Александр СабовТРИ МИНУТЫ ИСТОРИИ
1945:
самолеты США за несколько часов доставили атомную смерть в Хиросиму и Нагасаки
1967:
для счета времени в мире учреждается понятие «атомная секунда»
1980-е годы:
три часовых пояса Земли — всю Европу! — атомная смерть может перелететь за 6 минут
Грибовидное облако над Хиросимой возвестило: наступила Первая Минута атомной эпохи.
Это была еще Минута Войны. 70-е годы нашего века стали эпохой разрядки.
Земля обрела новое равновесие: это Минута Мира. Что готовит нам завтра, что несет с собой Минута Будущего?
Часть IМИНУТА ВОЙНЫРазмышления вдвоем с ученым
Неторопливая походка, сутулый полупоклон, то и дело приподнимаемая в знак приветствия черная шляпа… Всякий раз, встретив его случайно, — в Париже мы были соседи, — мне приходила в голову странная мысль: уж не вышел ли он из какого-нибудь переулка истории? Доктора химии и биологии, профессора Луи Женевуа я невольно воспринимаю как человеческий подлинник той старой, прекрасной, но, увы, сильно поредевшей европейской интеллигенции, которую мы знали в ее самых ярких индивидуальных проявлениях: Анри Барбюс и Ромен Роллан, Федерико Гарсиа Лорка и Томас Манн, Фредерик Жолио-Кюри и Антуан де Сент-Экзюпери, Бернард Шоу и Пабло Пикассо. Эта интеллигенция слагалась, конечно, из миллионов судеб и лиц…
Родился Луи Женевуа в 1900 году. Узнав это впервые, я взглянул на профессора внимательней: он ровесник Антуана де Сент-Экзюпери…
«Если меня собьют, я не пожалею абсолютно ни о чем. Будущий муравейник приводит меня в ужас. Ненавижу блага, которые он сулит роботам. Что до меня, я был рожден стать садовником. Обнимаю вас. Сент-Экс».
Это написано перед вылетом в последний рейс, в сорок четвертом году, на исходе войны. Двадцатый век с тех пор отмерил еще такой же срок…
— Профессор, вы, кажется, проводили специальные эксперименты по облучению хлебных злаков?
— Да. При малых дозах радиации это сулит повышение урожайности.
— Простите же наивный вопрос: так, может, убив хлебопашца, садовника, нейтронная бомба тем не менее сохранит да еще и повысит урожаи?
— Нет-нет. Она убьет и растение, и человека. Она убивает все живое! Вот почему я говорю: присвоение результатов науки военно-промышленным истеблишментом в настоящее время во сто крат опаснее, чем в годы второй мировой войны.
— Любая война похищала у науки прометеев огонь…
— Любая, да. Но с открытием и приручением атома изменилась сама природа войны. Раньше она сводилась к сражению армий и истреблению солдат. Теперь угрожала бы истреблением населения целых стран и континентов! Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в этом смысле не просто одна из самых страшных минут последней войны. Это одновременно и первая минута новой эпохи, отличие которой в том, что разрушительная сила науки войны многократно возросла.
— Вам не кажется поразительным тот факт, что первая в мире атомная бомба явилась, по существу, делом рук европейских ученых-антифашистов, эмигрировавших в США? Они были уверены, что куют зло против зла… Как же вышло, что военно-промышленный комплекс США ловко приручил их таланты, энергию и даже убеждения?
— Четыре года я, в чине полковника, служил инспектором высшего образования и научно-технических исследований при военной миссии французской оккупационной зоны в Германии. Я знал Германию еще с тех пор, как в 20-х годах стипендиатом фонда Рокфеллера, кстати по рекомендации Марии Склодовской-Кюри, учился здесь у выдающихся ученых, защитил докторскую диссертацию. Уж лучшие-то химические и биологические лаборатории я знал все наперечет. С десяток ученых работали над атомной бомбой. Что стало с ними? Одни эмигрировали, не в силах перенести фельдфебельского насилия над наукой. Другие схоронились в лабораториях. Некоторых я застал и после войны, но почти всех их уже соблазнили перспективами работы в США. В то время мне стало ясно, что фашисты, обычно весьма неразборчивые в средствах, попросту подрубили сук, на котором могли бы усидеть. Эдвард Теллер, сделавший водородную бомбу, или Джон фон Нейман, совместивший бомбу, ракету и компьютер… как?! Эти люди — антифашисты?! Да нет ли тут недоразумения?! Думаю, если бы нацисты вовремя догадались найти с ними общий язык, вермахт получил бы бомбу. Но они этот шанс упустили и вдобавок не разгадали тихого саботажа многих ученых. Словом, не тех выгнали, не тех удержали… Все, что не успел изгнать из страны или захватить Гитлер, после войны лихорадочно прибирали к рукам американцы. Одних только неопубликованных авторских свидетельств на изобретения в Западной зоне нами было открыто около 900 тысяч. Все это спешно описывалось и увозилось за океан… Затем выступил Уинстон Черчилль в Фултонском университете в США, и все разъяснилось: Запад начал «холодную войну» против СССР.
— Какую вы тут видите связь?
— Самую прямую. Хиросима продемонстрировала миру мощь нового оружия массовых убийств. Фултонская речь Черчилля прояснила адрес угрозы: СССР. Короче, последняя минута войны стала и первой минутой мира, который с самого начала живет под дамокловым мечом ядерной катастрофы. Теперь представьте, что нейтронной бомбой облучили подлый злак нацизма: всходы оказались бы куда страшней, чем в 30-х и 40-х годах, когда мы были молоды!..
В этой парижской манифестации сторонников мира приняло участие 250 тысяч человек. Люди всех возрастов, различных политических убеждений, самых разных профессий решительно заявляют: «Нет гонке вооружений! Мы за мир во всем мире!»
Знакомый жест: в знак приветствия приподнята черная шляпа… Да только показалось мне, что приподнял он ее еще посреди двадцатого века, когда стрелка истории, вздрогнув, остановилась у порога войны.
Свое тогдашнее состояние он передал мне так: «А не были ли две мировые войны одной и той же войной с двадцатилетним перерывом для пушек? Ведь поколение наше даже состариться не успело…» Не знаю, может, и так. Но вот стрелка истории пробежала еще 40 мирных кругов, подняв на ноги два новых поколения. Будем же надеяться, что к прошлому возврата нет, зато в будущее путь открыт.
И наше повествование начнем с Минуты войны, которую сменит Минута мира, что ежедневно соприкасается с Минутой будущего, даря нам надежду и веру.
1. Два капитана: де Сент-Экзюпери и де Панж
На снежных простынях золотился свет декабрьской луны. Все еще по-военному затемнялась Москва, хотя врагу до нее было уже не дотянуться. В ранних зимних сумерках 1944 года в гостинице Центрального Дома Красной Армии происходило событие, которое, несмотря на всю его оживленность, отдавало пронзительной человеческой грустью.
Французский авиаполк «Нормандия — Неман», разделившись на два списка, разъезжался в разные края.
Капитан Жан де Панж уединился в углу с походным дневником полка и, привычно начав с обозначения даты: 12 декабря 1944 года, вдруг остро, будто укол, почувствовал, что пишет свою летопись, вероятно, в последний раз. Два года подряд это было его ежевечерней обязанностью, и только если капитан был в отъезде, кто-то другой раскрывал журнал и писал там о событиях дня. Де Панж не был летчиком-истребителем, он служил в полку пилотом связи. Его маленький «У-2» («Как похож на французский „Люсиоль“!»), который капитан — ходили легенды — мог посадить на спичечный коробок, был всеобщим любимцем полка, потому что всегда сулил сюрприз, добрую весть, какую-нибудь перемену. События дня, и особенно воздушные бои, излагались де Панжу точно, со всеми подробностями, он составлял лаконичный и полный отчет, который тут же, вслух, зачитывался, обсуждался и, если надо, подправлялся, ибо принципом было — коллективное «добро» на изложение хроники дня. Нет на свете книг более скупых и, однако, более красноречивых, чем походные и бортовые журналы с их скрупулезной привязанностью к факту. Де Панжа тянуло и на шутку, ведь полк состоял, казалось, из одних пересмешников, но порой и на возвышенную фразу, ведь случалось, что событие заслуживало того. Но если шуткам еще как-то удавалось уцелеть, то обороты приподнятые изгонялись беспощадно, с едким смешком. Только в память о погибших или пропавших без вести, когда траур воцарялся в живых сердцах, в дневник проникали слова торжественной боли.
В этот день словно нарочно скрывали печаль, хроника шла сухая.
«Генерал Захаров объявил нам, что мы сегодня же вечером возвращаемся в Пруссию. Поезд ждет нас в 20 часов…»
Капитаново перо вдруг остановила такая мысль: он-то ведь сам возвращается не на фронт, а в Париж, — так от какого же «мы» он пишет? Подобная дилемма — делить полк на два «мы» — еще никогда не вставала перед де Панжем.
«Когда отрываешься от друзей, уже нельзя говорить „мы“, — как-то заметил его собрат, тоже летчик связи, тоже капитан, тоже всю войну скрипевший пером. — Тот невежа, кто, будучи не со всеми, продолжает тем не менее говорить „мы“…»
В положении этих двух капитанов, в их военной судьбе было много сходного, но еще больше различий. Да, походная летопись «Нормандии» написана «мыкающим» пером капитана де Панжа, и ему перейти на «я» было все равно что составу с широкой колеи перескочить на узкую. Но и с узкой на широкую, оказывается, не легче. Это уже пришлось испытать второму капитану. Этот второй капитан с самого начала войны, лишь только она пришла во Францию, все не в силах был уговорить кого-то, где-то, то ли в кабинетах, то ли в небесах, что он должен «быть со всеми», потому что все, что он любит, оказалось поставлено под угрозу. Своим сильно «якающим» пером он рвал бумагу рапортов и писем:
«Я умоляю тебя изо всех моих сил, помоги мне пробиться в истребительную авиацию. Я задыхаюсь все больше и больше. В этой стране нечем дышать. Чего мы ждем, боже мой! Я не могу не участвовать в войне, иначе я морально болен. Мне слишком многое надо сказать обо всем, что происходит. Я могу это сказать только как боец, но не как турист…»