Этого «завтрашнего дня» — восьмого апреля 1934 года — я не забыл и доныне, по прошествии многих лет.
Рано утром, когда на «Сталинграде» все, кроме вахтенных и радистов, были погружены в глубокий сон, меня кто-то сильно встряхнул. Открыв глаза и еще не понимая, в чем дело, я увидел красное и обветренное лицо боцмана Петрищенко.
— Что такое?
— Василий вас кличет, — загудел боцман. — Шел я мимо, а он из рубки выскочил: «Дойди до корреспондента в шестой каюте, зови ко мне, скажи — челюскинцев сняли…»
— Какой Василий?
— Ну, Литвинов же, радист!
Сунув ноги в валенки, я в три прыжка очутился на палубе. Величественное зрелище утренней зари, разгоравшейся на горизонте, не задержало меня. «Неужели спасены, спасены все?» — билась радостная мысль. А рядом с ней — другая, расхолаживающая: «На Чукотке происходят исключительные события, а я не сумел улететь из Хабаровска и, конечно, не мне придется рассказывать о них читателям…»
Рванув ручку массивной двери, я вбежал в радиорубку.
— Спасены? Сколько? Где они? Кто летал?..
Старший радист Василий Литвинов смотрел на меня, саркастически улыбаясь. Прижимая наушники и ритмично раскачиваясь на стуле, он словно следовал тактам передававшейся из эфира мелодии и не торопился с ответом.
— Вы меня приглашали за чем-то, товарищ Литвинов? Впрочем, быть может, вам хотелось пошутить?
Я сделал шаг к двери, но радист сбросил наушники и, опередив меня, преградил дорогу.
— Не сердитесь! Люблю я разыгрывать, — быстро проговорил он. — Хотелось, знаете, посмотреть, как корреспондент будет реагировать… Теперь — шутки в сторону: Молоков и Каманин вывезли из лагеря пять человек. Вот запись уэлленской передачи…
— Больше никаких вестей?
— Чуть не позабыл: в лагерь прилетел Слепнев, у него какое-то происшествие с машиной…
Седьмого апреля Маврикий Слепнев перелетел из Уэллена в Ванкарем.
— Погода есть? Быстро разгрузить машину! — торопил пилот, готовясь стартовать в лагерь. — Посадите в кабину восьмерку ездовых собак.
Пловучий лагерь в этот день находился в семидесяти трех милях от ванкаремского аэродрома. На тридцать шестой минуте полета Слепнев увидел дым лагерных костров. Лыжи «Флейстера» коснулись поверхности льда, но неожиданно изменили направление, и самолет уткнулся в торосы; порвались стяжки. Механики тотчас принялись за ремонт, а Ушаков со Слепневым ушли в лагерь; они были здесь первыми людьми с Большой Земли после Ляпидевского.
— К нам летят еще Каманин и Молоков, — сообщили им челюскинцы.
На горизонте показались две черные точки. Они быстро росли, превращаясь в бипланы. Летчиков встречали восторженно: после стольких ожиданий — три самолета за один час! Молоков пригласил в кабину трех полярников. Каманин, летевший со штурманом Матвеем Шелыгановым — двух. К вечеру пятеро челюскинцев очутились в Ванкареме. Слепнев и Ушаков остались ночевать в ледовом лагере — «Флейстер» должны были исправить к утру.
Вот какие события прервали мой сон на рассвете восьмого апреля. Весь день я провел на петропавловской радиостанции, передавал в Москву подробности полетов Каманина, Молокова и Слепнева.
В то же утро пароход «Киров» доставил из Владивостока на Камчатку почту и московские газеты. Просматривая их, я нашел свои корреспонденции, посланные телеграфом три недели назад из Хабаровска. В предвидении будущей встречи с челюскинцами я собрал для них комплект «Правды» за январь, февраль и двадцать дней марта; этот скромный подарок предназначался людям, которые полгода не видели газет.
Все было готово к отплытию. На палубу «Сталинграда» поднимали голубую летающую лодку пилота Александра Святогорова.
У причала стоял незнакомец — немолодой, среднего роста, в морской фуражке. Засунув руки в карманы черной шинели с серебряными пуговицами, он резко говорил что-то капитану порта. Его лицо временами багровело, как у людей, страдающих удушьем; маленькие колючие глаза недоверчиво щурились, голос звучал хрипло и отрывисто.
— «Старик»? — неуверенно спросил я старпома, облокотившегося на поручни.
— Сумасброд! — шепнул старпом. — У него на неделе не семь, а четырнадцать пятниц…
Словно почувствовав, что говорят о нем, «старик» повернулся в нашу сторону и, кольнув меня недоброжелательным взглядом, прокричал старпому:
— Чего прохлаждаетесь? Живо готовить машину!
— Все готово, капитан.
— А разве я приказывал? — ворчливо, но все же спокойнее сказал капитан и стал подыматься по сходням.
Я поспешил к нему:
— Разрешите представиться, товарищ капитан: специальный корреспондент…
— Слышал, слышал, — перебил он, подняв припухшие веки. — А вы не думаете, что попадете к шапочному разбору? Наше дело — возить грузы и пассажиров, а куда и когда — начальство скажет. Прикажут — я не то что в бухту Провидения, а и к мысу Горн, либо в Баффинов залив пойду… Мне- то безразлично, кто первым на Чукотку придет — «Сталинград» или «Смоленск». Ну, а вы, товарищ корреспондент, что будете делать, если придем мы в бухту Провидения, а там пусто, все челюскинцы уплыли?..
Вот откуда его злость! «Старик» притворяется: ему далеко не безразлично, кто выйдет победителем в походе на Чукотку, и он явно опасается соревнования с молодым капитаном «Смоленска»…
— Капитан, я новичок в этих краях, наш путь для меня полон неизвестности, но я могу только желать, чтобы «Сталинград» был первым. Это даст мне возможность лучше поработать для своей газеты. Вот почему я туда спешу…
— Ах, вы спешите?! — ухмыляясь передразнил «старик». — Ска-а-жите пожалуйста!..
Я вспомнил, что раздражение «старика» вовсе не беспричинно. Шесть лет назад он вел пароход «Колыму» с грузом из Владивостока на Лену, в бухту Тикси. Покинув устье Колымы, капитан направился на запад, но встретил льды и, потратив три недели на безуспешные попытки пробиться, в середине августа пошел назад во Владивосток. А спустя шесть суток через эти же «сплошные непроходимые льды», от которых он постыдно бежал, благополучно прошла небольшая парусно-моторная шхуна «Полярная звезда». Неудача «Колымы» на пять лет прервала ленские рейсы из Владивостока… Все это — в прошлом, но «старик» отчаянно боится вторично прослыть неудачником. Как же теперь он проведет наше судно?
X
Записи из «морского дневника»:
«9 апреля. Два часа дня по местному времени, а в Москве — раннее утро. Все население Петропавловска собралось в порту на проводы «Сталинграда». Старожилы, помнящие походы «Таймыра» и «Вайгача», напутствуют экспедицию добрыми советами и пожеланиями: «Легких льдов! Возвращайтесь с челюскинцами!..»
Давая протяжные гудки, «Сталинград» неторопливо разворачивается и идет к океану. Домики Петропавловска исчезают за кормой.
Пять часов пополудни. Берега Камчатки тают в туманной дымке. Провожающие «Сталинград» самолеты возвращаются в Петропавловск; эти маленькие машины — родные сестры «шаврушки», на которой Бабушкин перелетел в Ванкарем.
10 апреля. Радисты приготовили мне сюрприз. За утренним чаем в кают-компании я обнаружил у своего прибора конверт. В нем оказались две странички с записями новостей, услышанных ночью Литвиновым и вторым радистом Борисом Поповым. «Красин» находится у тропика Рака. Он прошел от Ленинграда около четырех тысяч миль. «Смоленск» вчера двинулся из Олюторского на север, но уже в десяти милях от камчатского берега встретил тяжелые льды. Молоков, Каманин, Доронин и Водопьянов на чукотском побережье ждут вызова Кренкеля, чтобы лететь на льдину. Слепнев по прежнему в лагере. Минувшая ночь принесла полярникам много тревог. Около двух часов ночи грозный гул поднял всех на ноги: началось мощное торошение льдов. На главный барак, подминая бочки, бревна, ящики, двинулась пятиметровая гряда. Люди выбежали из палаток и в полном мраке бросились спасать драгоценные припасы. Внезапно яркое пламя озарило картину разрушения: вспыхнул ящик со спичками… Через час все утихло. Возле палаток неподвижно застыли нагромоздившиеся ледяные валы. Территорию лагеря прорезало много трещин. Аэродром сломан. Самолет Слепнева успели перетащить на относительно безопасное место.
Льдина, верно служившая челюскинцам восемь недель, становится ненадежной. Нам надо торопиться; нечего успокаивать себя тем, что на Чукотке много самолетов.
«Сталинград» идет в открытом океане при попутном ветре. За сутки прошли двести миль. Находимся на траверзе мыса Кроноцкого. Держим курс к Командорским островам. Льдов не видно».
Как-то за ужином я разговорился с доктором Старокадомским о радио.
— Разве можно сравнить нынешние плавания с походами «Таймыра» и «Вайгача»! — сказал Леонид Михайлович. — В те времена на морях Арктики работали лишь три-четыре радиостанции, да и то «искровки». Они открылись в начале первой мировой войны на Вайгаче, у Карских Ворот, у пролива Югорский Шар и на западном берегу Ямала. Потом построили еще станцию на острове Диксон. Все они могли обслуживать только корабли, плавающие в западной части Карского моря. Другие арктические области оставались без радиосвязи. Если судно зазимовало в устье Лены, то у экспедиции была только одна возможность подать о себе весть: отправить пешком или на собаках гонца за тысячу километров — в Якутск, откуда ходила конная почта до Иркутска.
Мы вспоминали случаи из недавнего прошлого. Пятнадцать лет назад Амундсен совершал плавание на судне «Мод». В конце 1919 года экспедиция встала на зимовку у берега острова Айон, возле чукотского побережья. Амундсен хотел сообщить о себе в Норвегию и послал трех своих спутников в ближайший городок — Нижнеколымск. Они вернулись через три недели с неутешительной вестью: в Нижнеколымске нет ни радио, ни телеграфа, а в другом городе — Среднеколымске — радиостанция бездействует. Тогда Амундсен отправил гонцов в Анадырь. Первого декабря трое полярников тронулись в путь на санях. Продвигаясь вдоль побережья Чукотки, мимо мыса Дежнева, они не без труда добрались до Анадыря, где их ждали теле граммы для экспедиции «Мод». Послав сообщения в Норвегию, полярники отправились в обратную дорогу. Лишь в середине июня они вернулись на «Мод»; их путешествие заняло более полугода.