Та-та-та-та-та-та, — отстукивает Иванов. И снова вслушивается…
— Уэллен отвечает! Уэллен отвечает!..
Кренкель вскакивает.
— Давно? Долго я спал? Почему не разбудил?
— Да ты почти и не спал, может, минуту-полторы. Уэллен ответил только что, сию…
Кренкель, не дослушав, бежит через торосы и сугробы к палатке Шмидта. По сияющему лицу радиста полярники угадывают: «Есть какая-то добрая весточка!..»
Начальник экспедиции и Кренкель на четвереньках вползают в «радиорубку». Кренкель передает Шмидту журнал.
— Может Уэллен подождать? — спрашивает Шмидт. — У меня большая радиограмма.
Кто-то подносит фонарь. Начальник экспедиции пишет первое донесение со льдины: «Москва, Совнарком СССР. Копия — Главсевморпуть…»
Кренкель отстукивает позывные «Челюскина». Теперь все береговые станции настроились на его волну… В эфир уходит радиограмма. Она помечена номером первым, от четырнадцатого февраля:
«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэллен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием, льдов. Уже последняя ночь была тревожной…»
Эту радиограмму, спустя несколько часов, мы с тревогой читали в Москве, на третьем этаже старого здания по улице Горького, где помещалась тогда редакция «Правды».
IV
Понеслись ночи и дни, заполненные короткими известиями с ледяного поля. Повседневные события, раньше занимавшие мое внимание, отошли на второй план, уступив место одной теме: челюскинцы!
Жизнь и борьба ста советских людей, оказавшихся на льдине в Чукотском море, глубоко волновала соотечественников. В редакции то и дело раздавались телефонные звонки: «Что там, на льдине?.. Какие последние новости?» Хотя первая же радиограмма успокаивала, что экипаж обеспечен и теплой одеждой и пищей, многие спрашивали: «Можно ли сбросить с помощью парашютов посылки на льдину? Достаточно ли у них теплых вещей?..» Люди различных возрастов и профессий бескорыстно предлагали свои услуги в качестве участников спасательных экспедиций.
Не было недостатка и в фантастических проектах. Из Одессы, Иркутска, Петрозаводска, Еревана, Чебоксар приходили письма и телеграммы с советами и рекомендациями. Предлагались всевозможные средства спасания — от аэросаней и воздушных шаров до тракторов с гигантскими санями на прицепе… Пылкий фантазер из Саратова настойчиво рекомендовал испытать конструкцию его аппарата, названного им «аэроспасом». С полной серьезностью он предлагал: с борта самолета, виражирующего над лагерем, спустить на длинных металлических тросах «нечто вроде люльки», которой пользуются штукатуры или маляры при окраске фасада высоких зданий. «Когда люлька достигнет льда, — объяснял автор, — в нее быстро садятся два человека, и экипаж самолета, накручивая трос на барабан, поднимает их в кабину…» Многие проекты, предлагаемые от чистого сердца, были сродни «аэроспасу», то есть совершенно не обоснованы технически.
Трогательные, наивные и ласковые письма присылали дети. Девочки-школьницы принесли в редакцию послание, подписанное всем классом и адресованное жителям ледового лагеря: «Мы, ученицы четырнадцатой средней школы, посылаем Вам, дорогие челюскинцы, горячий привет и желаем скорее вернуться к своим родным и семьям… Мы всегда говорим про Вас. Кланяемся Аллочке и Карине…»
На улицах, в вагонах трамвая, магазинах, фойе театров завязывались дискуссии. Припоминали случаи кораблекрушений, спорили об особенностях арктической погоды и льдов. Покупая газету, люди прежде всего искали сообщения из лагеря; эти радиограммы помещались на первой странице.
Ранним февральским утром, по пути из редакции домой, я увидел толпу возле памятника Пушкину на Тверском бульваре. Десятка два людей жались к витрине со свежей газетой.
— Не видно, читайте вслух! — требовали задние ряды.
«Челюскинцы продолжают жить на льду, — слышался голос добровольного чтеца. — Женщины, дети и пятеро мужчин перешли в построенный на льду теплый деревянный барак… Вышел первый номер стенной газеты «Не сдадимся!»
— Здорово, газету выпустили! «Не сдадимся!» Хорошо сказано! Молодчаги!..
«Не сдадимся!» — стало девизом челюскинцев, выражением их мужества, стойкости и организованности.
Правительственная комиссия помощи челюскинцам сообщала о мерах для спасения полярников. Члены комиссии консультировались с крупными учеными, летчиками, полярниками, моряками, воздухоплавателями, путешественниками. В распоряжение правительственной комиссии были переданы разнообразные технические средства. Тысячи советских людей изъявляли готовность отдать себя делу помощи полярникам. Обстановка в комиссии напоминала фронтовой штаб, а челюскинцы представлялись боевым гарнизоном крепости, блокированной врагом.
Вся страна читала радиограмму, переданную из Москвы в ледовый лагерь:
«Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет. С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы.
Сталин. Молотов. Ворошилов. Куйбышев. Орджоникидзе. Каганович».
Карта Арктики, висевшая в отделе информации «Правды», отражала дислокацию спасательных экспедиций. Кроме треугольников на местах чукотских стойбищ и кружочков, отмечавших полярные станции, на карте появились изображения самолетов, кораблей, дирижаблей, аэросаней и собачьих упряжек. У нас возникали опасения, что на этом большом листе скоро не останется «живого места». На Уэллене и мысе Северном действовали местные комиссии помощи челюскинцам. Шестьдесят упряжек самых выносливых эскимосских собак, управляемых опытными каюрами, двинулись к мысу Онман, ближайшему от лагеря селению на побережье.
О снаряжении собачьих упряжек я узнал в Главном управлении Северного морского пути, на улице Разина. Человеку, не бывавшему в Арктике, никогда не видавшему торосов, ропаков и предательских трещин в ледяных полях, легко было вообразить, что каюры (это слово звучало восхитительной новизной!), как ямщики на добрых конях, лихо промчатся полторы сотни километров по льду Чукотского моря, усадят людей на нарты и с песнями покатят в обратный путь… Подогреваемый оптимистическими надеждами, я позвонил в редакцию:
— На Чукотке мобилизованы собаки. Десятки упряжек на старте, часть в пути… Везу материал…
— Пятнадцать строк, — холодно сказал мой товарищ, дежуривший в отделе информации; года полтора назад он выезжал на станцию Буй встречать сибиряковцев, после чего и прослыл у нас специалистом по арктической тематике.
— Пятнадцать? О собаках-то?! Смеетесь вы, что ли!.. Лучшие каюры Чукотки, лучшие упряжки! Вот увидите: они-то и спасут челюскинцев!..
— По снегу или ровному льду нарты, разумеется, отлично пройдут, но ведь там торосы! Ну, а как, по-вашему, упряжки переберутся через трещины и разводья?
— Откуда известно, что там широкие трещины? — неуверенно выдвинул я последний аргумент, с грустью сознавая, что восхитительная постройка, возведенная мною на зыбкой почве северной романтики, безнадежно рушится…
Товарищ оказался прав: собачьим упряжкам не пришлось участвовать в снятии челюскинцев со льдины; зато позднее каюры отлично справились с перевозкой полярников вдоль побережья Чукотки.
Знатоки Арктики сходились на том, что самое надежное средство спасения — авиация. Между материком и лагерем природа воздвигла ледовый барьер, недоступный кораблю любого класса; нет парохода или ледокола, способного пробиться в сплошных полярных льдах толщиной в два-три метра. Но даже если бы и удалось преодолеть препятствия на пути к лагерю, ледоколы не могли соперничать в быстроте с самолетами. Правда, зимою на Крайнем Севере нередко складывается неблагоприятная для полетов обстановка: низкая облачность, пурга, туманы, сильные ветры. Но иного пути не было.
Летчики торопились. Первым отправился из Москвы на восток Михаил Васильевич Водопьянов. Этого пилота мне не раз приходилось видеть в редакции: он доставлял матрицы «Правды» в Ленинград. В полной темноте Водопьянов взлетал со столичного аэродрома, через три часа сдавал матрицы на месте назначения, а спустя еще полтора-два часа ленинградцы читали сегодняшнюю «Правду». Тем временем летчик возвращался в Москву, чтобы следующей ночью снова повторить рейс. Он летал и на Дальнем Востоке, на линии Хабаровск — Сахалин, разведывал морского зверя в Охотском и Каспийском морях, искал рыбаков, унесенных на оторвавшихся льдинах.
Прошлой зимою, в феврале, спеша на Камчатку с почтой из Москвы, Водопьянов возле озера Байкал потерпел тяжелую аварию. Борт-механик погиб, летчик получил серьезные ранения головы. Мы встретились с ним в редакции спустя несколько месяцев. Широкоплечий, рослый, с зачесанными кверху черными волосами и тонкими морщинками на молодом лице, Водопьянов, энергично жестикулируя, рассказывал о катастрофе. Меня удивило странное выражение его лица: говоря о серьезных вещах, летчик улыбался, но как только он умолкал, лицо становилось угрюмым. Присмотревшись к нему, я понял, что это следы операции. На бровях, переносице, лбу и подбородке летчика хирурги наложили два десятка швов; временами эти швы придавали лицу Водопьянова подобие улыбки.
— На полгода выбыл из строя, — жаловался он.
— Поправитесь — опять куда-нибудь полетите?
— Такое наше дело, — со вздохом согласился Водопьянов, хотя это «наше дело» заполняло все его существование.
Вскоре я снова увидел Водопьянова. Это было в день, когда первый советский стратостат поднялся на высоту девятнадцать тысяч метров. С Центрального аэродрома Москвы мы следили за полетом. Гигантский шар едва заметным пятнышком виднелся на небосклоне. В том же секторе неба можно было различить черную точку. Это был самолет Водопьянова. Летчик поднялся с аэродрома для сопровождения стратостата. Минут пятнадцать самолет набирал высоту и вдруг резко пошел на снижение.