
– Да, я знаю методику восстановления утраченных двигательных функций через подключение к такому «аватару», но чтобы этот способ предназначался для подобного?! Как нам теперь быть?
– Думаю, если некоторое время их не провоцировать, рефлексы забудутся. Советую быть осторожнее не с этими, а с охранниками – их наверняка тренировали, как и меня, но более жёстко, на прикосновение они могут отреагировать ударом. Я плохо разбираюсь в медицине, знаю лишь то, что пережил сам.
Лёшка ещё раз взглянул на девушек, невольно вспомнив подслушанный разговор Кэт с её компаньоном. Они бы без сомнений поставили клейма на лица «секс-кукол».
– Скажите, их можно нормально воспитать, сделать людьми?
– К сожалению, нет. – Врач прикрыл дверь в палату. – Их всех ждут десятилетия в психбольнице. Возможно, они смогут освоить какую-нибудь простую работу – помогать садовникам в парке или уборщикам, санитарам. Но и только, полноценного разума у них нет.
В палате мальчишек было тихо и сумеречно, в свежем воздухе едва заметно чувствовался аромат полевых цветов – букет стоял на тумбочке у окна.
– Мы специально его поставили, – тихо объяснила медсестра. – У детей аллергии на пыльцу нет, и они ведь никогда не видели цветов, не знают их запаха. Пусть порадуются.
Лёшка, стоя у полуоткрытой двери, смотрел на детей – бледных, никогда не видевших дневного света, даже во сне не доверявших миру, хмурившихся и сжимавших прижатые к груди кулаки. На подоконнике лежали единственные их вещи – горстка крохотных игрушек, пластиковых и самодельных, – всё, что бойцы штурмовой группы смогли найти в лаборатории. Парни тогда обшарили все углы, сами, без чьей-либо просьбы.
– Когда они проснутся? – Лёшка обернулся к врачу.
– Пусть ещё сутки поспят. Им это не повредит. Мы за это время сможем подготовиться к тому, что им сказать. Ваш друг ночевал здесь, обещал, что и дальше будет смотреть за ними. Он ведь психолог?
– Да. – Лёшка прикрыл дверь. – Очень хороший психолог.
– Но здесь особый случай. – Мишка подошёл так тихо, что никто его не заметил. – Таких ситуаций раньше не было и, очень надеюсь, не будет больше никогда! Как и тебе, им нужны не тренинги, а любовь и дружба людей. Я вызвал сюда родителей. Ты не против? Лене нужен женский уход, медсёстры – это не то. Мы с отцом займёмся мальчишками. Руководство конторы это одобрило. Пойдём обедать?
>*<
Родители Мишки приехали во второй половине дня и, не разобрав оставленные в гостинице вещи, поспешили в госпиталь, появившись в тот момент, когда Мишка с Лёшкой обсуждали, как сказать мальчишкам о смерти братьев. Тётя Аня, мягкая, тёплая, принёсшая с собой домашний уют, подкатилась к Лёшке и, обняв его, заплакала, уткнувшись вроде бы ему в грудь, но из-за разницы в росте получилось, что почти в пояс.
– Миша всё рассказал. Я не думала… видела, что ты другой, но такого и подумать не могла! Как они могли?!
Через минуту она немного успокоилась, отстранилась, обняла сына. И сразу же спросила:
– Чем мы можем помочь?
Виктор, до этого как раз успевший обнять Мишку и пожать руку Лёшке, предоставил ей право действовать, готовый поддержать любое решение жены.
– Надо бабушку Лены привезти. – Мишка немного виновато посмотрел на родителей. – Я хотел тебя, мам, попросить, не наших. У тебя лучше получится.
– Где она живёт? – Тётя Аня сразу собралась и, казалось, стала выше и стройнее.
– В Дебрянске. Завтра сможете съездить? Она пока ничего не знает.
– Сейчас сколько? Начало четвёртого? – Виктор взглянул на часы. – Пообедаем и поедем, как раз часам к восьми будем у неё. Твои коллеги дали нам мобиль, хороший.
– Можно мне к девушке? – Тётя Аня была готова действовать.
– Она сейчас спит. – Лёшка сам хотел увидеть Лену, но и его в палату не пускали.
– Хорошо, тогда пообедаем и поедем. Ей ничего не говорите. – Тётя Аня направилась к лифту. – Где здесь поесть можно?
– Я провожу.
Мишка кинулся за ней, а Виктор задержался.
– Лёша, я хотел спросить. Сын тебя братом считает, да и мы за этот год привязались к тебе. Ты не против быть нашим… племянником? – Он запнулся, и Лёшка понял причину: Виктор не хотел задевать память его настоящего отца и вместо «сын» в последний момент сказал «племянник».
– Да! – Он серьёзно взглянул на Виктора. – За Лену и мальчишек я отвечаю, но кем они меня посчитают – никто не знает. А Мишка – мой брат, кроме него у меня никого нет. И кроме вас.
Виктор протянул ему руку. Далеко не всегда нужны объятия или что-то подобное, иногда хватает и рукопожатия, чтобы показать человеку, что он тебе дорог.
– Договорились. Пойду, а то моя меня потеряет. Бабушку мы привезём!
– И… Попросите её, чтобы взяла Мява. Она поймёт.
>*<
Вечером в палатах Лены и мальчишек установили обещанную аппаратуру.
– Теперь вы можете говорить с детьми. Если нажать эту кнопку один раз, включится микрофон, два – видеокамера, – объяснял врач. – А вот этой – чувствуете, что у неё рифление другое? – можете дать сигнал перед началом связи.
Лена лежала в своей кровати – не обычной для спина́льников, с растяжками, а сделанной специально под неё, чтобы исключить любое движение, ведь позвоночник у девушки был цел, пострадал именно спинной мозг, – и, чуть шевеля пальцами, нащупывала кнопки. После нескольких минут тренировки она слабо улыбнулась:
– Всё поняла, спасибо вам, Арсений Денисович. Когда можно?..
– Вы уже сейчас можете поговорить с детьми. Они ещё спят, но, думаю, это им не помешает, а то и поможет.
– Можно мне их увидеть?
– Да, включите камеру и экран.
Лена нажала кнопку, и на укреплённом над её кроватью экране появилось изображение соседней палаты. Девушка, близоруко щурясь, всматривалась в лица спящих детей, потом закрыла глаза:
– Шери, Анри, Митя. Остальные… Тошка… – Она прикусила губу и замолчала, но и сейчас не заплакала, может быть, потому, что не смогла бы вытереть слёзы. Она теперь полностью зависела от других людей. Через несколько минут девушка заговорила:
– Милые мои, надеюсь, вы меня слышите. Я рядом, в соседней палате. Всё закончилось, нас спасли и теперь лечат. Вы должны держаться, слышите? Лаборатории больше нет и никогда не будет! Вы сможете ходить, вы увидите мир, вы будете делать то, что захотите сами. Только держитесь, пожалуйста! Я рядом.
Голос девушки креп с каждым словом, она старалась передать мальчишкам всю свою любовь, веру в будущее, всё своё стремление к свободе, так долго скрываемое ради них. Лёшка слушал её, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло, за которым шумел вечерний ливень. Слушал и понимал, что не знал Лену. Он только вчера понял, что не осознавал своего отношения к ней, что его неприязнь была направлена не на неё, а теперь понял и то, что кроме имени и внешности ничего о Лене не знал. Ему раньше казалось, что всё просто: она любит мальчишек как мать, а его совсем не любит. Но и это оказывалось не так. Сколько ей было, когда она попала в центр? Двадцать один – двадцать два года. Она не могла быть матерью этим детям, даже если они называли её мамой. Скорее Лена стала для них старшей сестрой, или… Тем, кем была для Мишки Жаклин.
Сейчас, сравнивая Лену и тётю Аню, Лёшка видел разницу. Именно мамой была тётя Аня, мамой для Мишки, теперь и для него, наверняка станет ею и для мальчишек – это суть этой маленькой женщины, долгие годы мечтавшей о большой семье. Она знает, что такое – любить своего ребёнка. Лена же тогда сама была ребёнком и жертвовала собой ради мальчишек не как мать, а как друг, сестра, осознанно делая этот выбор. Мишка прав: любовь бывает очень разная, но всегда это любовь.
Хозяева центра лишили своё «оборудование» не только свободы и здоровья, но и права быть любимыми, требуя при этом бездумной любви и преданности к себе. Но даже собака, символ беззаветной верности, любит не того, кто купил её, не официального хозяина, а того, кто сам любит её. А тут – люди. Искусственные, искалеченные, но люди! И их лишили всего. Даже отец понял это слишком поздно – то, что требовать любви и покорности нельзя ни от кого, можно только любить самому. Лена же знала это всегда. Вспомнился её разговор с отцом, услышанный им ещё в родильной камере: «Друга сделать нельзя… Это не идеальный друг, а идеальный раб!». Она никогда не признавала подчинения кому-либо и учила этому мальчишек. И теперь – тоже учила, требовала: «Не подчиняйтесь слабости, смерти, боритесь за себя!» И от него требовала.
Лёшка смотрел на бегущие по стеклу струи дождя, осознавая, сколько ему ещё предстоит узнать. Он на самом деле совсем пацан, не знающий мира и людей. Даже тех людей, которые стали для него родными.
>*<
Мальчишек собирались разбудить перед завтраком. Это решение далось врачам тяжело, ведь если обычный ребёнок знает, что родные могут куда-то ненадолго уйти, и хотя бы в первые часы не поймёт, что их больше нет, то мальчишки, всю жизнь провёдшие вместе, на соседних кроватях, не поверят ни в какие отговорки. Они всё поймут сразу. Поэтому в то утро за детей боялись все, и лишь одно давало надежду – голос Лены на самом деле успокаивал их, даже когда они находились в вызванном лекарствами сне. Мишка, «прописавшийся» в их палате, как Лёшка – в палате Лены, – был бледен и дёргался от каждого звука. Лена, тоже бледная, что при её болезненном состоянии казалось вообще смертельной белизной, тихо попросила Лёшку:
– Ты иди к ним, пожалуйста. А я отсюда говорить буду.
– А ты сама? – Лёшка уже научился понимать, когда другим требовалась его поддержка.
– Иди к ним, мне так будет спокойнее, когда ты и Миша с ними. Миша очень хороший. Иди.
В отличие от Лены мальчишки просыпались долго, то приоткрывая глаза и обводя палату невидящими взглядами, то снова засыпая на несколько минут. Наконец Шери, вообще бывший самым крепким из ребят, открыл глаза по-настоящему.
– Лена? – Голос у него был слабый и испуганный, но, как сразу стало понятно, боялся он не за себя. – Лена, ты где? Ты в порядке? Лена?
– Я здесь, рядом. – Голос девушки на мгновенье дрогнул, но это, наверное, заметили только Лёшка и Шери. – Посмотри на стену перед собой. Видишь меня на экране? Я рядом, в соседней палате, меня тоже лечат, но мы можем говорить. Как ты, родной?
Мальчишка оглядывался, не пытаясь даже поднять голову: он по опыту знал, что когда лежишь вот так, двигаться нельзя – или самому станет плохо, или накажут. Наконец он увидел экран.
– Лена! Ты совсем бледная. Тебе плохо? Где мы? – Он демонстративно не замечал стоящих рядом людей.
– Нет, не плохо, не волнуйся. Мы в больнице. Центра больше нет! Нас спасли и теперь лечат. И вы сможете ходить, увидите весь мир.
– А ты? – Шери уже устал говорить, но и молчать не мог – ему нужно было знать, чего ждать от будущего.
– И я. Мы теперь не имущество, мы – люди. – Девушка улыбнулась, и на её щеках впервые за эти годы проступили ямочки.
Шери улыбнулся ей в ответ и осмелился повернуть голову, потом попытался привстать на локте. Ему не мешали: последствия отравления прошли, и теперь у мальчишки была только обычная для него слабость. Он оглядел небольшую комнату. Четыре кровати, одна из которых пуста, тумбочки, столик у занавешенного золотисто-зелёными шторами окна, на нём, в луче солнечного света, небольшой букет из ромашек и васильков. Но Шери не обратил на цветы внимания.
– Где все? Лена? Они?..
– Да… – Девушка ответила очень тихо.
Шери упал затылком в податливую ортопедическую подушку, закрыл глаза и замолчал, точно так же, как за полтора дня до этого – Лена. Молчали и Анри с Митей, тоже уже проснувшиеся и молча слушавшие разговор брата с девушкой. Не было ни слёз, ни ступора, только спокойное молчание. Потом Анри тихо вздохнул:
– Хорошо, что ты жива. Мы боялись, тебе тогда больно было.
– Нет, не было. – Лена снова успокаивающе улыбнулась с экрана. – Вы поешьте, вам сил надо набираться. Рядом с вами друзья, они помогут вам. Они нас спасли. А теперь завтракать! Иначе рассержусь.
– Не рассердишься. – Шери снова вступил в разговор. – Потому что мы с тобой одинаковые, и сейчас нас всех лечат. Ты не обижайся, мы очень тебя любим.
Мишка, всё это время готовый броситься к детям на помощь, украдкой улыбнулся: мальчишка смог интонацией передать всё – и что он очень любит Лену и боится за неё, и что, уважая её мнение, понимает, что они теперь равны, ведь пережитое важнее прежней «иерархии» между девушкой и детьми, и что она тоже понимает это изменение, принимает его и будет относиться к мальчишкам как к равным. В отличие от Лёшки, взрослого внешне и часто совсем ребёнка в суждениях, эти дети были очень взрослыми в отношении к миру, потому что их жизнь всегда зависела от умения оценивать окружающих людей. Лена тоже поняла сказанное Шери и улыбнулась открыто и радостно:
– Вы молодцы! Ну-ка, ешьте! Я тоже буду есть, поэтому отключаюсь. Миша, Лёшка, присмотрите за ними. Приятного аппетита!
Экран потух, и мальчишки впервые обратили внимание на окружающее – и на людей, и на обстановку. Они искренне радовались и пробивавшемуся из-за штор солнечному свету, и букету цветов, и вкусному завтраку: до этого их кормили здоровой, правильной, но почти безвкусной едой, а тут оказалось, что на свете есть такая вещь, как манная каша с сахаром и ванилью.
Мишка незаметно для остальных вышел из палаты. Лёшка выскользнул следом:
– Ты чего?
Мишка стоял, опёршись лопатками и затылком в стену и глядя в потолок странными глазами, потом глухо сказал:
– Ты знаешь, что они придумали принципиально новый двигатель для космических кораблей? И вообще вся наша космонавтика в ближайшую сотню лет будет основана на их разработках? На открытиях тех, кого создали имуществом, недоработанной версией идеального компьютера. Я только сейчас понял, что такое рабство. Это – оценивать весь мир только с точки зрения выгоды, прибыли, экономики. Знал раньше – умом знал. А сейчас понял. Когда ради выгоды можно создавать и уничтожать личность в миллионы раз лучше, чище, выше себя, и при этом считать, что ты – хозяин, а они – ничто, инструмент. И я понял, почему ты такой. Но они сильнее тебя. Не обижайся.
– Не обижаюсь. – Лёшка упёрся лбом в стену. – Я понял это, когда ждал их у реанимации. А про рабство… Я об этом слышал от Лены, ещё в родильной камере. Что раньше хозяину приписывалось всё, что создал его раб. Что в древности, что при крепостном праве. Я сейчас часто вспоминаю то, что слышал от неё тогда. О том, как дворцы строили те, кого потом запарывали насмерть или отдавали в солдаты, о художниках и музыкантах, отправленных на скотный двор навоз выгребать. Помню один её рассказ, о Древнем Риме, как во время шествия полководца за ним вели сотни рабов – совсем недавно свободных и известных греческих учёных, поэтов, скульпторов. Они стали имуществом. И мы были таким имуществом. От этого тяжело отвыкнуть: не знаешь, как себя вести, чему верить, что можно делать. Я пойду к мальчишкам, обещал Лене присмотреть за ними.
– Ты прав, идём. – Мишка оттолкнулся плечами от стены. – Им будет легче, чем тебе, но без нашей помощи они не справятся.
>*<
Парни немного посидели в палате мальчишек, но те, и так очень слабые, а теперь потерявшие братьев и оказавшиеся в совершенно ином мире, устали от переживаний и уснули сразу после завтрака. Сон для них был лучшим лекарством, как и для Лены, переживавшей уже за них. Так что Мишка с Лёшкой снова, как и вчера, лишились даже уголка, где можно было бы посидеть и отдохнуть. Но отдыхать они не хотели: у обоих было много работы, вроде бы пустой, но необходимой. Вчера они, замотавшись с големами, не имели возможности заглянуть к раненым бойцам, и теперь пошли к ним – поблагодарить за то, что те сделали, поговорить, рассказать новости.
Кое-кто из парней уже оклемался после боя, и их пришлось уговаривать оставаться в больнице. В мире разгорался скандал, сравнимый с тем, что произошёл восемьдесят лет назад, и любой участник штурма оказывался под ударом, потому что далеко не всех сотрудников центра и их покровителей удалось выявить. А если не они, то вездесущие журналисты и фоторепортёры, которые могли принести не меньше вреда, чем наёмные убийцы.
Мишка терпеливо объяснял, что сейчас лучше воспользоваться случаем и спокойно лечиться, благо, что больница на окраине города, в собственном небольшом парке, и хорошо охраняется и людьми из конторы, и милицией. Двое бойцов всё же требовали отпустить их домой: ранения-то пустячные – простреленная рука у одного и треснувшее ребро у другого. Мишка не выдержал:
– Вы о дисциплине что-нибудь слышали? Всем приказано не покидать территорию больницы! Всем! Вчера троих журналюг у парковой ограды задержали, четвёртый успел удрать, и полюбуйтесь, что он накатал! – Мишка хлопнул по тумбочке, припечатав ладонью лист бумаги. – Вот, читайте. И это он писал, даже не заходя на территорию больницы. Что будет, если вы ему попадётесь? Одного вашего слова окажется достаточно, чтобы переврать всё не в сотню, а в тысячу раз!
Недовольные парни взяли лист и стали читать вдвоём, потом высказали всё, что думают об авторе статьи.
– А ну тихо! Вы в больнице, а не в раздевалке! – прикрикнул Мишка. – Выражаться на тренировках будете, здесь за языками своими дурными следите. Головы у вас на плечах толковые, вот пусть они слова выбирают, а не то место, каким сейчас думаете!
Те двое бойцов, что во время штурма смогли первыми пробиться на нижний уровень, не дёргались – им обоим досталось больше всего. Бронекостюмы пули останавливают, да, но полностью погасить энергию удара не могут, да и когда в тебя стреляют в упор из пистолета-пулемёта, ни один костюм полностью не защитит. Так что у парней были и переломы рёбер, и ушибы лёгких, и пусть и поверхностные, но многочисленные ранения груди и живота, и ни тому, ни другому особо шевелиться не хотелось. Первые дни они проспали под действием обезболивающих и снотворных, теперь же лежали, иногда для поднятия настроения шуточно переругиваясь или травя неприличные анекдоты, и очень обрадовались заглянувшим к ним Мишке с Лёшкой.
– Ну что там? Не зря я рёбра-то ломал? – Пашка дышал с трудом, морщась от боли в пусть и зафиксированных тугими повязками, но всё равно «игравших» при каждом вздохе рёбрах.
– Не зря. – Лёшка присел к нему на кровать. – И спасибо за учёбу, дверь с первого раза вскрыл.
– Ты? – Пашка усмехнулся. – Ты же кнопку взрывателя от п… пуговицы отличить не можешь!
– Не могу. – Лёшка кивнул, поддержав грубоватую шутку. – Но дверь вскрыл. Благодаря вам, ребята. Если бы не вы, мы бы не успели.
– Говорят, много погибших? – Второй парень, Сашка, приподнялся на локте. Ему дышать было легче, потому что основной удар пришёлся на живот, и ребро пострадало только одно.
– На нашем уровне одиннадцать, почти все дети погибли, – тихо стал рассказывать Мишка. – Но тех, кого они только начали делать, мы спасли всех, там человек пятьдесят будет, когда родятся. Воспитаем их нормальными людьми. Так что ты, Паш, из своих рёбер не одну дуру капризную, а почти сотню человек сделать смог бы.
– Эх, где моя дура-то… – Пашка слабо вздохнул. – Не пускают её сюда, хорошо хоть по видеосвязи поболтать удалось, и сынишку увидеть. Говорите, там пятьдесят големов растут? Моя сказала, что где один сын, там и двух воспитаем, а?
– Не надо. – Лёшка вспомнил своё детство. – Ты со мной на тренировке был, знаешь мою силу. А представь, если я, да пусть даже Мишка, но без мозгов ещё. Не знаю, как отец с Леной это выдержали. Твоему Владику три, да? Что такой дурак, как я, с ним сделать может, просто играя?
– Понял. – Пашка задохнулся от боли. – Всё, дайте отдохнуть.
– Спасибо вам, ребят, – Лёшка встал, – за всех спасибо!
>*<
Парни заканчивали обедать, когда Мишке позвонила мать. Тот выслушал, улыбнулся Лёшке:
– Скоро приедут, им сейчас пообедать нужно и отдохнуть с дороги. Лениной бабушке-то уже за восемьдесят, да и мама вымоталась – слишком всё переживает. Просили нас у палаты Лены подождать, будут примерно через час. Так что время есть, бери вторую порцию. Нам теперь сил нужно больше, чем во время штурма.
Родители Мишки и бабушка Лены подошли к палате не через час, а почти через два. Тётя Аня, усталая и немного бледная, улыбнулась парням:
– Простите, что задержались.
– Вы с дороги отдохнули хоть? – Мишка поддержал мать, помог ей сесть на банкетку, Лёшка кинулся было к Нине Ивановне, но ей помог Виктор.
– И отдохнули, и пообедали, и ещё кое-что успели сделать. Лёша, Миша мне вот это чудо дал, сказал, что это твоя игрушка. Может, я зря это сделала, но вчера успела отдать его в чистку. – Тётя Аня протянула ему Митьку – уже не замурзанного, а выглядевшего почти новым и кое-где аккуратно заштопанного. – Ты не сердишься? Миша, как ты и просил, привезла твоего друга. Вчера забыла из сумки достать, прости. Держи.
На банкетке теперь сидели две игрушки: рядом с бело-розовым Митькой посвёркивал пластиковыми глазами довольно крупный медведь из коричневого вытертого вельвета.
– Вы просили привезти Мява. – Нина Ивановна спокойным внимательным взглядом смотрела на обоих парней. – Леночка о нём говорила, верно? Возьмите, молодой человек.
Лёшка взял протянутого именно ему кота, провёл ладонью по знакомому свалявшемуся меху. Женщина улыбнулась:
– Это же вы приезжали ко мне осенью? Только выглядели иначе.
– Да. – Он ответил хрипло от смущения. – Простите, что обманули вас.
– Вы тогда искали Леночку, я это сразу поняла. – Нина Ивановна говорила очень серьёзно и мягко. – И открыто прийти не могли. Вы успокоили меня тогда, я поняла, что не одна за неё волнуюсь. Можно мне к девочке?
– Да, она сейчас не спит. Пойдёмте.
– Вы идите. – Виктор кивнул жене и придержал Лёшку за рукав. – Мы там будем лишними. Миш, где дети? Нам лучше пойти к ним.
Мишка повёл отца к мальчишкам, а Лёшка остался у палаты Лены, потому что могла потребоваться его помощь, да и проводить потом обеих женщин нужно будет. Тётя Аня, взглянув на него, сгребла зверей, мягко вынув из рук парня кота.
– Ты посидишь здесь? Хорошо.
Они пробыли у Лены совсем недолго, и вскоре вышли, вроде бы улыбающиеся и бодрые, но когда дверь в палату закрылась, тётя Аня опёрлась о стену, бледная, разом ослабевшая, и только с помощью Лёшки добралась до банкетки.
– Сейчас, надо посидеть. – Она достала из кармана баллончик с сердечным аэрозолем, вдохнула лекарство, откинулась головой на стену. – Что же они сделали?!
В голосе женщины слышались еле сдерживаемые слёзы. Нина Ивановна села рядом, обняла её за плечи:
– Успокойся, Анечка, нам нельзя волноваться. Дети живы, это главное, и им нужна наша помощь и любовь. Если мы будем так сильно всё переживать, то сами свалимся, а этого никому не нужно.
– Да, мы должны держаться. – Тётя Аня попыталась выпрямиться, улыбнуться.
– Нет, милая, не держаться, а жить, радоваться каждому дню, думать и о себе тоже. – Пожилая женщина говорила очень тихо и ласково. – Какая им польза, если мы себя изматывать будем? Они же всё видят. Когда Оленька погибла, я тоже сначала думала, что надо держаться ради Леночки. А она умница, маленькая ещё была, а сказала то, что я на всю жизнь запомнила: «Когда ты так на меня смотришь, мне плохо делается, а ты потом таблетки пьёшь. Ты живи, и я буду жить, а то ты заболеешь, и я одна буду». Пойми, Анечка, им нужны не наши жертвы, а мы – здоровые, радующиеся миру. Они очень хорошо чувствуют обман и наше состояние. Не надо делать их виноватыми в том, что нам плохо, ведь тогда жертвы не мы приносим, а они. Нужно жить самой, а не только ради кого-то. Ну, успокоилась? Лёшенька, ведь вас так зовут? Вы не проводите нас к мальчикам? И помогите с игрушками. Леночка попросила их мальчикам отнести. Она уснула, вы не волнуйтесь.
Лёшка хотел помочь тёте Ане, но Нина Ивановна отмахнулась: «Я сама», – и кивнула на бело-серо-коричневую горку зверей. Парень сгрёб игрушки и пошёл по коридору, показывая дорогу и стараясь приноровиться к медленным шагам обеих женщин.
>*<
В палате мальчишек звучал смех. Это было странно, невероятно, ведь они только утром узнали о смерти братьев. Но все трое смеялись, слушая рассказ Виктора. Привыкшие за свою жизнь к боли и потерям, они научились ценить крохи радости, и теперь смеялись, впервые вот так открыто и беззаботно. Но на вошедших в палату людей все трое взглянули серьёзно и настороженно. Мишка и Виктор познакомили их с женщинами, и на лицах мальчишек снова появились улыбки, особенно радостные и тёплые, когда они смотрели на Нину Ивановну. Бабушка Лены – это невероятно, сказочно и прекрасно! А потом они увидели в руках Лёшки Митьку. Лёшка растерянно стоял, не зная, куда положить игрушки, как разделить их между детьми: их трое, и игрушек тоже три, но…
– Лёша, посади их на окно, – тихо попросил Шери. – Мы их не поднимем, они для нас тяжёлые, а так смотреть будем. Это Мяв, да? Лена о нём рассказывала. А это кто?
Мишка взял из рук Лёшки своего медведя и немного шутливо представил:
– Это мой лучший друг и тёзка, его тоже зовут Мишка. Ему уже тридцать лет, он очень умный. И он хочет жить у вас, потому что я вечно занят, а ему скучно и нужны верные друзья. Примете его к себе?
Лёшка ожидал, что после приезда Нины Ивановны ему придётся переселиться в палату к мальчишкам, а то и в небольшую гостиницу рядом с больницей, но пожилая женщина, отозвав его в сторону, попросила:
– Я уже старая, девочке помочь не могу, за мной самой присмотр нужен. Анечка человек очень хороший, но слишком она эмоциональна, это тоже пользы не принесёт, только расстроит Леночку. Медсёстры здесь опытные, помогут девочке, обиходят её, за это я не волнуюсь. А вы, Лёшенька, беспокоитесь за неё, и, если потребуется, и поддержите, и защитите. Не смотрите на меня так, молодой человек. Знаю, что могут сказать – что неприлично это. Но я жизнь прожила и научилась разбираться в людях. И вы, и Мишенька и волосинки на её голове не тронете, я это вижу, а обо всём остальном медсёстры позаботятся. Пойду я, отдохнуть надо. До утра оставляю Леночку на вас!
Лёшка проводил её к лифту, около которого уже ждали Виктор и тётя Аня, и долго стоял, глядя на закрывшиеся за ними хромированные двери.
– Ты что, брат, окаменел, что ли? – толкнул его Мишка. – Что тётя Нина сказала? На нас Лену оставила, да?
– Да. – Лёшка, отмерев, взглянул на друга. – Я думал, она здесь ночевать будет.
– Она человек умный, знает, что её слёзы Лене видеть не стоит. Пойдём поужинаем, и разбегаемся по палатам. Я мальчишкам сказку обещал, а Лена наверняка с тобой поговорить захочет.
Мишка ошибся: Лена с Лёшкой почти не говорила, только удивилась немного, что бабушка разрешила ему ночевать в её палате, и, как показалось Лёшке, обрадовалась этому. Но лишь ненадолго прикрыла глаза – это сейчас заменяло ей кивок – и, спросив разрешения, включила экран:
– Миша, мальчики, можно я послушаю? Мне тоже интересно.
Мишка улыбнулся в камеру и стал рассказывать о приключениях мальчишки, летавшего на другие планеты и то дружившего, то воевавшего с разными волшебниками. Сказка была интересная, рассказывал он умело, и Лёшка, проверив, всё ли у Лены хорошо, и устроившись на узкой кушетке, слушал, закрыв глаза и представляя себе яркие, залитые солнцем планеты, громадные, немного похожие на пурпурные маки, цветы, странных животных и создававшиеся добрым волшебником переливчатые звенящие шары, цепочками взлетавшие в голубое небо.
>*<
Первую половину следующего дня оба парня снова провели в палатах раненых бойцов, а потом ещё и к задержанным из центра зашли, в основном по просьбе Родионыча: он хотел, чтобы Лёшка посмотрел, не скрываются ли под видом рядовых сотрудников причастные к созданию големов люди. Конечно всех их следовало бы отправить в СИЗО и тюремную больницу, но пострадавших при штурме было много, обвинения им ещё не предъявили, только задержали «для выяснения личности», и целое крыло больницы оказалось занято почти здоровыми, недовольными и потенциально опасными людьми, которых, впрочем, охраняли очень хорошо.
Вообще в больнице тогда находилось человек пятьдесят из центра. Почти все они пострадали от угарного газа, пущенного директором по всем этажам трёх корпусов – в цехах тогда работали люди из неофициально введённой ночной смены. К счастью, парни из штурмовой группы успели отключить насосы, и только на нижнем уровне подвала, куда газ подавался в первую очередь, его концентрация оказалась опасной, да и то лишь для ослабленных детей и девушки, находившихся как раз рядом со спрятанными вентиляционными отверстиями – систему «газовых камер» в центре продумали великолепно. Кроме детей всего трое охранников-големов оказались столь же чувствительны к газу: у них быстро развился отёк и так изувеченных мозгов. Остальные люди отошли от отравления очень быстро, и теперь всего семи из них требовалась медицинская помощь: они пострадали от травматики и осколков стёкол.
Лёшка шёл по коридору, заглядывая в палаты, всматриваясь в лица людей, иногда даже перебрасываясь с ними несколькими фразами. Его не узнавал никто, а вот он узнавал многих. И взглядом указывал Мишке и сопровождавшему их охраннику из конторы на тех, кому требовался особый надзор, а то и полная изоляция. Его удивляло, что мужчины относились к своему положению спокойнее, чем немногочисленные, почти не пострадавшие, хорошо устроенные, но недовольные вообще всем женщины. Некоторых он помнил: помощницу отца, медсестёр, уборщицу, работавшую в подвальных лабораториях. Все они знали, что делали, и ни к одной из них у него не было никаких чувств – ни жалости, ни ненависти. Они были для него пустым местом – человекоподобные существа, добровольные рабы, отказавшиеся от человеческой личности ради науки или денег.
Когда он уже направлялся к выходу, его окликнул знакомый голос:
– Вы не поможете девушке? Здесь так не хватает человеческого тепла, участия, все такие чёрствые, бездушные.
Он взглянул в красивое лицо, мотнул головой и ответил вроде бы невпопад:
– Я – не Лепонт.
И вышел из коридора, успев заметить, как на лице бывшей медсестры проступило удивление от узнавания «хорошо слепленного красавчика». Больше он в то крыло не заходил, только краем уха слышал, что медсестра пыталась убедить парней из охраны, что она задержана случайно: «Разве может такая милая девушка сделать что-то плохое?»
>*<
После обеда, когда у мальчишек и Лены закончились обязательные процедуры, парни снова пришли в палату к детям, где кроме Виктора застали незнакомого мужчину, который назвался приглашённым психологом. Когда они заходили, он как раз с некоторым удивлением спрашивал мальчишек:
– Вы так спокойно отнеслись к смерти братьев. Разве это вас не расстроило? Вы не были к ним сильно привязаны или уже смирились с их гибелью?
Мишка, побелев, хотел вмешаться и силой вышвырнуть незнакомца за дверь, но остановился, услышав ответ Шери:
– Они были. Они жили, мы были вместе. Сейчас их нет, но мы их помним. Мы не можем их вернуть, но можем помнить и жить ради них тоже. Но мы не смирились. Смирение ведь от слова «мир», значит, смиряться – мириться с теми, кто приносит боль и смерть? Нет, мы не будем с ними мириться! Они и такие, как они, кто бы они ни были – наши враги, пока живы мы и они. Смирение – плохое слово, оно врёт, заставляет считать врагов правыми. Надо не смиряться, а бороться! Миша, Лёша, вы пришли? А нам бабушка книги принесла!
Голос Шери, всего за секунду до этого полный боли и спокойной, осознанной ненависти, зазвенел радостью. Анри и Митя, по характеру намного более тихие и робкие, только заулыбались.
Мишка, взглянув на отца, понял, что тот пытался остановить профессионального умника, и схватил психолога за шиворот:
– Лёш, помоги проводить этого господина в коридор. И чтобы я вас больше не видел! Профессионал! Вы читайте. Мне позвонить нужно, скоро вернусь.
Лёшка, более крепкий, чем такой же высокий, но не настолько спортивный Мишка, перехватил у него из рук ворот умника и поднял того со стула:
– О насилии чтоб и не вякал! Пош-шёл вон!
Мужчина молча вылетел в коридор, подхватил выброшенные следом папку с тестами и планшет и поспешил к лифту.
– Если хоть слово журналюгам пикнешь – прибью! – крикнул ему вслед Мишка, тоже выйдя из палаты, но направившись не к лифтам, а к окну – там можно было поговорить по кому, не привлекая излишнего внимания. Вопрос с направлением «светила психологической науки» он решил быстро, правда, не стесняясь начальства, высказал свои мысли в точных, но непечатных выражениях.
Пока он говорил по кому, Лёшка подсел к мальчишкам, и Шери указал ему на стопку книг:
– Это бабушка привезла. Мы ещё не читали: книги тяжёлые, неудобно. Ты почитаешь?
Лёшка взял верхнюю книгу – старую, в потёртой белой обложке с яркой картинкой: девочка, лев, чёрная собачка и две большие, в рост девочки, куклы – тряпичная в забавной островерхой шляпе с широкими полями и железная с топором в руках. На титульной странице был указан год издания – тысяча девятьсот девяносто восьмой. Потом шло небольшое предисловие редактора, которое парень и стал читать:
______________
«Книжка, которую вы держите в руках, очень необычная. Все вы знаете, какая угроза нависла над планетой, сколько горя причиняют нападения исконников и как тяжело тем, кто оказывается у нас, ничего не помня о своём прошлом. Среди таких людей-параллельщиков есть не только взрослые, но и дети, ваши ровесники. Один из них, мальчик Митя, оказался у нас с книжками, которые ему подарили на день рожденья – об этом нам рассказала вложенная в книгу открытка. Мите сейчас всего восемь лет, он живёт у приёмных родителей и разрешил нам напечатать для всех детей эти книжки. Всего их шесть, они написаны в другом, но очень похожем на наш мире, а рисунки для них сделал талантливый художник. Мы ничего в них не меняли, и надеемся, что и вы, ребята, полюбите героев этих книг и будете благодарны автору и художнику пусть и другого, но тоже любящего детей мира.
Вся прибыль от тиража будет перечислена в фонд помощи детям-параллельщикам».
______________
Митя, до того самый молчаливый и неприметный, неожиданно подал голос:
– Того мальчика звали, как и меня, да? Это ведь давно было, сто лет назад? Его, наверное, уже нет, а книжка есть. Это хорошо. Димы теперь тоже нет, но ведь будет корабль, который он придумал. Лёша, ты читай дальше.
– Читай, Лёш, – раздался из динамика голос Лены.
Он перелистнул страницу, с помощью Виктора сделал фотографию картинки, выведя её на экран, и стал читать. Следующие два часа и он, и мальчишки, да и Виктор с Мишкой и находившиеся в палате Лены Нина Ивановна и тётя Аня слушали вроде бы незатейливую, но добрую и мудрую историю о странной компании, шедшей по дороге из жёлтого кирпича. Лёшка же, читая, сравнивал себя со Страшилой и Железным Дровосеком, ведь он тоже отчасти «ожившая кукла», и ему так же, как и им, нужно учиться думать и чувствовать.
>*<
Следующие несколько дней были похожи один на другой. С утра обход выздоравливающих бойцов, неприятные, но необходимые визиты к лишённым разума големам, а после обеда чтение и разговоры с мальчишками, которых теперь завалили игрушками: все сотрудники больницы посчитали, что детям нужны подарки. Наконец Мишка не выдержал:
– Зачем им всё это? Дети от игрушек уже задыхаются.
– Люди хотят поддержать детей, порадовать их, – мягко объяснил лечащий врач, как раз принёсший переданного кем-то огромного плюшевого медведя, говорящего и двигающего лапами.
– Я понимаю, что они хотят поддержать ребят, но это перебор! Вы же видите, в палате места свободного нет, и детям тяжело. Много игрушек так же плохо, как полное их отсутствие.
– Решаете не вы. – Врач понимал правоту парня, но понимал и своих сотрудников.
– Миша прав, – негромко и звонко сказал Анри. – Мы ими играть не можем, они для нас тяжёлые. Скажите тем, кто их принёс, спасибо от нас и попросите ничего не приносить. А игрушки отдайте. Ведь в больнице есть и другие дети? Пусть они играют, нам Митьки, Мява и Мишки хватит, мы на них смотрим.
Врачу пришлось распорядиться, чтобы из палаты унесли все подарки.
Лёшка о сложностях с игрушками почти ничего не знал, только замечал, что в палате становилось всё меньше места, а потом она опять опустела. Мысли парня занимали совсем другие проблемы: Лену готовили к новой операции, теперь уже на глаза. Приглашённый из Москвы известный офтальмолог провёл обследование, и объяснил Лене и собравшимся в её палате родным и парням:
– У вас серьёзные проблемы с сетчаткой, близорукость только в довесок к остальному. Нервное напряжение последних лет и тяжёлые условия жизни повлияли на зрительный нерв и сетчатку, вызвав её дистрофию и частичное отслоение, поэтому требуется пересадка. Операция не очень продолжительна, но восстановительный период займёт не меньше месяца; вам нельзя будет снимать с глаз повязку. Поэтому всё советую провести сейчас, пока вы и так лежите. Если согласитесь, то через неделю можно будет проводить операцию.
Лена согласилась сразу, и была невероятно спокойна, как и Нина Ивановна. Больше всех волновались тётя Аня и Лёшка, но парень старался скрыть это, и один лишь Мишка замечал, как он иногда бросает встревоженные взгляды на девушку.
>*<
Постепенно жизнь в больнице стала для Лёшки привычной, спокойная размеренность и однообразие уже не казались странными после тренировок и гонки последних месяцев. Он подозревал, что и сам был кем-то вроде пациента-заключённого, потому что оказывался ключевой фигурой обвинения и одновременно – «вещественным доказательством». Больница стала лучшим местом, чтобы спрятать его, да и защитить от обвинений в «психической неполноценности». Такие слова в прессе уже звучали, пока что безадресно: сторонники центра не знали никаких подробностей и только предполагали, что «некоторые прасовцы, к сожалению, поверили словам проходивших курс экспериментального лечения психически больных пациентов уважаемого научного учреждения». Руководство конторы старалось подстраховаться, вот Лёшку и не дёргали, словно забыв о его существовании, но регулярно посылали психологов и психиатров, теперь уже на самом деле профессионалов, осторожно работавших с мальчишками и вроде как ненароком задававших вопросы и Лёшке. Мишка этих людей игнорировал, только следил, чтобы они не расстраивали ребят, и несколько презрительно усмехался, замечая удивлённые лица коллег, пообщавшихся со странными пациентами.
У мальчишек был намного более серьёзный разнобой психологических возрастов, чем у Лёшки: талантливые учёные, великолепно оценивающие окружающую действительность и поступки людей взрослые, иногда напоминающие своими суждениями мудрых стариков, и одновременно – дети, искренне радующиеся всему новому, любящие сказки, незатейливые пока что из-за их физической слабости игры, и как в воздухе нуждающиеся в любви и дружбе. Переходы в их разговорах были такими резкими, что сбивали с толку абсолютно всех, даже Лёшку, что уж тут говорить о впервые общавшихся с големами психологах. А тут ещё контраст с лишёнными разума «моделями», с которыми приходилось работать тем же специалистам.
– Это невозможно! – поражался за обедом молодой психиатр. – Такая разница, буквально земля и небо! Большинство големов почти полностью лишены эмоций, если не считать обычную реакцию на ту же боль, например. Единственное ярко выраженное чувство у них – буквально наркотическое удовольствие при прослушивании записи голоса руководителей центра и потенциальных хозяев. В остальном – не идиоты, но и не разумные; уж точно биологические машины, а у «секс-кукол» ещё и болевой порог занижен. Подобного никогда раньше не было. И рядом с ними – дети, абсолютно адекватные, нет и намёка на ожидавшееся мной диссоциативное расстройство идентичности8. Но…
– Личность одна, возрасты разные? – неприязненно хмыкнул Лёшка. – Чего же вы хотите? Нам в мозги записали столько всего, что и жизненный опыт взрослых «доноров» отчасти сохранился.
– Вы их слышите, да? – оживился психиатр, вызвав неодобрительную гримасу уже у Мишки. – Голоса, мысли ваших… родителей?
– Я, может, и не нормальный в обычном смысле слова, но не псих! – Лёшка с гряканьем отставил пустую тарелку из-под больничного диетического супчика. – И у меня, и у ребят сохраняются навыки, которые были для наших «доноров» рефлекторными, но не их разум, не их личность. Вы же не перенимаете от учителя по танцам вслед за движениями и мысли? Эти навыки абстрактны, пока мы не найдём для них применения. Поэтому мы отчасти можем осознавать себя ещё в родильной камере, запоминать, что происходит, но воспринимаем это иначе. Личность начинает формироваться после рождения, когда навыки работы с информацией или физические уже сформированы. Это… как если бы младенец мог описать словами, что происходит вокруг, но в то же время не понимал этого. Понимание приходит, когда накапливается собственный опыт. Миш, я схожу к Лене. Нину Ивановну подменить надо, она ещё не обедала.
>*<
Лёшка на самом деле каждый день подменял на время обеда то Нину Ивановну, то тётю Аню, а в остальное время почти не общался с Леной, уже перенёсшей вторую операцию и теперь лежавшей не только без движения, но и временно полностью ослепшей. Его присутствие девушке не мешало, но и, как ему казалось, не помогало. Она почти не говорила с парнем, общаясь в основном с бабушкой и тётей Аней или дистанционно участвуя в общих разговорах: микрофон в её палате не выключался с послеобеденного времени почти до отбоя. Лёшка воспринимал всё как должное, понимая, что был для неё чужим человеком, с которым нужно заново знакомиться, тратя на это силы, а их и так почти нет. И ей, и ему гораздо легче было общаться с мальчишками, с родителями Мишки, с Ниной Ивановной, чем друг с другом. Но недавно Лёшка заметил, что неосознанно ограничивает себя, даже не смотрит в окно на зелень августовского парка, и понял, что подсознательно избегает того, что недоступно Лене. Было ли это чувство вины: «она не может, и я не могу», – он не знал.
В этот раз Лена всё же заговорила с ним:
– Лёш, мальчикам сегодня разрешили в парке погулять. Ты им помоги, они ещё никогда на улице не были.
– Хорошо. – Он, заставляя себя, подошёл к окну, взглянул на яркую клумбу в кольце тёмно-серой асфальтовой дорожки. – Конечно помогу, не волнуйся.
– Ты иди к ним. Сейчас ко мне тётя Аня придёт, я не одна буду. Иди, ладно?
Он послушно вышел из палаты, на мгновенье задержавшись у двери и взглянув на бледную девушку с плотной повязкой на глазах. Каково это – ничего не видеть, не чувствовать, не двигаться? Наверное, это как быть в родильной камере, или… Как тот мозг в лаборатории…
>*<
В палате мальчишек ощущалось радостное ожидание: они сейчас впервые выйдут на улицу. Анри и Митя, сидя в небольших инвалидных креслах, сдвинули покрытые пока ещё короткими мягкими волосами головы и о чём-то шептались. Шери, подкатив кресло к подоконнику, перекладывал мелкие игрушки и, услышав шаги Лёшки, поднял голову:
– Здравствуй. Хочу взять их с собой. Вот это Тошкина собачка, это самолётик Эрика, а это зайчик Поля. – Он разложил на подоконнике фигурки. – Получится, что и они с нами, да? Ты не хмурься. Ой, я сейчас вспомнил, какой ты был, когда тебя сделали и к нам привезли. Большой, белый, руками машешь без толку. Мы тогда так веселились. Не сердись, мы маленькие были, нам всего по два года было, только Анри и Эрику три, но они медленнее развиваются – первые образцы.
Лёшка кивнул, думая, насколько эти слова могут поразить постороннего человека, ведь «образцы» и «сделали» никак не вяжутся с понятием «человек». И, не удержавшись, задал давно мучивший его вопрос:
– Шери, ты ведь старше меня, а ребёнок. Почему так? Никто тебе этого не говорил?
– Говорили, не мне, а просто в лаборатории, я запомнил. – Мальчик взглянул на него невероятно взрослыми глазами. – На нас отрабатывали методику, втайне от твоего отца. Ему говорили, что всё проверяют на компьютерных моделях, а на самом деле делали нас. Сначала линию Пуанкаре, потом Ньютонов, затем Дираков, Менделеевых, и нас, Шрёдингеров. Они планировали вообще мозг без тела создать, но ещё не знали, как обмениваться с ним информацией, вот и решили сначала сделать мозги с ма-аленькими телами, чтобы мы могли хотя бы видеть и говорить. И под нас зрительную систему ввода информации в компьютер придумали. Говорят, она теперь во всех больницах для паралитиков используется. А так нам тела не нужны были. Ну и записали в нас то, что умели лучшие учёные. В каждого сразу по несколько профессий, чтобы хоть одна сработала. А психологически нас не развивали. Если бы не Лена, мы бы там, наверное, с ума сошли. Лежишь, экран перед глазами, формулы, чертежи, никто не поговорит с тобой, только задания дают и за невыполнение наказывают, током. Мы – оборудование. А тебя делали по-другому, ты – идеальный образец, пример всех их технологий. В тебя очень много всего вкладывали, и эксперимент на три года запланировали. Нас-то за несколько месяцев минимуму научили, только чтобы работать смогли. И хотели уже отбраковывать, когда Лена пришла. Но оказалось, что когда мозги в теле, они лучше работают, если тело развивать. Потому Лену и держали, а что она с нами подружилась, им всё равно было. А она нас учить стала, пока массаж делала. Тошка тогда первый её «мамой Леной» назвал. Мы же не знали, что такое «мама», думали, что так любую девушку или женщину называть надо, если она добрая. Потом привыкли. Но она нам не мама, а друг. И мы теперь уже не маленькие. Знаешь, говорят, мы и ходить сами сможем, и даже бегать. И работать так, как сами захотим. Мы решили: сделаем проект одного корабля, так, как все мы хотели, а потом уйдём из науки. Я книжки детские писать хочу, Анри игрушки нравятся, Митя ещё не решил, чем займётся. Может, потом передумаем, но наука нам надоела! Мы жить хотим, просто жить. Жалко, что мы не будем совсем людьми.
– Почему? – Лёшка слушал, поражаясь тому, насколько Шери взрослее и в то же время непосредственнее, чем он, насколько открыт миру. – Почему вы не будете людьми? Вы уже люди, с самого начала.
– Нет. – Мальчишка качнул головой, в короткой щёточке волос блеснули солнечные искорки. – Нас ведь делали мозгами, мы стерильны, даже органов таких нет, одна видимость: за мальчиками-лежачка́ми ухаживать проще. Ну и генетика, конечно, её-то менять нельзя.
– А характеры? Вы любому мужчине фору дадите!
– Так это не совсем то. Характер, генетика, внешние признаки – это ещё не всё… Миша, привет! Дядя Витя, ты уже пообедал? Значит, можно гулять, да?!
Боль в голосе Шери исчезла, теперь в нём звенели еле сдерживаемый смех и радость от предстоящего чуда.
Лёшка помог Шери вывести кресло в коридор, вошёл в большой лифт, улыбаясь про себя от предвкушения радости ребят, потом толкнул дверь в парк. Мишка протянул детям защитные очки: глаза мальчишек, всю жизнь провёдших в подвале, к тому же всего неделю назад перенёсших операции по коррекции зрения, ещё не привыкли к солнечному свету. Все трое, забывая дышать, замерли, глядя на великолепие красок и бескрайность чистого неба над головой. Лёшка думал, что они станут кричать от восторга, но они молчали, только медленно ехали по дорожке, то запрокидывая головы вверх, то всматриваясь в цветы на клумбах, и иногда обменивались одним им понятными жестами. Лёшка вспомнил такой же день три года назад, когда он, совсем ещё ребёнок, в первый раз вышел в парк, не веря, что всё это может существовать в действительности, что это не сон – деревья, травы, гуденье пролетевшего жука, свежий ветерок. А ведь он к тому времени уже довольно много гулял в крытом парке на крыше центра.
Лёшка отошёл к кустам, краем глаза замечая, как мальчишки поднимают на ладонях игрушки погибших братьев, и сжал зубы от накатившей боли. Почему то, что должно быть обязательным, что жизненно необходимо для каждого человека, недоступно столь многим? Почему кто-то живёт, запертый в четырёх стенах, лишённый почти всего? Почему любая мелочь становится для них недостижимой мечтой? Кто считает: «этот достоин полноценной жизни, а этот – всего лишь абстракция, винтик, строчка в балансе, которую можно заменить на другую, а то и вычеркнуть, если того потребуют политика, выгода, религия»?
– Тебе опять плохо? – раздался тихий голос Мишки. – Я надеялся, что всё прошло ещё весной.
– Думаю о них. – Лёшка кивнул на застывшие у старого клёна креслица мальчишек. – Шери сегодня сказал, что они не смогут быть полностью людьми, их слишком искалечили.
– Смогут. – Мишка встал рядом. – Они скоро бегать будут. Им ведь этого никогда не разрешали, а теперь они быстро окрепнут, нам фору дадут.
– Я о другом. Я единственный полноценный человек среди големов, остальные не просто стерильны – они только видимость мужчин и женщин.
– Ну, не видимость… – протянул Мишка, странно глядя на друга. – Генетика, анатомия…
– Они стерильны, у них нет многих органов и не может быть семьи. Человеку нужна семья, нужно кого-то любить, быть любимым, нужны дети, внуки. Они это понимают, хотя пока полностью не осознают – разница возрастов, сам знаешь. И им больно от этого понимания. Они так и останутся всего лишь мозгами, лишёнными полноценной жизни со всеми её чувствами, радостью, они лишены будущего.
Лёшка говорил, понимая, что впервые это были именно его мысли о человечности, а не «так принято» общества. Мишка, как раз следивший за снова двинувшимися по дорожке креслами, резко обернулся:
– Я не ожидал от тебя такого! Ты… Ты сейчас сказал то, о чём я – профессиональный психолог с десятилетним стажем – даже не думал! Это же так естественно – знать, что тебе доступно всё. И кажется, что все эти возможности – мелочи, они необязательны, когда мозги в порядке. Мы жалеем сумасшедших, но им-то как раз легче. Они не знают, чего лишены, в отличие от думающего человека. Ты прав: нет ничего «необязательного», человек должен иметь все возможности. Не переживай, их стерильность – не приговор. Если можно создать искусственного человека, то уж с такой проблемой мы справимся, нужно будет – всех учёных из центра в лабораториях прикуём, чтобы свои преступления исправляли. Мальчишки будутнормальными людьми! Но ты… Я было решил, что в тебе память уроков Кэт проснулась. Прости… Не думал о профессии психолога? У тебя получится: ты и эмпат, и в то же время великолепно умеешь защищать себя от чужого влияния. Говорят, Лепонт был хорошим эмпатом, но использовал это лишь для своей выгоды. Ты умнее его. Пойдём к остальным, а то нас потеряли уже.
Мишка явно хотел закончить разговор и просто радоваться счастью мальчишек, но всё же, пока они шли к лужайке в глубине парка, не выдержал:
– Я читал кое-какие материалы по делу Кэт, консультировал коллег. Там есть одна особенность: и она сама, и почти все её клиентки добровольно прошли стерилизацию. Они живут только ради себя. Может, коллеги меня и осудят, но мне кажется, что здесь проходит одна из граней, отделяющих человека от… не совсем человека. Конечно, ситуации бывают разные, и далеко не все, имеющие детей, в полном смысле человечны, как и те, кто отказывается от такого, плохи. Но те, кто лишает себя этой возможности ради своих прихотей, «жизни для себя», кто не хочет отвечать даже за одну жизнь, не могут решать судьбы других. Они думают не о будущем, а лишь о сиюминутной выгоде, развлечении, карьере. Им ведь не нужно оставлять мир потомкам, надо успеть схватить всё сейчас… Вы простите, мы отстали, каемся. Па, помоги разобраться вот с этим, будем пускать самолётики.
На лавочку у лужайки легли три новые, только что вышедшие из трида коробки с копиями старинных, простых и ярких игрушек: две прочные лески с кольцами на концах и скользящий по ним, как по рельсам, самолётик.
– Ну-ка, Анри, держи эти кольца, а я вот эти. Смотри: я развожу кольца в стороны, и самолётик летит к тебе. Теперь я кольца сведу, а ты разводи. Ещё раз, резче. Молодец, запустил самолётик ко мне. А вы чего ждёте? Давайте, присоединяйтесь! Кто за полчаса больше самолётиков запустит? Ну, начали!
Лёшка и Виктор, сев на траву чтобы сравняться по росту с ребятами, взялись за лёгкие кольца, пуская самолётики к Шери и Мите: подсказанная Ниной Ивановной старинная игра была отличным упражнением для слабых мальчишечьих рук.