3 апреля. В три часа утра «Совет» вошел в Петропавловский порт. Моряки называют его «ковшом». Город окружен подковой гор. Видны прямолинейные улицы, деревянные домики. Идем осматривать Петропавловск — последний город на нашем пути…»
В Петропавловске нас ждал ворох новостей. На Севере произошли большие события. Начальник местной радиостанции и пограничники ознакомили меня с обстановкой в лагере.
— Льдина неспокойна, но люди целы, — сказал командир камчатских пограничников.
А случилось в лагере вот что: мощным напором торосящихся льдов надвое разломало деревянный барак, где раньше жили женщины и дети; части кухни оказались разведенными на полсотни метров. «Все это нас не пугает, но вызывает много дополнительной работы», — передавали челюскинцы.
С нарастающим интересом перебирал я листки последних радиограмм из Чукотского моря: «Аэродром, где садился Ляпидевский, сломало, мы расчистили новый… Температура держится на одном уровне — минус тридцать восемь… Жизнь в лагере идет буднично: в шесть утра возобновляется связь с материком, в восемь — завтрак, после которого бригады отправляются расчищать аэродром, ремонтировать жилища… Пополнили продовольственные запасы, подстрелив двух медведей — самку и годовалого, гулявших возле аэродрома… Следим за продвижением к нам самолетов…»
С трех сторон к лагерю приближались советские летчики.
Звено Галышева подходило к Чукотке, преодолев самые трудные и опасные участки.
Звено Каманина из пяти самолетов «Р-5» доставил в Олюторское, на побережье Берингова моря, пароход «Смоленск». Две машины, попав в пургу, сделали промежуточную посадку между Олюторским и Анадырем. А Каманин, Молоков и Пивенштейн, достигнув Анадыря, полетели через Анадырский хребет прямо на Ванкарем и… исчезли! Пять суток судьба их оставалась неизвестной. На поиски в тундру вышли нарты и пешие партии. И вдруг — радиограмма: Каманин и Молоков… в Уэллене! Они дважды пытались пройти над Анадырским хребтом, но встречали густую облачность. Лететь в тумане было рискованно: ни одна карта не давала сведений о высоте гор. Пришлось снизиться в крошечном поселке, где было лишь пять чукотских яранг. При последней попытке прорваться в Ванкарем летчики подошли к нему на семьдесят километров, но туман снова вынудил их изменить маршрут. Они пошли над берегом Анадырского залива. Борис Пивенштейн остался в прибрежном чукотском селении: он отдал свой самолет командиру звена Каманину, у которого была повреждена машина.
Нелегким был путь и третьей авиационной группы — Слепнева, Леваневского и Ушакова. Используя все виды транспорта, только двадцать третьего марта они добрались до города Фербэнкса на Аляске. Они прилетели сюда с Джоэ Кроссоном, своим давнишним знакомым; американский пилот встретил наших летчиков на канадской территории, в Уайт-хорсе.
Аляска не впервые принимала советских полярников. Жители Фербэнкса не забыли, как четыре года назад они встречали самолет «СССР Н-177» с траурным флагом на борту; Маврикий Слепнев доставил тогда на Аляску останки американского летчика Эйельсона и механика Борланда. Сигизмунда Леваневского знали на американском Севере по его прошлогоднему полету. В то время на Чукотке потерпел аварию американский летчик Джемс Маттерн, совершавший кругосветный перелет в рекламных целях авиационной фирмы. На его поиски из Анадыря вышли пешие партии, из Хабаровска вылетел Леваневский.
«Маттерн погиб?! Еще одна жертва Арктики! Таинственная катастрофа в полярной тундре», — изощрялись американские желтые газеты, соперничая в фантастических подробностях, наскоро придуманных за буфетной стойкой. Их японские собратья дописались до чудовищного бреда: «Маттерна, вероятно, съели в России — больше нечем объяснить его внезапное исчезновение…» Тем временем злополучный американский рекламист сидел на берегу реки Анадырь, с аппетитом уплетая вкусную уху, которой его угощали советские пограничники; они нашли Маттерна через несколько дней после его аварии. Леваневский доставил американца в аляскинский городок Ном.
Имя полярника Георгия Ушакова, первого начальника острова Врангеля и исследователя Северной Земли, также было известно по ту сторону Берингова пролива.
Теперь, на пути к челюскинцам, Слепнев и Леваневский снова посетили Аляску. Приняв в Фербэнксе два самолета «Флейстер», пилоты двадцать седьмого марта стартовали на запад. Следуя над скованным льдом Юконом, они миновали Руби, индейский поселок Нулато и оказались у Берингова моря — в Номе, на берегу залива Нортона. Борт-механиками летели американцы: со Слепневым — Уильям Левари, с Леваневским — Клайд Армистед.
Тридцатого марта Леваневский вылетел в Ванкарем. Видимость в пути ухудшилась, в кабине потемнело. Впереди в пурге и тумане скрывалась коварная Колючинская губа. Леваневский набирал высоту, стараясь пробиться сквозь облака. Но вскоре пилот заметил, что плоскости самолета покрываются ледяной коркой. Внезапно мотор дал несколько выхлопов и затих: обледенел карбюратор. Окруженный непроницаемой пеленой тумана, Леваневский планировал; высота быстро падала. Пилот не знал, что под крыльями: ровная поверхность заснеженной земли, торосистые ледяные поля, опасные чукотские горы?.. Пятьсот метров. Триста. Двести… Мелькнули льды, черный берег… Сейчас отяжелевший самолет налетит на торосы… Удар, треск шасси, и машина лежит на фюзеляже, искалеченная, беспомощная, неспособная больше взлететь… «У Леваневского поранено лицо, механик Армистед и я невредимы», — радировал Ушаков из Ванкарема.
Первого апреля из Нома в Уэллен прилетел Маврикий Слепнев. Шестеро советских пилотов — Водопьянов, Доронин, Галышев, Молоков, Каманин и Слепнев, слетевшихся с трех сторон, ждали на Чукотке прояснения погоды, чтобы совершить заключительный «прыжок» — в ледовый лагерь. Стягивались самолеты, задержавшиеся в пути. На Чукотку спешили резервы. Дирижабли, аэросани, тракторы, болотовский «Т-4» перегружались с «Совета» на пароход «Сталинград». В Олюторском готовился к плаванию на Север «Смоленск» с запасными самолетами. С востока, рассекая воды Атлантики, двенадцатимильным ходом шел «Красин»; легендарный ледокол приближался к Саргассову морю.
Наступили решающие дни. Вот перевернем еще несколько листков календаря, и все девяносто два челюскинца окажутся на твердой земле… Впрочем, не девяносто два, а девяносто: двое самостоятельно перебрались на материк. Это произошло второго апреля.
— Михаил Сергеевич, вам следует быть в Ванкареме, — сказал Шмидт летчику Бабушкину. — Люди там волнуются: пурга портит аэродром, чукчи неохотно выходят на расчистку, они перестают верить, что самолеты когда-нибудь прилетят. В Ванкареме нужен опытный человек… Меня, Михаил Сергеевич, беспокоит только одно: удастся ли вам перелететь на своей «шаврушке»?
— Ремонт сделан отлично, механики не пожалели труда. Разрешите пробный полет?
Залатанный, перештопанный, держащийся «на честном слове», самолет Бабушкина двадцать минут кружил над лагерем. На месте механика сидел Шмидт; он хотел лично проверить надежность «амфибии».
— Разрешите полет? — спросил летчик после посадки.
— Действуйте!
Бабушкин и механик взлетели. Жители лагеря посылали добрые напутствия экипажу «воздушного примуса», как втайне от Михаила Сергеевича они прозвали его «Ш-2». Через час г. четвертью Бабушкин опустился на аэродроме Ванкарема.
IX
Распростившись с моряками «Совета», мы поселились на борту «Сталинграда». Пароход — новый, он построен три года назад на Балтийском заводе в Ленинграде.
Капитан заперся в каюте и не принимает никого, кроме старшего помощника. Возможно, капитан озабочен трудностями похода на Север. В команде его называют «стариком», произнося это слово с интонацией, которая не говорит о симпатии. Расспрашиваю матросов — они отвечают уклончиво. На берегу о капитане высказались откровеннее: «Упрям, зол, нелюдим, но дело знает». Это, разумеется, главное. Конечно, приятно, когда кораблем командует душевный и общительный человек, но мы простим «старику» недостатки характера, лишь бы он вовремя привел «Сталинград» на Чукотку, в бухту Провидения.
Вся экспедиция занята бункеровкой: наваливают уголь в многотонные бадьи, орудуют у лебедок. Под толстым слоем угольной пыли люди неузнаваемы. Доктора Старокадомского я опознаю по высокой сутулой фигуре. Но что стало с его шелковистой белой бородой! Как будто ее окунули в жидкую ваксу…
Бункеры заполняются до краев. Угля хватит на несколько недель, хотя мы и не собираемся так долго пробыть в плавании. Взят полный запас пресной воды. «Сталинград», недавно еще возвышавшийся над причалом, погрузился почти до ватерлинии и будто стал меньше ростом.
Одновременно со «Сталинградом» снимется с якоря и пароход «Смоленск». Из бухты Провидения передают, что подход судов к берегу возможен. Если ледовая обстановка сложится на всем пути так же благополучно, через шесть-семь суток мы будем на Чукотке. Никогда еще столь ранней весной, в начале апреля, эти районы Берингова моря не посещались кораблями.
— Надо быть готовыми к неожиданностям, — заметил сегодня старший помощник.
Поздней ночью, приятно возбужденный горячим душем, не ощущая утомления после «угольного аврала», пробегаю по палубе «Сталинграда» к себе в каюту. Берег спит, сотни светлячков раскинулись веером на заснеженных холмах. Где-то вдалеке заливаются лаем камчатские псы. Сильные и выносливые животные, защищенные пушистой шерстью от морозов, они — верные помощники и друзья человека на Севере. Над горами, невидимыми во мраке, ярко светят звезды. С юга веет тихий, несущий весну, ветерок. Дивная апрельская ночь… Но люди, молчаливо двигающиеся по палубе, не замечают окружающей их красоты: продолжается погрузка, бригады встали на последнюю вахту. Грохочут лебедки. Луч судового прожектора сопровождает плывущую в воздухе громоздкую бадью. Знакомый голос старпома гремит: «Майна, помалу майна, помалу, черти вы дорогие!..»
Осторожно, боясь разбудить соседей, открываю скрипучую дверь каюты. Сбрасываю грубые валенки, опускаюсь на койку и только тут чувствую, как невыразимо устал. Товарищи по каюте еще не спят, мы обмениваемся планами на завтрашний день. Поддавшись блаженному ощущению покоя и не закончив ответной фразы, мгновенно засыпаю на своем жестком ложе…