учки кресла, а потом наполовину приподнялся, но тотчас же опять упал на кресло, хотя, было очевидно, что он приложил для этого определенные усилия. Я с большим интересом наблюдал за этой сценой, как вдруг передо мной мелькнуло лицо мисс Норзкотт. Она сидела, устремив свой взгляд на месмериста, и выражения такой власти я никогда не видел ни на одном человеческом лице. Губы ее были плотно сжаты, а лицо так твердо, что походило на прекрасную статую, высеченную из белоснежного мрамора. Ресницы ее были опущены и из-под них ее серые глаза светились и искрились каким-то холодным блеском.
Я опять взглянул на Каульза, с минуты на минуту ожидая, что он встанет и подчинится желанию месмериста, как вдруг с эстрады послышался короткий крик человека, утомленного и обессиленного продолжительной борьбой. Мессингер стоял, прислонившись к столу, держась рукой за лоб; по лицу его катились крупные капли пота. «Я не могу продолжать», – вскричал он, обращаясь к зрителям. «Против меня действует кто-то сильнее меня. Прошу извинить меня». Очевидно, месмерист был изможден и совершенно не в состоянии продолжать представление; поэтому занавес опустили и все разошлись, обмениваясь разными предположениями о внезапном нездоровье лектора.
Я подождал у подъезда, пока не вышли мой товарищ и его дама. Каульз смеялся.
– Ему не удалось совладать со мной, Боб, – победоносно вскричал он, пожимая мне руку.
– Да, – сказала мисс Норзкотт, – Джон должен очень гордиться силой своей воли; не правда ли, мистер Армитэдж?
– Однако мне пришлось применить некоторое усилие, – серьезно заметил товарищ. – Ты не можешь себе представить, что за странное чувство я испытал пару раз. Мне казалось, что вся сила меня покидает, это было особенно заметно перед тем, как ему самому стало дурно.
Я пошел с Каульзом к Норзкоттам. Он шел впереди с мистрис Мертон, а я сзади с барышней. Минуты две мы шли молча, потом вдруг неожиданно для нее я заметил:
– Вы сделали это, мисс Норзкотт?
– Что сделала? – резко спросила она.
– Вы загипнотизировали месмериста?
– Что за странная мысль! – засмеялась она. – Значит, вы думаете, что у меня такая сильная воля?
– Да, – сказал я. – И очень опасная.
– Почему опасная? – с удивлением спросила она.
– Я думаю, – отвечал я, – что всякая воля, обладающая такой силой, опасна, потому что она всегда может быть употреблена для дурных дел.
– Вы хотите видеть во мне какое-то ужасное существо, мистер Армитэдж, – сказала она; потом, взглянув мне вдруг прямо, в глаза добавила: – Вы никогда не любили меня. Вы подозреваете меня и не доверяете мне, хотя я никогда не давала вам для этого никакого повода.
Обвинение было так внезапно и так верно, что я не знал, что на него ответить.
Она помолчала с минуту, а потом сказала жестким, холодным тоном:
– Смотрите, не давайте вашему предубеждению заходить далеко и мешать мне и не говорите вашему другу, мистеру Каульзу, ничего, что могло бы привести к несогласию между нами. Вы увидите, что это очень плохая идея.
В том, как она произнесла эти слова, было что-то угрожающее.
– Я не имею права вмешиваться в ваши планы на будущее, – сказал я. – Однако после того, что я видел и слышал, я не могу избавиться от страха за своего друга.
– Страха! – насмешливо повторила она. – Пожалуйста скажите, что же вы такое видели и слышали. Вероятно, что-нибудь от мистера Ривса; ведь он, кажется, тоже ваш товарищ?
– Он никогда не говорил мне о вас, – довольно правдоподобно ответил я. – Вас, вероятно, огорчит известие о том, что он умирает.
Когда я говорил это, мы проходили мимо освещенного окна и я взглянул на нее, чтобы узнать, какое действие произвели на нее мои слова. Она улыбалась-в не было сомнений, она спокойно улыбалась Все черты ее лица выражали умиротворение. С этой минуты я более чем когда-либо начал бояться и не доверять этой женщине.
Мы почти ни о чем более не разговаривали за этот вечер. Когда мы уходили, она бросила на меня быстрый, предостерегающий взгляд, как бы напоминая мне, как опасно вмешиваться. Ее предостережения не остановили бы меня, если бы я видел, что могу своими словами принести пользу Баррингтону Каульзу. Но что же я мог сказать? Я мог сказать, что ее прежние женихи были несчастливы. Я мог сказать, что считаю ее жестокой. Я мог сказать, что считаю ее обладающей чудесной и почти сверхъестественной силой. Но какое впечатление могло бы какое-нибудь из этих обвинений произвести на горячо влюбленного человека с таким восторженным характером, как у Джона? Я чувствовал, что было бы бесполезно произносить эти обвинения, и поэтому промолчал. До сих пор все это было на уровне догадок и слухов. Теперь передо мной лежала трудная задача насколько возможно беспристрастно и обстоятельно изложить то, что действительно произошло на моих собственных глазах, и заставить себя описать все обстоятельства, предшествовавшие смерти моего бедного друга.
В конце зимы Каульз сказал мне, что думает жениться на мисс Норзкотт как можно скорее, вероятно, в начале весны. Как я уже говорил, он был состоятельным человеком, у барышни было свое состояние, так что денежные обстоятельства не препятствовали свадьбе. «Мы снимем дачу в Корсторфайне», – сказал он, – «и надеемся видеть тебя, Боб, за своим столом как можно чаще». Я поблагодарил его и постарался стряхнуть с себя опасения и убедить себя, что все еще может устроиться хорошо.
До свадьбы оставалось всего три недели, когда однажды вечером Каульз сказал мне, что, вероятно, он поздно вернется домой. «Я получил от Кэт записку», – сказал он, в которой она просит зайти сегодня вечером около одиннадцати часов; это немного поздно, но, вероятно, ей надо поговорить о чем-нибудь без свидетелей, когда старая мистрис Мертон ляжет спать».
Только после того, как товарищ ушел, я вдруг вспомнил о том таинственном свидании, которое, как мне говорили, предшествовало самоубийству молодого Прескотта. Потом мне вспомнился бред бедного Ривса, и особенный трагизм этому придавало то, что как раз в этот день я узнал о его смерти. Что все это означает? Нет ли у этой девушки какой-нибудь мрачной тайны, которую она должна открыть перед свадьбой. Может быть, есть причина, мешающая ей выйти замуж? Или, может быть, есть причина, мешающая другим жениться на ней? Я так обеспокоился, что хотел последовать за Каульзом, рискуя даже рассердить его, и постараться убедить его отказаться от свидания, но, взглянув на часы, я увидел, что уже слишком поздно. Я решился дождаться его возвращения и, подбросив в камин углей, достал с полки какой-то роман. Но мои мысли занимали меня более чем книга, и поэтому я скоро отбросил ее в сторону. Какое-то неопределенное чувство тревоги и уныния овладело мной. Наступила полночь, потом половина первого, а о товарище ни слуху ни духу. Было около часа, когда я услышал шаги на наружной лестнице, а потом стук в дверь. Я удивился, потому что товарищ всегда брал ключ с собой; однако, поспешил сойти вниз и отодвинул щеколду.
Как только дверь отворилась, я тотчас же увидел, что сбылись мои самые худшие предчувствия. Баррингтон Каульз стоял за дверью, опершись на перила; голова его была опущена и вся его фигура выражала самое глубокое отчаяние. Входя, он пошатнулся и упал бы, если бы я его не поддержал. Поддерживая его одной рукой и неся в другой лампу, я потихоньку вел его вверх по лестнице в гостиную. Он молча упал на диван. Теперь, когда я мог хорошенько его рассмотреть, я пришел в ужас от произошедшей в нем перемены. Лицо его было мертвенно бледно, даже в губах не было ни кровинки. Щеки и лоб были покрыты потом, глаза мутны и все выражение его лица изменилось. У него был вид человека, вынесшего какую-то ужасную пытку и окончательно обессилевшего.
– Что с тобой, дорогой друг? – спросил я, прерывая молчание. – Надеюсь, ничего дурного? Ты не здоров?
– Водки! – выдохнул он. – Дай мне водки.
Я взял графин и хотел ему налить, как вдруг он дрожащей рукой вырвал его у меня и залпом выпил почти полстакана спирта. Обыкновенно он был очень воздержан, но теперь он выпил спиртное залпом, не добавив ни капли воды. Это, кажется, помогло ему, потому что на лицо его вернулся румянец и он приподнялся на локте.
– Свадьбы моей не будет, Боб, – сказал он, стараясь говорить спокойно, но не в состоянии подавить дрожи в голосе. – Все кончено.
– Не отчаивайся! – ответил я, стараясь успокоить его. – Не стоит нос вешать. Как все прошло? Из-за чего все это?
– Из-за чего? – простонал он, закрывая лицо руками. – Если бы я рассказал тебе, Боб, ты бы не поверил этому. Это слишком страшно, – слишком ужасно, невыразимо ужасно и невероятно. О Кэт, Кэт! – и он в отчаянии метался по дивану, – я воображал тебя ангелом, а на деле ты оказалась…
– Кем? – спросил я, потому что он умолк.
Он взглянул на меня ничего невидящим взглядом и потом вдруг, ломая руки закричал:
– Злым духом! Душа вампира под красивой наружностью! Да простит меня Бог! – продолжал он шепотом, отворачиваясь к стене – я сказал больше, чем должен. Я любил ее слишком сильно, чтобы говорить о ней так, как она того стоит. Я слишком сильно люблю ее и теперь.
Некоторое время он лежал спокойно и я стал надеяться, что водка произведет на него свое действие и он заснет, как вдруг он повернулся ко мне.
– Читал ли ты когда-нибудь об оборотнях? – спросил он.
– Я отвечал, что да.
– В одном из сочинений Маротта, – задумчиво сказал он, – есть рассказ о красивой женщине, принимавшей по ночам образ волчицы и пожиравшей своих собственных детей. Кто бы мог вложить эту мысль в голову Маротта?
Он размышлял о чем-то несколько минут, а потом потребовал еще водки. На столе стоял пузырек с лауданумом и мне удалось, наливая ему водки смешать с ней полдрахмы этого средства. Он выпил и опустил голову на подушку.
– Все лучше этого! – простонал он. – Смерть лучше этого. Преступление и жестокость, жестокость и преступление. Все лучше этого, – всё повторял он, пока наконец речь его стала бессвязной, усталые веки сомкнулись и он впал в глубокий сон.