Три ролика магнитной ленты — страница 9 из 10

Мария снова вспомнила сон: как держала шары, и как они уплывали в голубую даль неба, становясь все меньше и меньше… И Марии пришло на ум, что вот и ее счастье уплыло куда-то далеко, далеко и исчезло, как эти шары.

Этому счастью она и нарадоваться как следует не успела. А может, и нечему было радоваться? Может, это маленькое невесомое счастье не стоит жалеть и оплакивать, как приснившиеся красные шары?..

Вовка поднял голову, посмотрел на мать.

— Знаешь, мама, чего бы мне хотелось?

— Чего, сынок?

— Голубей бы пару. Голубя и голубку. Я их в стайке устроил бы.

— Хорошо, сынок, — с готовностью сказала Мария. — Куплю тебе голубей. Каких захочешь. Вот поедем в следующий раз в город, и ты выберешь… Обязательно купим!..

Домой возвращались предпоследним рейсом. Жара уже спала, но в автобусе было все так же душно. Вовку Мария усадила к окну, на сквознячок, а сама стояла рядом, держась за поручни.

Она не чувствовала усталости, как, впрочем, не чувствовала и духоты. На ее лице дрожали бисеринки пота, но она не пыталась смахнуть их платком. Вообще Мария ничего не замечала. Все было в каком-то тумане, и опять ей почудилось, что прошлой ее жизни вроде и не было, но в то же время Мария понимала, что все было. А что было? Ну, училась… Ну, работала… Потом сын родился…

Сын… До сегодняшнего дня Мария как-то бессознательно ощущала Вовку как родное живое существо, о котором нужно постоянно проявлять заботу: кормить, одевать… Но она делала все это потому, что была матерью, и потому, что все матери так делают. Растила сына, а думала о своем. И только сегодня она, Мария, вдруг заметила, после того как Вовке стало плохо, как он сильно вырос и что живет он совсем самостоятельной жизнью, со своими интересами, о которых она никогда раньше не догадывалась, а вернее, просто не замечала…

«Мама, голубей бы пару. Голубя и голубку…»

Мария вспомнила, как Вовка однажды принес от деда Василия славного вислоухого щенка. Принес и принес, ничего не сказала. Но потом, когда щенок нагадил в избе, Мария, не раздумывая, выбросила его, а Вовке строго-настрого запретила разводить собак в доме. Вовка слезно плакал, умоляя оставить, но Мария ни в какую не соглашалась. Теперь, вспомнив, пожалела о том. И еще подумала, что вот и сегодня не купила сыну никакой игрушки, денег пожалела… А что деньги?.. Сегодня есть, завтра нет. Их всегда не хватает… Вон у Еремеевны, у соседки, полон дом мужиков, зарабатывают хорошо, а тоже под получку бегает занимать…

Автобус сильно качнуло на повороте дороги. Мария невольно выпустила поручень и подалась в сторону на людей. Это вывело ее из раздумий.

За окном виднелся дальний лес. Солнце только-только спряталось за него. И казалось, что лес пылает. Потом он почернел и стал резко вырисовываться неровной линией на фойе догорающей зари.

Поселок был рядом. Вот-вот должна показаться и березовая рощица со складами. Марии даже почудилось, что она слышит лай собак… А там и сам поселок, где под тремя тополями стоит притихшая ее избушка… И странное дело — впервые Мария подумала о своем собственном домике, о котором так когда-то мечтала, с неприятным чувством холодного страха. Ее пугала тишина его полумрака, в который сейчас нужно было вступить, и стены, отделяющие ее от людей… А в соседних избах зажигались огни.

Подходя к ограде, Мария заметила, что на крыльце кто-то сидит. Это был дед Василий.

— Куда, думаю, пропали мои люди? — сказал он, поднимаясь со ступеньки. — Давненько уж тут посиживаю… Вовка, вот я тебе свистульку сладил. Бери, дуди!..

ПОВЕСТИ

Юность моя заводская

Страничка из дневника Сергея Журавина

«11 августа 1952 года.

Жизнь полна загадок. Можно задать себе массу вопросов и не найти ответа. Например, почему рядом с хорошими, добрыми, честными людьми живут злые, скупые, жадные, черствые? Почему так бывает: сначала человек очень нравится, кажется замечательным, а потом в нем разочаровываешься? И наоборот: сперва кажется, что перед тобой заурядная личность, а поближе сойдешься и убедишься, что это очень хороший человек. У меня так бывало. Почему это?

Я часто обо всем этом думаю.

И еще.

Мне девятнадцать лет. Я не участвовал в Отечественной войне, не бросался с гранатой под немецкий танк, не закрывал грудью вражескую амбразуру. Я даже не делал танки на заводе, как моя мать, — мне перед войной исполнилось всего восемь лет. Одним словом, я не совершил в жизни ни одного подвига. Но мне хочется совершить что-нибудь героическое. Ну, хотя бы спасти тонущего ребенка. Но и такой случай мне до сих пор не подворачивался. А быть заурядным человеком не хочу.

Я работаю на заводе слесарем и люблю свою профессию. Учусь в техникуме. И еще, хочу любить, но так, чтобы меня тоже любили. Хочу иметь друзей, настоящих. Вот и все. Это много или мало?»

Последний экзамен

В полутемном коридоре техникума стоит гул. Возле кабинетов толкутся возбужденные учащиеся. Шуршат страницы книг и тетрадей. У одной из дверей под стулом лежит растерзанный конспект. Кому-то он уже не нужен.

Мы сдаем физику — последний экзамен за первый курс. Наш преподаватель Виктор Александрович еще не пришел. Мы приготовили столы, каждый облюбовал себе место.

Семенов застелил свой стол газетой и на полях мелко-мелко выписал карандашом основные формулы — на всякий случай. Мишка Стрепетов тоже запасся шпаргалкой: сделал мизерную тетрадочку и упрятал ее в носовой платок. Нина бродит взад и вперед с книгой в руках: прочитает пару строчек, поднимет голову кверху, глаза в потолок и шевелит губами — зубрит. Походит, походит и заохает:

— Ой, я ничегошеньки не знаю! Обязательно сгорю.

Нина паникерша.

Виктор Александрович говорил на консультации:

— Зубрежкой не возьмешь. Вдумывайся, вникай и получишь пятерку.

Вскоре пришел и сам Виктор Александрович, улыбнулся широкой молодой улыбкой, громко поздоровался.

— Ну, что ж? Начнем.

Достал из пиджака конверт с билетами и разложил на столе. Мишка Стрепетов тяжело вздохнул, закатил глаза и произнес:

— В них вся наша судьба!

Он всегда чудит.

Тянем билеты — Семенов, Мишка, я и последней Нина. Она бледная, рука слегка дрожит.

Садимся за столы и начинаем готовиться. Стрепетов достает носовой платок со шпаргалкой и потихоньку сморкается.

— Насморк откуда-то появился, — вполголоса, будто сам с собой, говорит он. — Форсунки засорились.

Через некоторое время тянет руку:

— Разрешите?

— Что, уже готовы? — спрашивает Виктор Александрович.

— Нет. Мне бы еще бумаги.

— У вас же есть.

— Да?.. Боюсь, не хватит. Как начну писать — не могу оторваться.

— Ну, хорошо, возьмите и поскорей готовьтесь.

Мишка проходит мимо меня и незаметно бросает записку. Разворачиваю:

«Серега!!! В моей диссертации упущена формула ускорения при равномерно-переменном движении. Перепульни!»

В коридоре шорох. Дверь скрипнула и в образовавшуюся щель показался чей-то глаз и кусочек носа. Глаз многозначительно моргает, нос двигается вдоль щели. Дверь слегка взвизгивает и щель пропадает. Но шорох за дверью все еще слышится.

Однако надо сосредоточиться… Скоростью называется… Что же называется скоростью?.. Нет, в самом деле, я же хорошо знал, а тут из головы все вылетело. Всегда так…

— А! Где наша не пропадала! — говорит Мишка Стрепетов и первым выходит отвечать. Останавливается у доски, нарочито морщится страдальчески, вытирает кулаками слезы. Виктор Александрович замечает это и улыбается.

— Начинаете.

— Значит, так… На первое… Виноват. Первый вопрос.

Я не выдержал и прыснул от смеха. Мишка сделал глуповатое лицо и удивленно посмотрел на меня, потом встал в горделивую позу, словно собирался прочесть целую поэму наизусть. Отвечал он толково.

За Стрепетовым выходит Семенов. Говорит медлительно, уверенно, солидно. Вид у него представительный, на лице независимое выражение. Семенов работает на заводе старшим мастером.

Затем у доски стою я. Все ли рассказываю, что нужно, не знаю. Наверное, все, потому что в зачетке появилась пятерка.

Выхожу в коридор и с облегчением думаю: «Амба, свалил!»

Ребята наперебой спрашивают:

— Ну как?

— Сорок три, — отвечает за меня Мишка.

— Что «сорок три»?

— А что «ну как»?

— Да иди ты со своими шуточками. Тут дрожишь, как не знаю кто. Ты сдал, тебе хорошо…

— Все там будем, — глубокомысленно заключает Мишка. — Одни раньше, другие позже.

— Ну, Сережка, говори, что тебе досталось?.. Ой, девчонки, я так боюсь, так боюсь!

— А дополнительные задает?

Отвечаю невпопад, потому что в голове радостный круговорот. Ребята смотрят с завистью, считают счастливчиком.

Хорошо, когда все экзамены позади и тебе приветливо улыбается лето! Не думаешь об учебниках, а с удовольствием размышляешь о каникулах. Эх, съездить бы в Москву, в Ленинград или в дом отдыха на озеро Тургояк! Вот только отпуск маленький — всего три недели. Но все равно хорошо!

Встреча

Я сижу перед небольшим зеркалом и старательно скоблю бритвой подбородок. Мама стоит напротив, скрестив руки на груди, и насмешливо говорит:

— Борода-то — две волосинки с половинкой, как у того воробья: всего и пуха, что не голо брюхо. А тоже сел бриться!

Бороды у меня и впрямь нет, а вместо усов мягкий пушок. Это доставляет немалое беспокойство. Бреюсь каждую неделю, хотя можно и пореже. Говорят, будто так волосы вырастут скорее.

Мама выгладила рубашку, приготовила новый костюм из добротной коричневой шерсти и галстук. Наряжаюсь. Женька поглядывает на меня с завистью.

— Мама, а, мама? А когда мне новый костюм?

— Сошьем, сынок. Такой костюм сошьем — в сто раз будет лучше, чем у Сергея!

— Да-а, — не верит Женька, — когда?..

Маме надоело смотреть, как я вожусь у зеркала:

— Да хватит тебе прихорашиваться. Иди уж, не то опоздаешь. Поди, ждет какая-нибудь…

Во Дворце культуры ребята, товарищи по техникуму, расположились в буфете за столиками и катаются от смеха. Мишка Стрепетов только что рассказал анекдот, а сам даже не улыбнется. Это еще больше смешит. Мишка отчаянный балагур.

Однажды поспорили на перемене, что Стрепетову никогда не рассмешить Николая Николаевича — преподавателя математики, мрачного и строгого человека. Мишка тогда ухмыльнулся, ничего не ответил. И вот как-то Николай Николаевич вызвал его к доске и велел вывести формулу. Стрепетов взял мел и принялся быстро писать. Мы уставились на доску. Мишка писал и писал, и вдруг до всех дошло, что писал он какую-то чепуху, — сплошной набор бессмысленных математических выражений. Мы делали ему знаки, чтобы он остановился, но Мишка не обращал на нас никакого внимания.

Николай Николаевич тоже взирал на доску поверх очков. На его хмуром лице застыло зловещее выражение. Мы переглянулись: не миновать грозы. Вкатит Мишке двойку и за неслыханную наглость отправит в учебную часть.

А Стрепетов так же спокойно продолжал выписывать цепь ничем не связанных между собой знаков в выражений. Но вот он кончил, положил мел и повернулся к Николаю Николаевичу. «Ну, как? Здорово?!» — словно бы говорил его вид. Мы замерли, посматривая на преподавателя, — что-то сейчас будет?!

Некоторое время Николай Николаевич изучал Мишкины «выводы», не меняя выражения на лице, затем издал звук, похожий на чих, и неожиданно разразился неудержимым старческим смехом с посвистом. Мы тоже стали хохотать.

Николай Николаевич смеялся долго, наконец устало замахал на Стрепетова рукой, дескать, можешь садиться. Мишка возвращался с видом победителя.

…Прозвенел третий звонок, в зале все места уже заняты. Пришлось занимать «галерку». Мишка и здесь шепотом рассказывал смешные истории. Не заметили, как кончился доклад и начали вручать грамоты. И вдруг словно гром с ясного неба:

— За успешное окончание учебного года и высокие производственные показатели Почетной грамотой награждается слесарь инструментального цеха Журавин!

Что, я?! Нет, тут какое-то недоразумение. Это, наверное, однофамилец… Но ребята дружно вытолкнули меня в проход между рядами:

— Ну, иди же!..

Я неуверенно пошел, поднялся на сцену: комсорг вручил грамоту, что-то говорил напутственное… Я слушал его и не понимал. Возвратился на место. Ребята сразу потянулись:

— Ну-ка, дай взглянуть. Ух, ты!

— Вот это да! Теперь в рамку под стекло и на стену.

— Человек в гору пошел!

Еле дождался перерыва. В фойе, в одном из углов, устроились «духовики». Загремела музыка, закружились по паркету танцующие пары. Ребята разбрелись кто куда. Я остановился в стороне, в одиночестве. Вспомнил слова матери: «Поди, ждет какая-нибудь». Наивная мама!..

И тут увидел Лену Лесницкую… Это было так неожиданно. Наши взгляды на миг встретились, Лена улыбнулась и кивнула головой — поздоровалась. А может, мне показалось?..

Странное дело… Я не мог понять, радует ли меня эта встреча. Сколько мы не виделись? Год? Нет, два с лишним года…

Лена

А началось так…

Женскую школу от нас отделяли всего лишь решетчатый железный забор, кусты акации и жимолости, подстриженные бобриком. Наша школа часто устраивала совместно с девчонками спортивные соревнования, туристские походы и вечера. На этот раз девчонки затеяли пушкинский вечер и принесли пригласительные билеты, написанные от руки. Мне и Кольке Галочкину билетов не досталось. Мы стоим у забора, не зная, что делать. Здорово хочется попасть на вечер. Я еще ни разу не был у девчонок.

— Малявка этот Рындин, — ворчит Колька, — раздал билеты и ничего не сказал мне. Ну, предатель! Я ему этого не прощу. И зачем только мы выбрали этого гнома старостой?

— Ну что, так и будем топтаться у ворот? Там уж, поди, началось… Не отчалить ли нам домой?

Колька смотрит на меня иронически.

— Почтенный, вы, кажется, падаете духом. Не я буду, если мы не пройдем! Двигай за мной. Прорвемся. Главное — решительность. Положись на меня, и будет полнейший порядочек.

Колька дернул меня за рукав и небрежной походочкой направился к калитке.

В вестибюле было пустынно, только пожилая техничка сидела на табуретке возле гардероба и вязала чулок. Колька уверенно подошел к перегородке и, подмигнув мне, солидно сказал:

— Раздевайся, Сережа. Нас там заждались.

— Вы куда это, ребята? — спросила техничка.

— Как куда? На вечер.

— Отколева вы? Ить уже поздно. А билеты-то у вас есть?

— Зачем же нам билеты, тетя? Мы ж выступаем, ясно? Артисты мы!

И, не дожидаясь дальнейших расспросов, побросали свои пальто и, перепрыгивая через ступеньки, помчались наверх, в актовый зал.

Вечер уже начался. Мы на цыпочках пробрались вперед и уселись на свободные места сбоку, у самой сцены. Отсюда хорошо было видно, как девчонки волновались, охали и суетились за кулисами.

Одна старшеклассница читала доклад о жизни и творчестве Пушкина. Другие, когда нужно было, по ходу доклада, выходили на сцену и читали стихи.

Появилась худенькая девочка, невысокая такая, со смуглым лицом, в белой кофточке с короткими рукавами, как фонарики, и черной юбочке с массой складок… Она очень волновалась и, театрально разводя руками, звонким голосом продекламировала стихотворение Лермонтова «На смерть поэта». Длинные черные волосы с розовыми бантиками разлетались, когда она поворачивала голову то в одну, то в другую сторону; щеки стали пунцовыми. Голос иногда срывался, дрожал. Вероятно, со сцены она выступала впервые, и ей хотелось это сделать очень хорошо, но она не в силах была справиться со своим волнением и поэтому терялась. Когда она спотыкалась на каком-нибудь слове, мне было жаль ее, так и хотелось подсказать, как на уроке в классе. Однако девочка благополучно дочитала до конца и убежала за кулисы. Я невольно поднялся, глядя ей вслед. Колька дернул меня сзади за штаны и, усадив на место, с ухмылочкой сказал:

— Чего ты вскочил? Девчонку никогда не видел?

А я готов был бежать за девчонкой, хотел быть там, где она.

Начались танцы. Я искал ее, но не мог нигде найти. Обошел весь зал, заглянул за кулисы — нет. Пробежал по безлюдным школьным коридорам, проверяя пустые классы — опять нет. Вернулся в зал. Танцы продолжались. Я встал в стороне и с грустью наблюдал за весело порхающими парами. И вдруг — трудно объяснить, какое чувство я при этом испытал, — в зал вошла она… Белая кофточка с рукавами-фонариками, черная юбочка. И длинные черные косы…

Откуда только у меня смелость взялась! Почти бегом бросился ей навстречу, боясь, чтобы кто-нибудь не опередил меня и не пригласил ее на танец.

— Разрешите… вас… Давайте потанцуем?

Она согласно кивнула головой, положила руку мне на плечо, и я сразу провалился в какой-то сказочный мир, где не было никого и ничего, кроме нее, меня и взволнованных, непонятных мыслей.

Я легонько держал девочку за талию, искоса поглядывал на реснички-стрелочки, смуглые щеки и пухлые губы, которые она как-то по-детски вытягивала и дула на непослушную завитушку волос, спадавшую на глаза. Несколько раз завитушка нечаянно касалась моей щеки, и меня обдавало жаром. Я терялся и краснел. Робость, радость, смущение и счастье захлестывали меня. Я не верил в происходящее. Вернее, я и не задумывался над тем, что происходило со мной и вокруг меня. Как я танцевал? Хорошо? Не знаю… Раньше я танцевал только с Галочкиным, учились под радиолу у него дома. А теперь?.. Впервые с девочкой… И с какой!

Я молчу, язык прилип к пересохшему нёбу. Нет, молчать неудобно. Нужно же хоть о чем-нибудь поговорить…

— Хороший сегодня вечер, правда?

Девочка смело подняла на меня большие черные глаза.

— Да.

Молчание.

— Простите, а как вас зовут? — выдавливаю следующий вопрос.

— Лена. А вас?

— Сергей.

Снова молчание.

— Вы очень хорошо декламируете… — сказал я, и мое лицо запылало. Я не привык говорить комплименты.

Реснички-стрелочки подлетели вверх, и опять на меня глянули большущие черные и лукавые глаза.

Шаг, другой, поворот… Шаг, другой, поворот…

— В каком классе занимаетесь?

— В восьмом. А вы?

— Тоже.

Музыка неожиданно оборвалась. Мы отошли к стене. Лена достала из-за рукава маленький платочек и потерла нос. Я с нетерпением поглядывал на динамик. Скорее бы снова танец!

Подошел Колька, многозначительно заулыбался.

— Я вас не узнаю, почтенный. Вы делаете успехи.

Я пожал плечами.

Колька любит кидать шуточки. Среди девчонок слывет за остряка и неплохого танцора. Научился каким-то новым танцевальным переходам и теперь форсит.

Когда мы возвращались домой, он спросил:

— Серега, а ты вроде бы влюбился в эту чернявую? Признайся.

С Колькой никогда ни о чем нельзя говорить откровенно — просмеет. Я напустил на себя равнодушие и небрежно сказал:

— С чего ты взял?

— По глазам вижу.

— Ошибаешься.

Я говорил неправду, даже стыдно стало за свое малодушие. Подумаешь — Колька! Что мне, собственно, бояться?

— Ну, допустим, нравится! И что?

— Ничего. Представляю, такой романчик закрутится.

— Ты! Знаешь…

— Ну ладно, ладно. Не буду. Я пошутил. Только девчонкам нельзя верить. Они, знаешь, обманчивы, как весенний ветерок. Я-то их изучил, будь уверен!

Первое свидание

Лена нравится мне, я почти все время думаю о ней, даже по ночам. И хорошо, и страшно. Страшно потому, что я в себе разобраться не могу. Раньше было все понятно, все просто: школа, товарищи, увлечения… А теперь…

Каждый день встречаю Лену возле школы. Встречаю… Нет, мы идем, конечно, не вместе. Лена с подругами, а я где-нибудь далеко в стороне, так, чтобы видеть ее. И, конечно, стараюсь делать вид, будто иду совершенно случайно. Лена и девочки давно все поняли. Каждый день, выходя из школы, смотрят — есть я или нет. Заметят — сразу шушукаются.

И страшно, и хорошо!

Второй этаж, пятое окно от края, возле водосточной трубы… Я могу смотреть на это окно часами.

Уже стемнело. За окном тюлевые шторы. На них мягко ложится зеленый свет от настольной лампы и тень… Это ее тень!.. Что она делает? Читает? Интересно, какую, книгу? А может быть, думает обо мне? А вдруг она посмотрит в окно… Темно, ничего не увидит. Нет, не думает она обо мне. И даже не догадывается, что я стою тут и не свожу глаз с ее окна.

Завел дневник. Подробно записываю все, что имеет хоть малейшее отношение к Лене. Пишу, когда никого нет дома, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не заметил. Храню дневник в самом недоступном месте.

…За стеной затихло радио. Кажется, третий час ночи. В открытую форточку врываются паровозные гудки, грубоватые распоряжения диспетчера с железнодорожной сортировочной горки. К этим звукам иногда примешивается песня какого-нибудь запоздалого гуляки, натруженный рев грузовика или грохот дежурного трамвая.

Не спится. Думаю о Лене. Как быть дальше?

У Кольки бы просто получилось: ввернул бы какую-нибудь шуточку, сострил, а для серьезности поговорил бы о книгах и пригласил в кино. Потом в парк, на танцы. У Кольки с девчонками всегда просто. Я так не умею… Вот возьму и приглашу на свидание! Легко сказать — приглашу. А как? Подойти и сказать? Нет! От одной этой мысли мне становится не по себе. Был бы Галочкин настоящим другом, тогда бы… А то ехидничать начнет. Может, написать записку, ну, в ней обо всем рассказать? Писали же раньше любовные письма.

Утром взял лист лощеной бумаги. Как начать? «Лена!» — сухо. «Дорогая Леночка!» — слишком возвышенно. Первая записка и сразу «дорогая». Написал просто:

«Леночка! Завтра ровно в 6 часов вечера буду ждать тебя у входа в городской парк. Обязательно приходи. Мне нужно тебе что-то сказать».

* * *

Хожу возле решетчатого школьного забора. Смотрю то на окна школы, то на парадную дверь. Скоро должен быть звонок.

Вдруг из-за угла появляется долговязая подпрыгивающая фигура Галочкина: идет, будто пританцовывает.

— Ба! — кричит Колька, — Мой любезный друг, что вы забор подпираете?

Эх, не вовремя же его принесло! Теперь все пропало. Оставаться на месте нельзя. Колька может разоблачить меня, ну и, известное дело, растрезвонит всем ребятам в классе, что я подкарауливаю девчонку.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Нет… просто так.

Скрепя сердце, подстраиваюсь к Колькиному шагу. Болтаем о разной чепухе. Я злой на Кольку — все испортил! И надо же так.

— Ну, мне в книжный, — говорю я, чтобы избавиться от Кольки.

— Давай зайдем, — говорит он. Вот навязался!

Потолкались у прилавков. Вышли. Идем дальше. Уж дом Лены остался позади, а Колька все не сворачивает к своему дому. Подошли к нашему подъезду.

— Перекинемся в шахматишки? — спрашивает Колька. — У меня еще есть время.

— Ну что ж, давай, — говорю, а сам думаю: «Лучше бы у тебя его не было».

Лишь под вечер я появился у Лениного дома, перебирая дрожащими пальцами записку в кармане. Ждал долго. Наконец показалась Лена. Заметила меня еще издалека, подошла, удивленно подняла черные тонкие брови.

— Здравствуй! Что ты делаешь тут?

— Да так… Ну, понимаешь…

Лена взглянула на меня с любопытством и недоумением.

— Ну, в общем, тут все прочтешь…

Сунул ей в руку записку и что было духу пустился прочь. Летел, как на крыльях.

* * *

Май — очень хороший месяц. Юный и неспокойный, голубой и зеленый. Дома не усидишь. Теплынь — без пальто можно ходить. Но не всегда так бывает. У мая строптивый характер. Взбредет ему в голову, и закидает снегом так, что зеленые ветки под тяжестью, трещат и обламываются. То разразится грозой с проливным дождем. Но все равно май нравится мне!

Я прохаживаюсь у входа в городской парк, поглядываю по сторонам, жду. На первое свидание отправился, как на подвиг, полный решимости и отваги.

Лены нет. Большие электрические часы на столбе показывают половину седьмого. Одолевают сомнения: «А вдруг не придет?» Отгоняю тревожные мысли, соображаю, о чем мы будем говорить. Ну, конечно, о книгах, можно и о музыке…

Стрелка на часах судорожно подпрыгивает к семи. Становится не по себе. Это глупо, наверно, — с запиской?..

И вдруг все волнения и тревоги рассыпались без следа: я увидел Лену! Она перебегала трамвайную линию. Тонкое сиреневое платьице трепетало от шалого ветра, прилипало к ногам.

Лена подбежала ко мне и, запыхавшись, сказала:

— Ой, я так опоздала. Понимаешь, трамвая долго не было. Ты не сердишься?

Сердился ли я?! Я готов был ждать сколько угодно, лишь бы знать, что она придет.

— Ну, зачем звал? — спросила Лена, заглядывая мне в лицо. — Что ты мне хотел сказать?

— Так… Пойдем в парк?

— Пойдем.

На эстраде тенор пел о любви. В глубине парка играл духовой оркестр. Громче всех ухал барабан.

Идем по тенистой аллее. Лена впереди, я немного сзади. Молчим. Моя отвага куда-то исчезла, и я не знал, о чем говорить. Мучаюсь: как держать себя, можно ли взять Лену под руку?

Лена сорвала веточку и стала обрывать листочки. Я тоже сорвал веточку и тоже начал обрывать листочки. Это в какой-то мере спасало мои руки, которые я не знал куда деть. Нет, определенно я тюфяк!

Изредка ловлю ее любопытный взгляд.

— Давай посидим на этой скамейке? — предлагаю я.

— Давай.

Садимся. Лена наклоняется и рисует веточкой на земле круглые мордочки, домики. Я смотрю на Ленины руки, плечи, на ее косы и никак не могу сбросить с себя оцепенение. Помню, читал где-то такие слова: «Услада первого свиданья». Что ж, может, так и бывает.

— Покачаемся на качелях? — предлагает Лена.

— Давай!

Я решительно шагнул к кассе, полез в карман за деньгами и… обомлел: осталось только два рубля. Это на один билет. Я растерянно топчусь — что же делать?! Отошел в сторону, чтобы не мешать другим, беспомощно шарю по карманам пиджака и брюк в надежде найти еще денег, хотя прекрасно знаю, что у меня их нет.

— Что, нет билетов? — спросила Лена.

— Есть, но… — Я готов был провалиться сквозь землю. — У меня не хватает денег…

— Пустяки! Вот возьми! — И Лена вытащила из-за рукава своего платьица смятую трешку.

Тут я совсем потерялся. Хорош кавалер! На первом свидании так опозорился, подумать только!

В гостях

В конце лета у Лены был день рождения, и она пригласила меня в гости. Я обрадовался. Тот таинственный мир, в котором она жила, должен был наконец приоткрыться и для меня.

Каждый раз, засматриваясь на ее окно с мягким зеленым светом, я представлял этот мир каким-то невероятно прекрасным, где многие вещи были ее. Она трогала их… Хотелось узнать, как там, что там?..

На именины без подарка идти нельзя. Хотелось купить что-нибудь очень хорошее, красивое, чтобы на всю жизнь.

— Мама, мне нужны деньги, — сказал я как-то вечером.

— Деньги? Сколько?

— Не знаю, сколько дашь…

— Ты можешь мне сказать зачем?

Я замялся.

— Разве это секрет? — спросила мама.

— Нет. Ну, понимаешь, на подарок… одной девочке… Именины у нее.

Мать достала свою сумку и вытащила пятнадцать рублей. Тяжело вздохнула, в раздумье держа деньги в руке, и протянула мне.

— Вот все, что я могу тебе дать. У нас осталось всего пятьдесят рублей до получки.

Она сказала это глухим голосом, словно обвиняла себя в том, что не могла дать больше. Я нерешительно взял деньги и положил в карман.

Долго бродил по магазинам, толкался возле прилавков. На хорошую вещь денег не хватало, а брать лишь бы что-нибудь не хотелось.

Наконец в одном из посудных отделов мой взгляд приковала к себе фарфоровая чашечка с блюдцем. Из чашечки торчала бумажка: «Цена 14 р. 35 к.». Вид у нее был, на мой взгляд, неплохой: голубенькие цветочки, зелененькие листочки и золотая каемочка. И главное — денег в аккурат. Купил.

На оставшиеся деньги взял розовую шелковую ленточку и дома все упаковал и перевязал. Тщательно навел стрелки на брюках — впервые сам гладил. На ботинки наложил крем в три слоя, чтобы замазать потертые места, и навел бархоткой идеальный блеск.

У дома Лесницких охватила меня робость. Поднимался по лестнице, а у самого дрожь в коленках. Первый раз домой к ней шел. Как-то там все будет? Потоптался. Но стой не стой, а стучать надо. Дверь открыла высокая полная женщина с ярко накрашенными губами.

— Здравствуйте! — проговорил я дрожащим голосом. — Лена дома?

— Дома, дома. Проходите, пожалуйста, — ответила женщина, ласково улыбаясь. Сразу понял — Ленина мать.

В длинном шелковом халате она казалась очень важной.

— Лена, Ленуля! К тебе гости, — и пропустила меня в комнату.

Лена сидела с книгой в массивном кресле возле письменного стола, так что видно было только голову ее и плечи. Перед ней настольная лампа с матовым зеленым абажуром. «Та самая», — подумал я. Рядом со столом громоздился огромный книжный шкаф, покрытый темным лаком, со старомодной витиеватой резьбой. За стеклом виднелось множество книг в красивых переплетах. «В этом доме, — подумал я, — наверное, все очень начитанные». Книги я любил. Когда заходил в библиотеку, то испытывал всякий раз невольное изумление перед необъятным миром книг. Тут прочитать за всю жизнь не успеешь такую массу!

Лена встала навстречу и улыбнулась.

— А, Сережа, здравствуй!

Она протянула мне руку, а я, вместо того чтобы пожать ее, сунул подарок и растерянно пролепетал:

— Поздравляю…

— Спасибо. Знакомься — моя мама.

— Нина Александровна. Я очень рада.

— А это мой папа, — Лена подвела меня к мужчине, сидевшему на диване.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Очень приятно, молодой человек, — отозвался папа, подавая пухлую руку, и как будто поморщился от того, что его побеспокоили. Роста он небольшого, сутуловатый, с маленькими черными глазами. Мне показалось, что он какой-то больной. Ленин папа поспешил снова уткнуться в газету.

Из гостей я был первым. Нина Александровна усадила меня на стул и принялась расспрашивать о здоровье моей матери, хотя ее никогда не знала, о школе и о многом другом.

«Лена похожа на мать, — думал я. — У нее такие же черные волосы и смуглое лицо».

Потом Нина Александровна, извинившись, вышла вместе с Леной. Я огляделся. В комнате не было ни одного свободного уголка — все заставлено мебелью. Над никелированной с шариками кроватью распластался ворсистый ковер. Окно прикрыла красивая тюлевая штора. Тесно, солидно, не то, что у нас — кровати, стол да комод.

В квартиру постучали, и тотчас послышались радостные возгласы, смех, восторженный визг, какой умеют устраивать только девчонки. Сразу прибыло несколько человек, и вся эта шумная компания втиснулась в комнату, наполнив ее веселым гамом.

Вскоре собрались все гости: подружки Лены и кое-кто из мальчишек. Многих я знал. Одного, Семку (мы его в школе дразнили Зюзей), в нашем классе никто не любил. На уроках он всегда выскакивал первый: «Я знаю! Я скажу!». К учителям подлизывался. Мать его придет в школу и застрекочет: «Вы знаете, наш Семочка очень способный. Ему и шести лет не было, а уж он и читать и писать у нас научился. Я уделяю ему очень много внимания. Да, да! Конечно! Это безусловно!»

А мы-то знали, какой Семка! В войну его семья жила прилично, карточки отоваривала в директорском магазине. Какие бутерброды он приносил в школу! Ни у кого таких не было. Начнет, бывало, на перемене есть, а пацаны ему кричат:

— Семка, с обломом!..

А Семка сам все съест, никому и крошки не отломит. Мы ему один раз подстроили шуточку. В четвертом классе это было. В школе ремонтировали батареи парового отопления, паяли их карбидной горелкой. Мы взяли немного карбиду, на перемене высыпали Семке в чернильницу и закрыли пробкой. Начался урок — сидим, не дышим. Вдруг — фьюить! — пробка со свистом вылетела, и из чернильницы повалила синяя пена и прямо Семке на тетрадь! Шуму было! Директор дознавался, дознавался, кто это сделал, но махнул рукой: все молчали, никто не выдал, потому что Семку терпеть не могли.

Сейчас Семка со мной не разговаривал. И не надо! Вот только Нина Александровна почему-то с ним носилась: «Сема! Семочка!»

Пусть! Мне от этого ни жарко ни холодно. Лена на него даже и не смотрит.

Когда расселись за столом, зашумели как-то сразу. Отец Лены ушел со своей газетой на кухню.

Нина Александровна поила нас чаем и угощала печеньем собственной выпечки.

— Мальчики, девочки, кушайте! Попробуйте хворост. Правда, он у меня получился не совсем удачно. Семочка, попробуйте этот рулет. По-моему, в нем чего-то не хватает.

Семка попробовал и сказал:

— Нет, что вы! Исключительно вкусный! Моя мама никогда такой не пекла.

— Вы мне льстите, — улыбнулась довольная Нина Александровна. — Ваша мама такая мастерица, такая мастерица по этой части!

Она без конца говорила со всеми и обо всем на свете. Несмотря на то что Нина Александровна отдавала Семке предпочтение перед остальными, мне было хорошо — рядом была Лена. Она дотронулась под столом до моей руки и сказала тихонько, наклонившись к моему уху:

— Тебе нравится у нас?

— Нравится.

— Приходи завтра и вообще, когда захочешь.

Лена стиснула мою руку, и я почувствовал себя на седьмом небе.

— Девочки! — обратилась Нина Александровна к подругам Лены. — Вы не видели, какое новое платье мы пошили Леночке? Ленуля, ну-ка, покажи.

Лена достала из шифоньера голубое шелковое платье и, приподняв за плечики, кокетливо покружилась на каблучках. Девочки начали охать и ахать, наперебой расхваливать фасон и материал. И каждая не преминула похвастаться: «А у меня мама тоже!», «И мне тоже…»

Дома, когда я перебирал в памяти подробности вечера, испытывал двоякое чувство. Два мира существовало вокруг Лены. Один — таинственный, который связан с письменным столом, креслом, огромным шкафом с книгами, настольной лампой, излучающей мягкий зеленый свет, и тенью, ее тенью на шторах. Другой — неприятный: это Семка, странный папа, который так и не появился больше, разговоры о нарядах. Или, может быть, это один мир? А первый я просто выдумал?..

И другое, о чем я не задумывался раньше и что не выходило из головы теперь: мне стали нужны деньги. Да, деньги для того, чтобы приглашать Лену в кино, в парк, в театр.

Я не мог забыть случай с качелями и те пятнадцать рублей. Как-то я заикнулся насчет нового костюма. Мать нахмурилась и тихо сказала:

— Где его взять? Одна ведь работаю. Вон и Женька совсем оборванцем ходит.

Она помолчала, потом улыбнулась и потрепала меня за чуб.

— Ничего, как-нибудь наскребем тебе на костюм. Подожди малость.

Валяй работать!

Время позднее — двенадцатый час ночи. Мать погасила в комнате свет и вышла на кухню. Спать не хочется, лежу с открытыми глазами и думаю. Завтра иду на завод, первый день работать буду. Работать!

А получилось неожиданно. Самому не верится.

Встретил Гришку Сушкова, бывшего одноклассника. Гришка баламутный парень. Нос у него длинный, веснушками заляпан. Гришка после семилетки на завод поступил.

— Аа-а. Серега! Здорово! Куда направился?

— Да так, хожу…

— Все учишься?

— Учусь.

— А я работаю, брат. Завод, знаешь, это тебе не школа. — Гришка состроил важную физиономию. — Учись не учись, а дураком помрешь. Слушай, брось ты свою школу и валяй работать! Денег вот сколько получать будешь!

Гришка полез в карман и извлек оттуда небрежно скомканную пачку денег.

— Хочешь поговорю со своим мастером? У нас людей не хватает.

Еще в седьмом классе нас агитировали идти в ремесленное училище. На экскурсию водили по мастерским. Станки разные видели, на которых работали такие же, как и мы, пацаны и девчонки. Интересно! Потом кино показывали «Здравствуй, Москва!». Про ремесленников.

Колька Галочкин тогда загорелся:

— Покандехали в ремеслуху, а?! Тут тебе и форма мировая, и ремень с бляхой, и обеды в столовке. Нет, в самом деле, я заявление подам.

Написал Колька заявление, а мать узнала и всыпала.

— Я те дам ремеслуху! Чтобы и мыслей таких в своей башке не держал. Его, дурня, человеком хотят сделать, а он — «ремеслуха»! Учись знай, пока мать с отцом кормят да одевают.

Восемь или девять ребят все же ушли после семилетки в ремесленное. Я не собирался. Теперь вот мысли о работе закружились, завертелись. И Гришка подлил в огонь бензину. На завод хотелось идти и боязно было — жалко школу бросать. Как еще мама на все это посмотрит? Неделю собирался сказать ей и никак не мог решиться.

Как-то вечером, когда Женька пропадал на улице, я отважился начать разговор. Мама сидела возле батареи и штопала носки. На занятия в школу я уж ходить перестал.

— Мам, знаешь что, — сказал я неуверенно. — Работать пойду…

Мать вопросительно посмотрела на меня.

— На завод хочу.

— На какой завод?

— На наш, на отцов…

— От школы посылают, что ли?

— Нет. Совсем на завод, работать…

— Как работать?.. Чего еще выдумал? — Мать махнула на меня рукой. — Никуда не пойдешь, учиться будешь.

И она снова принялась штопать носки.

— А помнишь, папка говорил, что возьмет меня на завод жизни понюхать?

— Не морочь голову.

— Я и не морочу! — решительно возразил я. — Окончательно решил. Уже и место подыскал.

Мама положила носки на подоконник.

— Нет, вы поглядите на него — он решил! Работать ему захотелось!

— Ведь ты ж сама говорила, что трудно одной зарабатывать. Вот я и буду помогать.

— Я говорила… Мало ли что я говорила… И чего тебе не учиться?.. Я работаю день и ночь, чтобы выучить вас, чтоб из вас получились люди, а вы…

Она заплакала и сказала, что вот был бы жив отец, так он не позволил бы мне и думать о таком, и вообще валять дурака.

Было больно смотреть, как она плачет, но отступать я не собирался. С неделю я ходил, боясь посмотреть ей в глаза.

В конце концов мама смирилась:

— Делай, что хочешь. Так, наверное, и останешься неучем.

* * *

В детстве отец часто рассказывал о заводе, а я слушал как зачарованный. Завод представлялся сказочно-огромным, непонятным, но именно потому привлекательным.

Однажды ходил встречать отца.

Народу из проходной валило видимо-невидимо. Сколько ни смотрел, а отца не уследил. Разве уследишь в такой толпе? Вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня и подняли вверх. Смотрю — папка.

— Сережка! Ты как сюда попал?

— Тебя встречаю.

— А мама где?

— Дома.

— Да разве ж можно так далеко? Больше не ходи один, сынок. Тут машин много, задавить могут. — Взял меня за руку и пошли домой. Отец большой такой, вышиной с дерево.

А дома мама отругала меня:

— Ты что же не слушаешься? Я тебе говорила возле дома играть, а ты? Сейчас вот возьму да и выпорю.

— Не надо, мать! Парень ходил завод смотреть.

Отец у меня был очень хороший. По крайней мере, мне всегда казалось, что такого замечательного отца больше ни у кого нет. Всегда с нами, мальчишками, играл во дворе в городки и в футбол. Мать как-то укорила его:

— Мне стыдно за тебя перед соседями. Ввязался в игру с ребятней. Люди над тобой смеются.

— А что мне люди, — ответил отец смеясь. — Дети — самый замечательный народ. С мальцами я вроде как моложе становлюсь.

В день получки он приносил нам с Женькой гостинцы. По воскресеньям водил в цирк, или в парк — качаться на качелях, или в зверинец. Больше всего мне нравилось в цирке — там всех очень смешил клоун.

Потом началась война. Мне даже понравилось, что она началась. Мы с мальчишками разделились на «своих» и «фашистов». И целыми днями бегали по улице, играли в войну, размахивая самодельными саблями и пистолетами.

Как-то вернулся домой и увидел отца — обычно в это время он находился на работе. И отец, и мать были очень взволнованы, у матери глаза мокрые от слез. Она доставала из сундука вещи.

— Ну, сынок, — притянул меня к себе отец, — уезжаю фашистов бить…

Он поставил меня между колен (сам сидел на стуле) и внимательно заглянул мне в глаза. Этот взгляд, полный любви, тревоги и грусти, я запомнил на всю жизнь.

— Остаешься за старшего, — отец старался говорить спокойно, но голос его слегка дрожал. — Слушайся маму во всем, помогай.

Я прижался к шершавой отцовской щеке и заплакал.

Провожать отца ходили всей семьей. Женька был еще совсем маленький, трех лет, и все просил отца, чтобы тот привез ему с войны настоящий танк. Отец обещал привезти не только танк, но и самолет. Перед тем как сесть в вагон, отец крепко обнял нас и поцеловал. Мать плакала, отец успокаивал ее:

— Не надо плакать, Поля. Ни к чему это… Я же вернусь… Ну, будет, будет тебе… Слышишь!..

Но отец не вернулся.

Была лютая зима. Мама почти целыми сутками работала, и мы с Женькой были дома одни. В квартире холодно, на окнах образовались толстые наросты снега. Помню, мать пришла с работы раньше обычного. Вид у нее был подавленный, измученный. Она тяжело опустилась на сундук, обняла нас с Женькой и заплакала. Плакала долго и беззвучно, слезы текли по ее впалым щекам.

— Мама, почему ты плачешь? — Она не могла ответить — слезы душили ее.

— Мама, ну, чего ты?..

И тут будто что-то прорвалось внутри у нее: «Детки вы мои милые! Нет у вас больше папы… Убили…» До меня сразу и не дошло. Как это — нет? Такого не может быть! Я тоже хотел заплакать, но не смог. Попробовал заставить себя — не получилось. Плакал я только от обиды, а тогда во мне сидела злость: почему убили моего отца?!

В добрый путь!

Спал я беспокойно. Часто просыпался, ворочался и в полусне мелькала все одна и та же тревожная, но приятная мысль: завтра на работу!

Встал рано.

В окно лился слабый уличный свет. Он ложился на стены и мебель светлыми четырехугольными пятнами. На улице слышались слабые гудки машин. За стеной тихо бормотало радио.

…Из кухни доносились приглушенные голоса. Это мать разговаривала с соседкой.

— Жалко все-таки, Полина Васильевна, — сказала соседка. — Ведь учился уже в девятом…

— Что поделаешь, — вздохнув, ответила мать. — Так уже все получилось… Да и не справлюсь я с ним теперь. Взрослым стал, семнадцатый год парню. Кто знает, может, оно так-то даже и лучше… По правде сказать, я и рада, что подсоба будет, хотя совесть мучает, что сына не могу на учебе содержать. Ох, прямо и не знаю… Уж больно хотелось выучить хлопцев. Ну, да пусть поработает. Поймет, как хлеб зарабатывается, может, одумается — возьмется за учебу. Вон ведь сейчас сколько молодежи вечерами ходит в школу.

— Это верно, — отозвалась соседка. — Грамотному оно легче прожить: и должность лучше, и денег больше.

На кухне воцарилось безмолвие, лишь слышался перезвон посуды да временами раздавалось гундосое пение водопроводного крана.

* * *

— Доброе утро, дя-а Коля!

— Здорово, работяга! — Дядя Коля хитро улыбнулся. — Ну как, брат, теперь по гудочку? Вставай, подымайся, рабочий народ! Вот оно какое дело! Вчера забавы да шалости разные, а сегодня ты самостоятельный человек, трудовая кадра! Ежели по военному времени считать, теперь восемьсот граммов хлеба по карточке полагается. Верно! Ну, в добрый путь.

Дядя Коля, наш сосед по квартире, весело подмигнул мне и скрылся в своей комнате.

Холодная вода освежает. Я с удовольствием фыркаю под краном, плещу на грудь, шею и чувствую, как тоненькая струйка, обжигая и щекоча, сбежала вниз по желобку между лопаток. Хорошо!

На столе — горячий завтрак. С аппетитом принимаюсь уплетать жареную картошку с колбасой. Мать сидит сбоку, подперев рукой подбородок, и серьезно смотрит на меня.

Все кажется необычным в это утро. Словно совсем другая жизнь начиналась. Прошлое как-то притупилось. Мысли и чувства устремились вперед, в неизведанное. Сплошные вопросы: как, что?..

Мать подала мне стакан чаю.

— Гляди, сынок, работай прилежно, — наставляет она. — Побольше приглядывайся к другим. Человек, он силен бывает, когда не брезгует чужим опытом. К уму да мыслишку — и проку с лишком.

Я киваю головой.

Перед тем как уйти, подошел к зеркалу и осмотрел себя со всех сторон — похож на заправского рабочего или нет? В костюме, который мать переделала из старой отцовской спецовки, кажусь себе немного смешным. Брюки были несколько длинноваты, и мать вдернула внизу в штаны резинки — теперь они как лыжные. Рубаху не стала перешивать, и она топорщится — великовата малость. Достала из сундука отцовский шарф и рукавицы, грустно погладила их рукой. Много лет эти вещи лежали, аккуратно сложенные в сундуке. Время от времени мать доставала их, чистила, просушивала и снова бережно укладывала на место. И вот настало время, когда эти вещи пригодились мне. Казалось, что они сохранили еще отцовское тепло.

Мама проводила меня до дверей квартиры и молча наблюдала, как я спускаюсь вниз по лестнице. Уже выходя из подъезда, услыхал, как захлопнулась дверь.

Первые мозоли

Рассвет еле-еле обозначился бледно-фиолетовой полоской на горизонте. С электрических проводов то и дело срываются и, словно дымок, растворяются в воздухе хлопья куржака. Утро чистое и, как говорят, ядреное. Снег так и звенит под ногами.

Сначала на низких нотах, тихо, откуда-то издалека, с каждой секундой набирая густую силу, всколыхнул окрестности заводской гудок. С полминуты он точно висел над рабочим поселком, добираясь до самых дальних окраин, потом выдохнул остатки басовитых звуков в черное небо и затих. Мне приходилось слышать его по нескольку раз в день. Почти всю войну, с того момента, как мать променяла наши настенные часы на два ведра картошки, гудок служил нам единственным показателем времени. Жили от гудка до гудка. Но никогда я не обращал на него особого внимания: гудит — и пусть себе гудит. А сегодня он показался мне торжественным. Вероятно, оттого, что шагал я в потоке рабочего люда, который валом валил к зданию заводоуправления и, как река через плотину, просачивался в проходные.

По мере того как я приближался к одной, из многочисленных дверей проходной, меня начала пробивать предательская дрожь. Чего греха таить — трусил.

О том, что творилось там, за проходной, у меня были самые смутные представления.

Нетвердой рукой достал я из кармана новенький пропуск в коричневой клеенчатой обложке, в котором значилось, что я, Журавин Сергей Игнатьевич, являюсь слесарем инструментального цеха. В уголке наклеена фотокарточка. Протянул пропуск вахтеру в тулупе. Тот небрежно глянул сначала на пропуск, потом на меня — и вот я на заводской территории!

Иду, словно экскурсант, разглядываю корпуса с остроконечными крышами… Здесь когда-то работал отец…

На рабочее место меня привел мастер, совсем еще молодой, круглолицый, невысокого роста парень, одетый в синюю спецовку. Он назвался Ковалевым и сказал, что я буду работать на участке приспособлений пока учеником, а потом и самостоятельно. Мы прошли через весь цех, и мастер расспрашивал о моем прошлом. На его круглом лице не исчезала улыбка. Остановились возле высокого худощавого парня лет восемнадцати в серой кепке и клетчатой рубахе-ковбойке. У парня черные, проницательные глаза.

— Принимай, Костя, ученика, — сказал Ковалев. — Пусть сегодня познакомится, обвыкнет.

Парень окинул меня изучающим взглядом, вытер тряпкой руки.

— Так ты, значит, слесарить? Ну, давай знакомиться. Костя, Константин Бычков. А тебя как?

— Сергей Журавин.

— Ну, пойдем, Серега, покурим, поболтаем.

Костя направился в курилку, я за ним.

В комнатке, расположенной под лестницей, тускло горела маленькая лампочка. Накурено так сильно, что запершило в горле от повисшего голубого дыма. Возле стены длинная лавка, на ней двое пожилых рабочих.

Костя достал портсигар, предложил папиросу. Я не курил. Он ловким движением заломил во рту мундштук папиросы и закурил. Медленно, как бы нехотя, выпускал голубоватые клубы, перебрасывая папиросу из одного угла рта в другой и часто сплевывая сквозь зубы.

— Так ты, значит, прямо со школьной скамьи? А почему учиться бросил?

— Да так… Матери помогать буду.

— А отец где?

— В войну погиб.

— А у меня, парень, никого нет. Батю я не помню, мать в сорок третьем в деревне померла. Не фартило. В детдом отправили. Оттуда в ФЗО подался, а сейчас, как видишь, вкалываю помаленьку. Сот восемь-девять в месяц имею.

— Трудно научиться?

— Чего, гроши заколачивать? — Костя лукаво прищурился.

— Нет, работать.

— Кому как. Главное — смекалку иметь, знать, что к чему, а остальное прибудет.

В его привычке разговаривать и цыкать слюной сквозь зубы, в привычке носить кепку надвинутой на самый лоб было что-то от шпаны. Как и у тех, на лбу лежала этакая лихая челочка. Но взгляд умный, лицо симпатичное, с лукавинкой.

Костя последний раз затянулся и щелчком отбросил окурок.

— Что ж, пойдем трудиться, — сказал он и направился к выходу.

Вернулись к верстаку. Костя открыл тумбочку, извлек железный ящик, похожий на сундучок. В нем много всякого инструмента.

— Вот это как называется?

— Зубило.

— Э, нет, не зубило. Это крейцмейсель. У зубила лезвие шире, а у этого узкое. Применяется для вырубки канавок. Понял?

Я кивнул головой и несколько раз повторил в уме название, чтобы запомнить. Костя порылся в ящике.

— А это кернер. Запомнишь? Кернер. При разметке применяется или когда сверлить надо, так им сначала пользуются. Ну, а это штангель, или попросту — колумбус, замерять детали.

«Колумбус, — старался запомнить я. — От слова Колумб. Христофор Колумб, мореплаватель…»

Рабочие, стоявшие у других верстаков, поглядывали в нашу сторону и улыбались.

— Что, Костя, — сказал один из них, подойдя к нам, — техминимум преподаешь?

Костя немного смутился и, оглянувшись, сердито пробурчал:

— Чего лыбишься? Надо ж человека познакомить…

Рабочий подмигнул мне и удалился.

— Ну-ка, замерь болванку, — сказал Костя и подал кусок круглого железа. Я положил болванку на верстак, взял инструмент обеими руками и начал замерять.

— Не так, парень, надо. Инструмент нужно держать в правой руке. Вот так. И болванку держи в руке. Теперь замеряй.

Я неумело вертел в руках меритель, болванка выскальзывала из рук; так и хотелось положить ее обратно на верстак и замерять по-своему, обеими руками.

— Сколько? — спросил Костя.

— Два с половиной… — неуверенно проговорил я.

Костя замерил сам.

— Не два с половиной, а двадцать пять миллиметров. На заводе, парень, все в миллиметрах меряется. А тут еще и три десятых, видишь? — и он показал, как отсчитывать десятые доли миллиметра.

— В нашем деле даже сотки значение имеют, так что приучайся замерять точно. Время придет, все узнаешь. Не за один день.

Потом Костя зажал в тисках стальную деталь и показал:

— Пиляй вот здесь.

С увлечением водил я взад-вперед напильником и каждый раз прикидывал, много ли еще снимать металла. Вспотел, но работа двигалась медленно. Костя работал за другими тисками, с ухмылкой наблюдая за мной. Видно, очень неуклюже у меня получалось. Я стал водить напильником еще усердней. Быстро устал, но виду не показывал. Подумает, что я маменькин сынок. Ладони начали ныть. Вспухли мозоли.

— Ничего, — сказал Костя, глядя, как я осторожно перекладываю в руках напильник. — Постепенно загрубеют руки и у тебя, гвозди будешь заколачивать ими. У меня тоже первое время болели, а сейчас ничего. Наша работенка, парень, требует навыка. Месяца полтора-два надо подучиться. Я столько же в учениках ходил.

Я немного передохнул и снова взялся за работу. В конце смены к Косте подошел мастер, улыбнулся и кивнул в мою сторону:

— Как пополнение?

— Парень — молоток! Старательный.

Я сделал вид, будто не слышу, и еще прилежней стал сметать опилки с верстака.

Вскоре появился Гришка Сушков.

— Ну, как? — спросил он, потирая озябшие руки.

— Ничего, нормально, — делаю вид, что совсем уже освоился. Гришка придвинулся ближе, шепнул:

— Проси, чтобы побыстрей на самостоятельную перевели, да чтоб разряд выше дали. А то надуть могут. Меня вместо двух месяцев целых три до самостоятельной не допускали. Поздно разнюхал, денег много потерял.

Совсем рядом раздался пронзительный свисток — конец смены.

Я взял в табельной пропуск и вышел из цеха.

Белый, не успевший потемнеть, свежий, искрящийся снег до боли резал глаза. Морозный воздух кружил голову. В теле приятная усталость. А прошедший день — будто сон. Вот проснусь, и все это исчезнет, и снова школа, и Колька Галочкин рядом за партой.

Воспитание Женьки

В комнате царит беспорядок. Валяются книги и тетради, на полу разбросаны бумажные обрезки, на столе бумажные кораблики и голуби. Все Женька! Нет. Это так ему не пройдет. Хватит. Пора взяться за его воспитание. Ох, задам же я ему трепку!

Пока разогревается обед, навожу в комнате порядок.

Минут через десять с шумом влетает Женька, но испуганно останавливается. Я стою посреди комнаты — поза у меня угрожающая — и медленно, внушительно говорю:

— Ты чего носишься как угорелый? Марш отряхивать снег с валенок! Распустился, понимаешь!

Женька послушно кладет сумку и мигом выходит. Пока он шуршит веником в коридоре, я обдумываю, как бы его построже пропесочить. Мой гнев давно прошел, но из педагогических соображений суровый разговор все равно должен состояться.

Женька, искоса поглядывая на меня, снимает пальто, шапку.

Вид у него, как у загнанного зайца, лицо грязное, потное. Галстук сбит набок, пуговицы на куртке расстегнуты, на штанах красуется большое чернильное пятно. Прямо иллюстрация из «Мойдодыра».

— Почему беспорядок?.. Или ты думаешь, за тобой нянька подбирать станет? Тети Моти здесь нет.

Женька стоит, опустив голову, и крутит пуговицу.

— Не крути пуговицу, оторвешь! Взгляни-ка на себя. На кого ты похож? А это что такое?

— Где?

— На штанах.

— Володька чернилку нечаянно пролил.

— Ну, конечно! Разве ты виноват?! Ты у нас паинька. И бумагу на полу, и книги разбросал по всей комнате — все Володька! Смотри, если хоть раз еще оставишь такой беспорядок, кисло тебе будет!

Садимся обедать.

Женька молча наливает себе суп. Ест жадно, откусывает от ломтя помногу и часто шмыгает носом. Щеки раскраснелись. Смешно на него глядеть.

А все-таки это здорово, что у меня младший брат!

Женька быстро вскинул на меня глаза и, убедившись, что я уже не сержусь, спросил:

— Сереж, ну как поработал сегодня?

— Нормально.

— Расскажи чего-нибудь про завод.

— Чего рассказывать? Завод как завод, — не без важности отвечаю я. — Огромный. Станков много, машин всяких.

— А ты что делать будешь?

— Приспособления разные.

— А это что такое, приспособления?

— Ну… это… сложная штука такая. Долго объяснять…

Я и сам еще не знаю, что такое приспособление. А признаться не хочу, это подорвет мой авторитет.

— Вырастешь — сам увидишь.

Новости

Дверь без стука отворилась, показалось красное с мороза лицо Кольки Галочкина, а потом и вся его долговязая фигура с коньками, перекинутыми через плечо, ввалилась в комнату.

— Привет рабочему классу!

— Здорово!

Колька бросил в угол коньки, сел на стул и облегченно вздохнул, словно после тяжелого труда.

— Уработался где-то?

— Наелся. Вот так! — Колька провел пальцем по горлу. — Матушка пельменей настряпала, а батя пиво приволок. Ну, мы и дали!

— На каток собрался?

— Туда. Надо проветриться малость. Сегодня открытие «Динамо». Пойдешь? Мы с ребятишками договорились встретиться, потренироваться. Да, новость! Организовали в школе хоккейную команду. Сам понимаешь, отобрали лучших. Из наших в команду вошли Виталька, Славка Покровский, Игорь и я, остальные из десятых классов. В общем, команда подобралась славненькая. Все чин чинарем: клюшки, канады, шайбы и прочее. В то воскресенье договорились с пацанами из четвертой городской провести товарищеский матч. Мы уже разработали тактический план игры, так что хлопчикам придется туго!

— Это еще неизвестно, кому ломаные клюшки подбирать да шайбы из ворот вытаскивать, — возразил я.

— Уж мы подеремся, будь уверен! Во всяком случае, за себя я ручаюсь: пару шайб обязательно закину. Без трепотни.

Я переоделся в лыжный костюм, достал новенькие коньки с ботинками — подарок матери.

Женька умоляюще посмотрел на меня:

— Сережа, я пойду с тобой?

— А уроки сделал?

— Я потом.

— Сначала нужно уроки сделать.

— Да-а… — Женька скорчил жалостливую гримасу. Только со мной много не наговоришь: сказал — и баста!

Мы вышли из дома.

— Ох, чуть не забыл! — воскликнул Колька.

— Что еще?

— Великолепная новость! Какая, думаешь! Не догадаешься… Девочки из 27-й школы устраивают новогодний бал! Нас приглашают. Представляешь, что там будет! А девчонок! — Колька начал вытанцовывать фокстрот прямо на тротуаре. — Думаю, стоит сходить.

И многозначительно добавил:

— Знаешь, кто мне это передал? Твоя Леночка Лесницкая!

…Хорошо бы встретить ее на катке…

На катке

Поле стадиона — посреди сосновой рощи, которая укрывала его от ветра. Веселая музыка встретила нас еще на подступах. От входной арки вглубь уходила прямая просека с гирляндой электрических лампочек. Пройдешь метров триста — и между сосен приманчиво засверкает глянцевое поле катка.

В раздевалке народу — воробью сесть негде. Мы пристроились в уголке, надеваем коньки. Поглядываю по сторонам — надеюсь встретить Лену. Нужно многое сказать ей. Последний месяц мы не виделись. Домой к ней идти не хотелось. По совести говоря, не нравятся мне ее мрачный и неразговорчивый папа и слишком разговорчивая мама. Нина Александровна всякий раз, из долга вежливости, что ли, начинает расспрашивать о здоровье моей матери мягким, но бесстрастным голосом, без малейшего намека на искренность. Просто так, лишь бы о чем-то спросить…

Очередь в раздевалку двигается еле-еле… Мы с Колькой бросили жребий — мне не повезло. Но вот наконец мы сдали свои вещи. Уф!

Необычайную легкость испытываешь на льду. Тело кажется совершенно невесомым, крылатым. Хочется мчаться и мчаться вперед, рассекая ядреный морозный воздух!

Я махнул Коле рукой и ринулся навстречу огням быстрыми, крутыми виражами.

Лены не видно. Среди такого многолюдья и пестроты нужного человека отыскать не так-то просто. Я вглядывался в лица, проезжая мимо скамеек. Загадал, что если еще через три круга не встречу Лену, значит, ее нет. Я проехал еще с полкруга, когда на одной из скамеек увидел ее с подружкой Тамарой. На Лене голубой свитер с белыми оленями на груди. Шапочка тоже голубая, отороченная пушистым белым мехом.

Я подъехал к ним. Девочки о чем-то спорили.

— Я сама-то… — это возразила Лена.

— Ты же чаще меня на каток ходишь.

— Ну уж и чаще. Нисколечко.

— Ой, не спорь, пожалуйста!

Девчонки постоянно спорят и почти всегда по пустякам. Я взял Лену и Тамару за руки, и мы плавно покатились, увлекаемые общим круговоротом.

Словно из-под земли перед нами вырос Галочкин.

— Салютик! Прелестное общество собирается. Я с вами, айда?

— Будьте любезны, Галочкин! — преувеличенно важно сказала Тамара, делая ударение на фамилии. В школе его редко называли по имени.

Коля увлек Тамару вперед, и я был ему весьма благодарен. Мне хотелось рассказать Лене обо всем, что произошло: о заводе, о Косте Бычкове и о многом другом. Но я никак не мог начать разговор и злился на себя. Так и катались молча.

Неожиданно рядом появился Костя Бычков.

— Катаетесь? — спросил он, улыбаясь и бесцеремонно разглядывая Лену.

Я хотел было познакомить Лену с ним, но она вильнула в сторону и потянула за собой меня.

— Что за тип? — сердито спросила Лена, когда Кости уже не было рядом.

— Так, знакомый…

— Странный знакомый, — усмехнулась Лена, — на грузчика похож.

— Он не грузчик, — возразил я. — Он слесарь, на заводе работает.

— Не все ли равно?

Это брезгливое пренебрежение покоробило меня. Я хотел возразить, что нельзя о человеке судить с первого взгляда, но промолчал. И о том, что бросил школу и ушел на завод, тоже ничего не сказал. Расхотелось…

Домой возвращались шумной ватагой.

— Чем собираетесь блеснуть на новогоднем балу? — спросил Коля у девочек.

— Тобою, — съехидничала Тамара.

— Я — что? Для тебя Гога блеснет. Красавец Гога — милее бога!

Мы остановились у подъезда ее дома. Лена протянула мне руку, маленькую, теплую.

— До свиданья!..

— Подожди…

Мне нужно было все рассказать, но я не мог решиться.

Какое-то мгновение стояли неподвижно, точно боялись кого спугнуть. Я смотрел Лене в глаза. В полумраке они казались еще темнее, в них играли огоньки.

Лена вытянула из моих ладоней свою руку и побежала вверх по лестнице.

Испытание

Сто сорок четыре часа отработал я на заводе! Стаж! Уже привык к своему новому положению. Мне нравится вставать каждое утро по гудку, слушать шум станков, гудение моторов и необычную тишину цеха в обеденный перерыв, когда станки умолкают, а голоса людей звучат особенно звонко, эхом отдаваясь под сводами цеха. Хочется кричать и слушать. Где-то шипит сжатый воздух, слышен резкий стук домино. В «козла» играют азартно. Просвистит гудок на обед, а вокруг чугунной контрольной плиты, которая находится посредине участка, первая четверка уже устраивается играть, да столько же толпится возле них — на смену проигравшим, «на высадку».

Костя Бычков играет хорошо, почти всегда выигрывает. Все семь костяшек берет в одну руку. Приговаривает:

— «Аза» — по глазам. На маленьких не играем — нам много не надо. А теперь «мыло». Мило не мило, деньги платила. Партнер, провези! Раз, раз — и голова в таз. Балычок! Посчитаем. Ха, ха! Вылазьте. Следующие! Команда посильней есть?

И так до самого конца обеда. Сыграют партий пять-шесть.

В нашем цехе я облазил все закоулки. Побывал в сборочном, кузнечном и в других цехах. В кузнице интересно: четверо рабочих с потными и темными от копоти лицами ковали на огромном молоте раскаленную, пышущую жаром болванку. При каждом ударе молота земля тяжело вздрагивала, точно пугалась, а я невольно закрывал глаза. Рабочим хоть бы что! Ворочают себе щипцами с боку на бок эту болванку, только успевай замечать.

Наш участок оборки приспособлений отделен от цеха высокой застекленной перегородкой, вдоль которой выстроились верстаки и инструментальные тумбочки. У меня есть своя, сваренная из листового железа, тумбочка — Костя подарил. Есть свой инструмент. Словом, все, как у заправского слесаря. Мастер Ковалев обещал вскорости перевести на самостоятельную сборку. Работа интересная, каждый раз новая — универсальная! Это слово мне нравится, как-то здорово звучит — универсальная! Это значит, что нужно уметь делать все.

Бычков недавно получил пятый разряд, но часто выполняет работы шестого и даже седьмого разряда. Костя башковитый.

Гришка Сушков, этот работает по четвертому.

— Дело не в разряде, а в наряде, — говорит он.

Когда Гришке дают новую работу, он всегда торгуется с мастером или нормировщиком:

— Маловато расценили. Подкинь, кормилец, еще маленько. Тут возни вона сколько. За такие гроши и дурак работать не захочет.

Ковалев — молодой. Его все рабочие зовут просто Сашей. Костя рассказывал мне, что Ковалев три года назад окончил техникум, и его прислали на участок сборки мастером. Еще инженера одного прислали — молодого специалиста, так тот два месяца проработал и сбежал в отдел. А Ковалев остался.

— Правильный парень! — говорит про него Костя. — Справедливый. Работой не обойдет и в обиду не даст.

Сегодня с утра Бычкову поручили сборку нового приспособления. Костя возится с чертежами. Подошел Ковалев.

— Как дела?

— Да вот, — Костя развернул чертеж, — тут везде межцентровые и углы даны, а мне координаты надо.

— Так это пересчитать недолго.

— Не приходилось, — возразил Костя.

Ковалев принес таблицу и стал быстро писать столбиком цифры на полях чертежа, рассуждая вслух. Когда размеры были пересчитаны, сказал:

— Это же несложно. Учиться, Костя, тебе нужно. Голова светлая, а грамоты маловато.

— Мне? Учиться? — усмехнулся Костя. — Сдурел я, что ли? Грамотными все не будут. Стружку кому-то возить надо? На нашего брата всегда найдется черная работенка. Да и какая мне разница, кем работать, лишь бы хорошо платили.

— Ерунду городишь. Как посложней приспособление, так и в тупик. С шестью классами далеко не уедешь.

— Уеду! — отмахнулся Костя. — Как-нибудь проживем.

— Подумай на досуге, — сказал Ковалев и повернулся ко мне:

— Тебе, Сергей, новое задание, особое. Справишься — буду просить начальство, чтобы перевели на самостоятельную.

Сердце мое радостно екнуло.

— Вот тут около сотни реек. В них нужно просверлить по три отверстия согласно эскизу. За полсмены сделаешь?

— Постараюсь.

Я взял эскиз, рейки и пошел к сверлильному станку. Прикинул в уме. Заточил сверло, закрепил в патроне. Разметил одну рейку, просверлил отверстия. Затем другую, третью… Работа двигалась медленно. Побыстрее бы надо. Конфуз получится, если вовремя не уложусь. Задание-то несложное. Я уже не раз работал на сверлилке. Но то были единичные детали, а тут целая партия — сотня штук! Да по специальному эскизу.

Просверлил еще пару реек. Посмотрел на круглые большие часы, что висят над входом, — прошло двадцать минут. С такими темпами и за смену не управиться. Нет, надо что-то придумать. Спросить у Кости неудобно, занят человек, да и самому не хочется — все-таки испытательная работа. И тут осенила мысль: а что, если попробовать зажимать в ручные тисочки пять реек и сверлить сразу? Может, получится? Во-первых, размечать нужно всего одну рейку, во-вторых, пять штук сразу сверлить удобнее. Попробовал — получилось! Ура!

Через два часа принес Ковалеву рейки.

— Готово, — говорю.

— Что готово?

— Ну… сделал.

Саша недоверчиво посмотрел на меня, проверил несколько деталей, улыбнулся круглой улыбкой: губы полумесяцем.

— Да ты, я вижу, маг! Скоростные методы применяешь! Молодец! Это как же? Доложи!

Я рассказал. Потом, чтобы Костя слышал, Ковалев спросил:

— Ты сколько классов-то закончил?

— Восемь, в девятом начинал.

— Ясно. Грамотно сработал.

Костя улыбнулся, понял, в чей огород камушки.

— Хитер же ты, Сашка!

Я стоял довольный, даже в душе зашевелилось этакое бахвальство, самоуверенность — теперь, мол, любая работа нипочем!

Первая получка

Вот я и слесарь! Это ведущая специальность на заводе. И не просто слесарь, а инструментальщик. Высший класс! Работа квалифицированная, точная. Нет, я не хвастаюсь. Так у нас ребята говорят. По-моему, правильно говорят.

Присвоили мне третий разряд. Самый низший. А я и не претендовал на большее. В цехе без году неделя. Хоть Гришка Сушков и гудел на ухо, что надувают нашего брата, работяг, а я так думаю: нужно сначала опыта поднабраться, а потом уж и разряд повыше требовать. Чтоб по Сеньке и шапка.

Задания дают самые простые. Бывают, конечно, и посложней, но до самостоятельной сборки не допускают. Я с Костей в паре. Он делает общий монтаж, а я приворачиваю крышки, пневмокраны, трубопроводы. Чего не знаю — спрашиваю.

Каждый день в конце смены приходит учетчица и приносит корешки от нарядов. Ее зовут Ниной, а лет ей восемнадцать, и ходит она по участку такая важная и неприступная, будто самый главный начальник. Ребята над ней подтрунивают. Она же словно не слышит и не видит их.

Подойдет к верстаку и, не глядя на тебя, скажет:

— Возьмите, Журавин, ваши корешки.

— Благодарю! — отвечаю ей в тон.

Поведет плечиком и пойдет дальше.

Корешки от нарядов — документ. В них стоят расценки на выполненные работы. Я аккуратно складываю их и храню в тумбочке. И жду получку. Скорее бы!

И вот наступил долгожданный день!

Ковалев вручил расписку, поздравил меня, и я тут же помчался получать деньги. Возле кассы выстроилось человек пятнадцать. Очередь двигается невыносимо медленно. С нетерпением заглядываю в окошко.

Первая получка! Деньги, заработанные собственными руками! Можно купить что угодно. Здорово! У меня никогда не было сразу столько денег. Новенькие бумажки приятно щелкают и шелестят под пальцами. Чувствую себя взрослым, самостоятельным человеком.

В пять часов, едва прогудел гудок, выскочил из цеха. У проходной догнал Костя Бычков.

— Сколько получил?

— Сто шестьдесят рублей! — гордо ответил я.

— Ого! Для начала неплохо. Такое дело нужно обмыть.

— Что нужно?

— Я говорю, в честь этого по сто пятьдесят граммов опрокинуть полагается, — пояснил Костя.

Я замялся, не зная, что ответить.

— Не подумай плохо. На свои приглашаю.

— Да что ты, Костя! — смутился я. — Ты не сердись. Просто не могу… Ну, понимаешь, дома ждут… В другой раз. Ладно?

Костя пожал плечами:

— Дело хозяйское. Я не напрашиваюсь.

Костя сунул руки в карманы брюк и удалился, насвистывая. Я почувствовал себя неловко. Костя, наверное, обиделся. Нехорошо получилось.

Настроение упало. Торжественности как не бывало. Заглянул в магазин, купил конфет и печенья. Вечером пили чай. Женька с удовольствием уплетал конфеты. Мать рассуждала вслух:

— Теперь малость полегче жить будет. Глядишь, какую-нибудь вещицу справим. Тебе костюм выходной нужен, да и туфли.

— И мне костюм? — спросил Женька.

— Тебе маленько погодя, — ответила мать.

— Ладно, — согласился Женька.

— Мама, а тебе ведь зимнее пальто нужно, — сказал я.

— Где же мы на все сразу денег-то возьмем? Мне потом. Вас бы мало-мальски приодеть.

После ужина мать рассказывала всякие смешные истории.

Мне было пять лет, когда родился Женька. Перед тем как матери уйти в больницу, отец сказал:

— Кого ты больше хочешь, сестренку или братишку?

Я подумал и спросил:

— А они в школу ходят?

— Нет, — сказал отец. — Совсем маленькие.

— Тогда не хочу никого. Мне нужно школьного братишку, как у Вовки. Чтоб на велосипеде катал.

Мама рассказала, что я в детстве очень любил есть яйца. И сырые, и всмятку, и крутые — в любом виде. От этого у меня появилась золотуха. Я хвастался перед мальчишками, что у меня золотуха и что она от слова «золото». А Женька наоборот, не любил их. Он и теперь в рот не берет.

Женька притащил потрепанный семейный альбом. Многие фотографии выцвели, поблекли. Их много, разложены они по годам. Каждая фотография навевает воспоминания.

На снимке сорок первого года отец запечатлен в последний раз. Взгляд веселый, молодой. Всматриваюсь в лицо, стараюсь уловить живые черты, а он точно спрашивает: «Ну, как, орел, дела? Воюешь?! Воюй, трудись!»

Эх, был бы отец жив, уж ему-то я порассказал бы про завод.

Пути расходятся

Удивительная штука чугунная пыль. Вымоешь руки после работы, как полагается, с мылом, даже мочалочкой потрешь, посмотришь — чистые. Но пройдет час-другой, и они опять становятся грязными, словно их и не мыл. Ковалев объяснил, что в чугуне имеется много углерода, он въедается в кожу, а потом постепенно выделяется.

Руки мои немного загрубели, на ладонях появились твердые мозоли и ссадины. Ох и много их было в первые дни! Ударишь молотком по зубилу, а он сорвется и по пальцам. Костя смеялся надо мной.

— Что! Раз по металлу да два по слесарю? Терпи, парень!

Костя и не смотрит, куда бьет молотком, а ничего. У меня так не получается.

Мозолистые, натруженные, покрытые шрамами руки олицетворяют великую, неизбывную силу. Они и гнутся-то плохо, будто неживые, а все могут делать. Я помню: у моего отца были такие руки.

Своей рабочей спецовки я не стыжусь. Она изрядно пропиталась пылью, фуфайка замаслилась. Я даже горжусь — совсем стал похож на настоящего рабочего.

С Леной не виделся целых две недели. В прошлую субботу купил билеты в кино, пришел к ней и не застал дома.

— Она ушла гулять, — сказала Нина Александровна. — Друзья позвали… Да, кажется, на концерт. А что тебя так долго не было видно? Много занимаешься? Леночка говорила, ты хорошо учишься.

Я смутился и тихо ответил:

— Я теперь не учусь.

— У вас каникулы? — удивилась она.

— Нет, я работаю.

— Работаешь?! Где?..

— На заводе.

— Боже мой! Боже мой! С таких лет на заводе. Подумать только!.. Ах, да, я понимаю. У тебя ведь, кажется, нет отца. Маме помогаешь? Похвально!

Она сочувственно покачала головой.

— А Леночки нет. Да, очень жаль.

Я попрощался.

Однажды я возвращался с завода и возле Дворца культуры, у садика заметил Лену. Она неторопливо шла по улице, под мышкой держала книгу. Я догнал ее.

— Здравствуй, Лена! — сказал я и осторожно взял ее за локоть.

Лена обернулась, испуганно и удивленно окинула меня взглядом с головы до ног: фуфайку, грязные рукавицы, грубые кирзовые сапоги. Я почувствовал себя неловко, оправдался:

— С работы иду.

— Да-а?.. А я из библиотеки…

— Что взяла читать?

— Да так, ничего особенного.

Лена растерянно огляделась по сторонам, как будто боялась, что за нею подсматривают, и нерешительно зашагала дальше.

— Вечером дома будешь? — спросил я.

— Не знаю. Возможно, уйду.

Разговор не ладился. Лена отвечала на мои вопросы неохотно, холодно. Я начал было рассказывать о заводе, но она, кажется, не слушала. Вдруг спросила:

— А когда ты бросил учиться?

— Скоро месяц. А что?

— Так, ничего… Я не знала…

Лена ускорила шаг. На перекрестке остановилась.

— Извини, но я спешу, — и побежала через трамвайную линию.

Странно… Как она разглядывала меня, как растерялась и как заторопилась… Вид у меня, конечно, не театральный. Постеснялась идти рядом?..

А тот случай на катке, когда мы встретили Костю Бычкова? Как она сказала? «Что это за грузчик?» Тогда я не придал этим словам значения, но меня укололо пренебрежение, с которым Лена сказала о Косте. Значит, теперь я для нее тоже «грузчик»?

Злополучная шестеренка, или секреты мастерства

Скоро Новый год. На центральной площади города из множества маленьких елочек соорудили большую елку. В магазинах не протолкнешься. В витринах выставлены деды-морозы, слюдянисто сверкающие клееными ватными шубами. Над портиком театра вращается разноцветный стеклянный глобус.

С января завод должен выпускать новые машины. Спешно готовится оборудование.

Наш участок завален срочными заказами. Многим приходится работать сверхурочно. Меня не оставляют, наверное, потому, что имею слишком малую квалификацию. Вот и сегодня тоже надо работать сверхурочно. Гришка Сушков, как всегда, начал торговаться. Ковалев разозлился и сказал, что он может проваливать домой. Гришка ушел.

Ковалев обратился к Бычкову:

— Костя, оставайся.

— Сегодня не могу.

— Ты понимаешь — срочная работа. Главный инженер лично дал задание.

— Не уговаривай, не останусь. Лошадь я, что ли? И так три раза оставался. Пускай кто-нибудь другой теперь.

— Некому, милый ты человек! Ну, хорошо. Не хочешь сверхурочно — поработай за отгул. В январе отгуляешь.

— Хватит с меня, — упрямился Костя.

Наступило молчание. Ковалев смотрел Косте в лицо, с грустной улыбкой качал головой: дескать, от тебя-то никак не ожидал отказа. Я стоял возле них и не знал, удобно ли предложить свою помощь. А получить самостоятельную сборку давно не терпелось.

— Можно мне остаться? — нерешительно спросил я.

Ковалев повернулся ко мне, рассеянно окинул взглядом. «Куда соваться! — тут же подумал я. — Не разрешит». А Ковалев после паузы вдруг сказал:

— А что? В самом деле, почему бы не остаться? Приспособления не очень сложные: справишься!

Он выдал мне чертежи, рассказал, где какую пригонку сделать.

— Я вообще тоже остаюсь, только сейчас мне на заседание комсомольского бюро. Ты пока работай, а что не получится, приду — разберемся.

Костя, как мне показалось, недружелюбно взглянул в мою сторону. Неужели подумал, что я подхалимничаю?

Все ушли. Я приступил к работе. Взялся горячо, даже взмок. Подгонял, прикручивал, снова подгонял, пилил напильником… Сначала было хорошо, а потом заело. Одна шестеренка — будь она трижды неладна! — никак не вставала на место. Я ее и так и этак, а она никак. «Зуб, что ли, у нее толстый?» Миновало полтора часа, а я еще возился с этой злополучной шестеренкой. Разобрал приспособление, снова собрал — опять неладно. По лицу катились ручьи пота, волосы слиплись на лбу. Копошусь беспомощно у верстака, поглядываю на часы, а Ковалева нет и нет. Бросить бы все и уйти!

«К черту! — горячился я, хотя продолжал возиться. — Домой пора! Но… как тут уйдешь?! Позор! Доверили первую самостоятельную сборку…» Злился на себя, на приспособление и вообще на все на свете. Снова торопливо разобрал приспособление, уронил крышку, она больно ушибла ногу. Прикусил губу и, наверное, дал бы волю слезам, но за моей спиной кто-то кашлянул. Я обернулся и увидел… Костю Бычкова. Он стоял, заложив руки за спину, и улыбался. Свидетель моего провала. Смеяться пришел?!

— Что, дружище? — спросил он, и глаза его лукаво прищурились.

— Не получается, — буркнул я.

— Торопишься. Поспешность нужна при ловле блох, понял?

Костя снял пальто, кинул его на верстак.

— Давай поглядим.

Он спокойно осмотрел приспособление. Взял в руки шестеренку.

— Почему же она не входит, как ты думаешь?

— Н-не знаю…

— Да потому, что токарь, который ее точил, арап — фасок не снял. А без фасок шестеренка на валик не сядет — зазор остается. Вот и вся сказка.

Костя подошел к наждаку, сделал что нужно и начал неторопливо собирать. Уложил в корпус детали, закрепил их. Потом завернул крышку и попробовал покрутить за маховичок — он вращался туго. Я не отрывая глаз следил — что он будет делать дальше. Костя достал из своей тумбочки алюминиевый молоток, ловко, словно играя, перебросил из левой руки в правую и со всего размаху — я даже ахнул! — ударил по крышке два раза. Не знаю, какие законы физики тут сработали, но маховичок стал вращаться свободно.

— Порядок! — как ни в чем не бывало проговорил Костя. — Можно топать по домам.

Больше всего я боялся, что он начнет смеяться надо мной, но Костя даже и не думал. Я смотрел на него с восторгом и благодарностью. Прибежал Ковалев. Завидев его, Костя отошел от меня и, беззаботно насвистывая, словно бы на участок он вернулся случайно, принялся копаться в своей тумбочке.

— Собрал? — спросил Ковалев.

— Собрали, — тихо сказал я. — Костя помог.

Ковалев ничего не ответил, только посмотрел на Костю, сидевшего на корточках спиной к нам, и понимающе улыбнулся.

Первое знакомство с Мишкой Стрепетовым

После обеденного перерыва цех облетела новость: Стрепетов с фрезерного участка выиграл на облигацию 25 000 рублей. И начались толки да перетолки. Дело понятное: мимо такого случая равнодушно пройти никак нельзя. Не что-нибудь — 25 000! Строили всякие догадки и предположения. Одни говорили, что Стрепетов теперь уволится с завода и будет жить припеваючи (на двадцать-то пять тысяч?!). Другие считали, что увольняться не следует. Деньги положить в сберегательную кассу на срочный вклад. Очень доходно: на проценты более тысячи рублей в год! Третьи (к ним относился наш Гришка Сушков) ничего не предполагали, а только горько сожалели, что такая сумма досталась не в их руки.

— Привалило же человеку, — вздыхал Гришка и кисло морщился. — А мне и десятки никогда не перепадало. Своих облигаций на восемь сотен имеется, да еще у одной старухи две двухсотрублевых по четвертной взял. И хоть бы раз выиграл!

Гришка от зависти даже похудел, у него пропало желание работать.

Интересно, кто этот счастливчик с фрезерного участка?

— Ты знаешь Стрепетова? — спросил я Костю.

— Знаю, Мишка — мой товарищ, вместе в общежитии живем.

— Правда, что он выиграл?

— Кто его знает. Пойдем спросим.

Когда мы с Костей появились на фрезерном участке, Мишка разговаривал с дядькой-стропалем.

— Ну, ты как теперича будешь? — спрашивал его дядька. — Женишься али что?

— Женюсь, папаша, непременно.

— Дом купишь, значитца?

— Обязательно.

— Свадьбу, стало быть, закатишь?

— Закачу. И тебя, папаша, непременно приглашу. Не откажешь?

Дядька чуть не прослезился.

— А главное, не пропей ты денег. Молодой ты парень-то, взбредет в голову шельмовая. Худо, стало быть, будет.

— Нет, папаша, слово даю — не пропью. Будь покоен.

Три дня обсуждали это событие, а на четвертый выяснилось, что никаких денег Стрепетов не выигрывал. Просто пошутил.

Каждый раз, когда поступала новая тиражная таблица, ее вывешивали в цехе на видном месте, чтобы люди могли проверить облигации. Возле нее всегда толпился народ. Мишка Стрепетов взял да и записал себе в блокнот (взбрело же такое в голову!) номер серии и номер облигации, на которую выпал выигрыш 25 000 рублей. Для пущей важности округлил в таблице карандашом эти цифры и отправился восвояси. На такие вещи у людей глаз цепок, с налету заметили, зашептались, глядя вслед Мишке. Известие, что Стрепетов выиграл большие деньги, на устах не залежалось, вмиг облетело весь цех. А когда узнали, что все это шутка, смеялись от души. А Мишка ходил хоть бы тебе: что!

На новогоднем балу

Над входом в женскую школу сверкает огненная надпись из электрических лампочек:

«С Новым годом!»

Яркий свет пронизывает плотные, запорошенные снегом ряды кустов со стриженными бобриком верхушками. На присыпанной снегом тропинке видны свежие следы: маленькие — девчонок, побольше — ребят.

— Эй, Иван! — кричит Колька воображаемому кучеру. — Подай карету к пяти утра. Да смотри, каналья, не проспи!

Это Колька выкладывает свои познания в литературе XIX века. Когда я бросил школу, начинали изучать Гоголя.

Попеременке колотим друг друга рукавицами по спине.

— Как вы думаете, граф, — говорит мне Колька, — княжна Лесницкая нынче, будут?

— Хватит дурачиться! Пошли.

Упоминание о Лене неприятно задело меня. Я старался гнать от себя тревожные мысли, а сегодня надеялся выяснить у Лены наши отношения.

В вестибюле оживленно. Девчонки суетятся, особенно усердствуют дежурные с красными повязками на рукавах. Из учителей никого нет — бал проводит комитет комсомола. Без учителей лучше. Девчонки из кожи лезут, проявляя самостоятельность.

В коридорах разноцветные флажки, фонарики, гирлянды. Елка хороша! Между разлапистых веток мягко мерцают лампочки: зеленые, красные, синие… Вершина с серебряным наконечником вознесена под самый потолок.

До официального начала еще минут двадцать, но вечер фактически начался. Танцы в разгаре. Когда «уполномоченный комитета» меняет пластинку, все устремляются к стульям, выстроенным вдоль стен, и середина зала мгновенно пустеет.

Мы с Галочкиным пробираемся в другой конец зала. Колька идет впереди с независимым видом, вытянув шею, как гусь.

— Нет, ты скажи, Серега! Девчонки-то как преобразились! Красавицы! Вот что делают с человеком наряды.

Возле девочек из девятого «А» стоит расфранченный Семка-Зюзя. На физиономии у него томно-слащавая гримаса. Разговаривает он противным сюсюкающим голоском. Колька дергает меня за рукав.

— Серега, по правому борту вижу — кого, думаешь? Довольно приятную особу в голубеньком платьице.

Я оглядываюсь. В противоположном конце зала среди подружек-одноклассниц стоит Лена.

В динамике зашипело и треснуло. Бархатно полились ритмичные звуки фагота — тягучее танго. Колька моментально исчез. Совсем рядом проплыла с подружкой Лена. Жаркие щеки, на лбу непослушная завитушка, тонко шелестит голубой шелк платья. Никогда не видел ее такой красивой. Неотрывно слежу за ней, но она меня не замечает. Следующий танец Лена опять ушла танцевать с подругой. Я гадал, в каком конце зала они остановятся, когда умолкнет музыка, но всякий раз при моем приближении девушки перепархивали на другое место.

Наконец Лена очутилась почти рядом. Я решительно подошел к ней.

— Здравствуй!

— А, здравствуй. — В ее голосе все тот же холодок, что и при последней встрече.

— Пойдем танцевать?

— Знаешь, мне что-то не хочется. Пригласи какую-нибудь другую девочку.

— Ты избегаешь меня?

— И не думаю, — Лена скривила губы.

— Мне нужно кое-что спросить у тебя.

— Я слушаю.

— Я несколько раз приходил к тебе, но не заставал дома.

— Что ж, по-твоему, я не могу никуда выйти?

— Я не об этом… Скажи, почему ты в тот раз ушла?

— Когда?

— Тогда, помнишь, когда я с работы шел?

— Я ж тебе сказала, что мне было некогда.

— Это был предлог. Ты просто не хотела, ты боялась говорить со мной. Тебе было стыдно стоять со мной, да?

— С чего ты взял? Очень мне нужно! И вообще, что ты надумал сегодня об этом говорить?

— Ну, хорошо… Можно и в другой раз.

Я пожал плечами и отошел в сторону.

Потом я видел, как к Лене подскочил Семка, изогнулся, как гусеница… И они ушли танцевать. Я понял: Лена не хотела танцевать со мной. Было очень обидно. Что-то до боли сжалось в груди, мрачное отчаянье овладело мной. Я поскорее выбрался из зала, оделся и убежал из школы, будто за мной кто гнался. Брел пустынными, тихими улицами. Густой волокнистый снег, точно занавес, опускался на землю. Город щедро светился окнами, шел, веселился… Колька, наверное, балагурит в компании девчонок. И Лена… Только я один, никому не нужный, брел по безлюдным улицам и чувствовал себя одиноким, забытым… Забытым? Нет! Я был злым, во мне кипела обида: почему?! за что?!

Суд

А жизнь двигалась вперед своим порядком, поворачиваясь ко мне то лучшими, то плохими сторонами. Уже полмесяца, как я самостоятельно от начала до конца собираю приспособления. Теперь понял, что на одном «гопе» далеко не уедешь. Нужно знать множество разных тонкостей, уметь читать чертежи и разбираться в конструкции до мельчайших подробностей.

С последним приспособлением у меня тоже произошел казус. Принял я наряд, работа вроде несложная: зажимное устройство с пневмоцилиндром. Мы с Костей Бычковым таких монтировали много. Принялся за сборку, посвистывая. За два часа собрал и понес испытывать. Подсоединил шланг со сжатым воздухом, повернул рукоятку крана, туда-сюда — пш-ш, пш-ш — и ни с места. Меня, как и в тот раз, обдало холодным потом. Опять загадка. И руки опустились: как разгадать? Спросить?.. Нет, сам буду искать причину.

Разобрал цилиндр — отверстия на месте, как и полагается по чертежу. Возможно, кран барахлит? Стал разбирать его.

Подошел Ковалев.

— В чем загвоздка?

— Поршень не перемещается.

— Кран проверять не надо. Мы их со склада получаем, они испытаны. Тут мелочь какая-нибудь. Например, прокладка…

— Прокладку ставил, — торопливо объяснил я.

— Видишь ли какое дело. Воздух в цилиндр поступает через крышку, а между ними лежит прокладка. Так в ней-то и надо тоже дырочку пробить, чтобы воздух проходил.

— А!.. Ясно! Какой же я осел! Такой простой вещи не смог докумекать.

— Ничего, это случается. Просто нужно быть повнимательней, — сказал Ковалев, отходя от меня.

Сколько еще ляпсусов предстоит мне совершить?

…Недавно на нашем участке произошло чрезвычайное происшествие.

— Стащили! Украли!.. — растерянно бормотал рябоватый шлифовщик дядя Вася, стоя возле своей инструментальной тумбочки.

— Что украли? — спросил я.

— Шапку! Понимаешь, новую шапку, с получки в воскресенье купил. И нет ее, стащили!.. Бычкову показывал, черная такая, с цигейковым мехом.

— Когда же это?

— Ночью, должно быть, во второй смене. Кто-то из наших: такие замки только мы делали. Их, не зная, не откроешь.

Подошел Ковалев. Дядю Васю окружили другие рабочие.

— Кто ж мог? А дорогая шапка?

— Полтораста целковых отдал.

Неловкое молчание.

— У меня тоже намедни комбинезон стянули, — сказал Самосадов.

— А у меня на той неделе комплект сверл украли.

— Да-а, — огорченно протянул Ковалев. — Такого у нас еще не было.

Все понятно — на участке объявился вор. Отвратительно, когда кто-то из своих начинает воровать. Каждому кажется, что могут подумать на него.

Ковалев стоит нахмуренный, брови сомкнул.

— Во второй, смене, говорите?

— Ну да. Вчера уходил домой, оставил здесь.

— Кто у нас работал во второй смене? Гайнуллин, Сушков и Бычков? — спросил Самосадов. — Гайнуллин не в счет. Этот сам скорей отдаст, чем возьмет. Кто-то другой сработал.

— Поспешных выводов делать не будем, — предостерег Ковалев. — Нужно проследить как следует.

Дядя Вася грустно покачал головой.

Я знал, что у него в Мордовии большая семья, которую он собирался перевезти, как только дадут квартиру. Сам он во время войны был мобилизован в трудармию, да так и остался на заводе, и теперь отсылал семье деньги. Пропажа шапки для него — тяжелый случай.

Минут через сорок вернулся Ковалев и сказал:

— В общем так, дядя Вася, цехком сотней рублей поможет. Напишите заявление. Моих двадцать пять возьмите.

— Зачем же…

— Берите.

Дядя Вася растерянно принял деньги. Я достал десять рублей, которые мать оставила мне на мелкие расходы и тоже отдал. Подошли Самосадов и другие рабочие и тоже выложили, у кого сколько было. Дядя Вася смущенно улыбался, не зная, как и благодарить.

Шапка нашлась через два дня. Дядя Вася случайно увидел ее на голове у одного парня из нашего же цеха, когда мы спешили в столовую обедать.

— Послушай, дорогой! — обратился к парню дядя Вася. — Где ты приобрел эту шапочку?

Парень неохотно остановился.

— Купил, а что?

— В магазине купил или где еще?

— С рук взял.

— А у кого, не скажешь?

— В цехе работает, только не знаю, на каком участке.

Дядя Вася оживился. Я тоже с любопытством смотрел на парня.

— А какой он из себя-то?

Парень задумался, посмотрел поверх нас и сказал:

— Остроносый такой, веснушчатый.

Сомнений не было — Гришка.

И вот он явился на смену. На него устремлены несколько пар глаз. Насмешливые, злобные, только не равнодушные. И во всех можно было прочесть одно — презрение. Гришка сразу ощутил на себе колючие взгляды, съежился и торопливо прошмыгнул к своему верстаку.

— Здорово, керя!

Перед ним остановился Костя, широко расставив ноги и сжимая в карманах кулаки. Гришка трусливо завертел глазами. Кругом рабочие, хмурые, разгадавшие его подленькую тайну.

— Шарим, значит? — продолжал Костя. — У своего же товарища, у работяги, тащим? Так, что ли?

— Чего шарим? Ничего не шарим…

— Ах ты, гад! — Костя схватил Гришку за грудки и подтащил к парню, у которого обнаружили шапку. — Кто ему шапку продал?!

Глаза у Гришки забегали еще быстрей, на носу поверх веснушек выступили капельки пота.

— Отвечай, шкура!

— Ну, я…

— А где взял? Вот в этой тумбочке! — Костя посмотрел на стоявших вокруг рабочих. — Комбинезон у Самосадова увел?

— Какой комбинезон?

— Какой, Самосадов?

— Да старенький, не жалко.

— Не в этом дело, — вмешался Ковалев, молча наблюдавший за тем, что происходит. — Коль появился прыщик — может быть и нарыв.

— Вот именно, — вставил Гайнуллин. — Начал с комбинезона, а закончил…

— Тюрьмой! — перебил его другой рабочий.

— Что будем делать с ним, а, братцы? — спросил Костя, все еще не выпуская Гришку из рук.

— Отдубасить как следует! — предложил парень, который купил у Гришки шапку.

Гришка трусливо покосился на Костю, боясь, что он первым начнет его бить.

— В милицию надо отправить, — посоветовал Гайнуллин.

— Нет, в милицию не годится.

— А чего с ним нянчиться! Выгнать с завода к ядрене-фене!

— Я вот что предлагаю, — сказал Ковалев. — Бить его, конечно, не надо, в милицию отправлять тоже не следует. Будем просить цеховое начальство, чтоб перевели его на два месяца в АХО стружку возить по тарифу третьего разряда.

— Это правильней будет, — одобрил дядя Вася. — Нехай его повозит стружку, наука будет.

Так и порешили.

Назавтра Гришку перевели в административно-хозяйственный отдел. Я видел его за цехом, где стружку валят. Он катил большую тачку. Заметил меня — осклабился. Удивительно, как он может после того, что случилось, спокойно глядеть товарищам в глаза?!

Март

Миновал косматый январь, прошуршал поземкой напоследок. Отшумел вьюгами и метелями февраль, и вот уже робко, неуверенно, дохнув первым весенним теплом, ступил март. Гребенками сосулек повис на краях крыш и на ветках деревьев, заворковал первыми несмелыми ручейками. И хотя временами бушевали метели, а по утрам трещали морозы — он с каждым днем уверенней и уверенней входил в свои права.

Однажды, проходя мимо 27-й школы, я подумал о Лене. Не встречал ее давно. В груди еще копошилась обида: почему она от меня отвернулась? Может быть, я обидел ее чем-нибудь? Но вины за собой не чувствовал. Наоборот, относился к Лене по-дружески. И ведь она сначала отвечала тем же…

Почему-то очень захотелось увидеть Лену, хотя бы издали. Теплилась какая-то смутная надежда: вот-вот Лена появится, выйдет мне навстречу, такая веселая и близкая.

Я прошел несколько раз мимо школы. Она приветливо поблескивала умытыми окнами. Где-то там, за ними, в чистых и светлых классах сидели ученики. Они писали диктанты, решали задачи, переводили с иностранного…

Впервые за последние месяцы я загрустил о своей школе, о своем классе, о своих учителях. Потянуло к школьным товарищам. И чем сильнее было это желание, тем яснее становилось, что путь туда закрыт. Я никогда больше не смогу носиться по просторным школьным коридорам, не буду отвечать на уроках. Даже получить двойку, казалось мне, было бы в радость.

Зазвенел звонок. Из школы выбежали две маленькие девчушки в белых фартучках. Припрыгивая то на одной, то на другой ноге, они пробежались по чистой площадке перед подъездом и снова скрылись в дверях, довольные, смеющиеся. Они радовались весне, солнышку. Столько беззаботности было в них, что я позавидовал!

Вечером меня потянуло в кино. Не хотелось заходить в здание, и я стоял возле кинотеатра, упиваясь весенним воздухом. У входа роилась толпа, жаждущая билетов — в кассе их не осталось.

Вдруг заметил Лену. Даже не поверилось. Неужели так может быть, чтобы днем подумал, а вечером желание осуществилось? Как в сказке! Лена шла прямо на меня и улыбалась. Я невольно сделал шаг навстречу, но… из-за моей спины вынырнул Семка. Она кивнула ему, взяла под руку, и они скрылись в кинотеатре.

Гадливое, унизительное чувство испытал я. Это очень неприятно, когда в душе копошится жалость к самому себе. Настроение безнадежно испортилось. Билет я отдал какой-то девушке и ушел прочь.

Около часу слонялся я по улицам. Забрел в квартал молодежных общежитий, где жил Костя Бычков. Зайти?.. Зашел.

Комната, в которой жили Бычков, Стрепетов и еще двое парней, была маленькой. Обстановка простая: кровати, тумбочки, стол, четыре простых стула. На окнах простенькие, не первой свежести занавески. Над кроватями — дешевенькие бумажные коврики производства рыночных художников, с такими же дешевыми рисунками, нарисованными малярными красками. В рамках фотографии, пара цветных плакатов вместо картин и старенькая гитара.

За столом сидели Костя, Миша Стрепетов и незнакомый парень. Костя обрадовался моему приходу.

— Знакомься, мои друзья.

Парень — высокий и плечистый, с крупным скуластым лицом и вьющейся темной шевелюрой — назвался Василием. У него широкие толстые ладони. Мою руку сжал сильно, до хруста. Движения у него замедленные, ленивые, сила чувствовалась в нем недюжинная. Он походил на кузнеца-мастерового с широкой лентой на лбу, такого я видел в какой-то книге.

Костя принял от меня пальто, положил на кровать. За стол сел рядом. Появилось две бутылки водки, колбаса, квашеная капуста. Я сказал, что забежал на минутку, тороплюсь, но Костя ничего не хотел слышать.

— Успеешь! Мы с тобой ни разу не пили еще! Закусочка у нас, правда, неважнецкая, но другой нет.

Костя раскупорил бутылку, разлил водку по четырем граненым стаканам.

— Я не пью! — заявил Мишка.

— Бросил?

— Бросил. Окончательно и бесповоротно.

— И давненько?

— После последнего раза ни разу не пил.

Костя поднял свой стакан.

— Ну, будем здоровы! — он залпом выпил водку… Я удивился его лихости: здорово пьет! А Костя подмигнул:

— Давай, давай!

Ребята не пили, ждали, пока я выпью. Василий добродушно ухмыльнулся и укорил:

— Э! Да ты, паря, кажись, и водку пить не умеешь. А еще работяга!

Отказываться было неудобно. Я не стал признаваться, что никогда водки в рот не брал, собрался с духом и выпил. Рот обожгло горечью. Я быстро принялся закусывать колбасой и капустой. Вскоре почувствовал приятное хмельное кружение.

— Слышь ты, Костя! — сказал Василий, — у нас поговаривают, будто расценки того, резануть хотят. И понятно. Производительность высокая! Я говорю пацанам: куда проценты гоните? Себе же по карману бьете.

— Видел его! — встрепенулся Мишка. — Отсталый ты, темнота! Тебе условия труда облегчили?

— Чего?

— Того! — На твоем станке внедрили пневматику? Внедрили! Время на операцию сократилось? Сократилось! А он, видите ли, хочет за счет государства длинные рубли заколачивать! Спроси тебя — хочешь в коммунизме жить? Хочу, скажешь, кто не хочет работать мало, а получать много! Так работай же на совесть.

— Выискался оратор-агитатор! — пробасил Василий.

— Хо! — усмехнулся Мишка. — Знаешь, Костя, как Ваську разрисовали в цехе? «Бокс» вывесили, в нем нарисовано — пьяный обнимает столб, на нем часы показывают половину девятого, и внизу Васькина фамилия красуется. Умора!

Василий недовольно нахмурился.

— Закройся, вобла! — зло выругался он.

— Ну-ну! Я попрошу несоюзную молодежь выражаться помягче.

Костя молча слушал, потом бесшабашно вскинул голову.

— Бросьте вы! Давайте лучше еще выпьем!

Он раскупорил вторую бутылку, и мы снова выпили.

Ребята закурили, я тоже взял папиросу, неумело помял в пальцах. От табачного дыма захватило дыхание, и я долго кашлял.

Костя поднялся, с шумом отодвинул стул.

— Скучно живем, братцы, вот что я скажу. Разве это житуха? Ну, вот ты — комсомолец, — обратился он к Мишке, — а чем ты лучше меня живешь? Ничем. Живем как-то так, ни вашим, ни нашим.

Костя снял со стены гитару. Рукавом смахнул пыль, взял несколько пробных аккордов. Часто перебирая струны, запел:

Жил один скрипач,

Молод и горяч,

Разливая звуки звонкой скрипки.

Но она ушла,

Счастье унесла,

Все прошло в одной ее улыбке.

Пел Костя сердечно, мягко, с душой. В голосе слышалась тоска, манящая, волнующая. Я молча слушал его и думал о Лене…

Плачь, скрипка моя, плачь!

Расскажи, как на сердце тоскливо.

Расскажи ты ей

О любви моей.

Может быть, она с другим счастлива.

Словно обо мне пел, о моей неудавшейся любви. Я откинулся на спинку стула, мысли путались в голове. Стало жарко. Лица ребят стали нечеткими, расплывчатыми. Я уже не прислушивался к их разговорам, сидел в полудреме, ничего не соображая.

Когда я очнулся, то не мог понять сразу — где я? Что произошло?

Кругом темно. Кое-как различил знакомые очертания нашей комнаты. Приподнялся на локте. Ломило виски, во рту пересохло. Пошатываясь, пробрался на кухню, напился и вернулся в постель. Напротив, облокотившись рукой на подушку, сидел в своей кровати Женька и смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Что ты не спишь? — спросил я шепотом.

Женька боязливо покосился на меня и юркнул под одеяло.

И я вспомнил все по порядку — кинотеатр, Лена. Потом у Кости… Костя играл на гитаре и пел… Пили, а сколько — я не помнил.

Я представил, как меня, еле державшегося на ногах, привели домой товарищи, и стало очень стыдно. Перед матерью. Перед Женькой. Перед соседями. Перед самим собой. Что подумала мама, когда увидела меня в таком состоянии?!

Почему?! Почему так случилось? Лена?.. Ну и что? Подумаешь, горе какое! Что, на ней свет клином сошелся? Нет! Да и не стоит из-за этого переживать. Ну… была. Ну, нет теперь. И все! Обидно, конечно… Чего она испугалась? Постеснялась, побрезговала дружить? Пусть катится ко всем чертям!..

Утром мать ни словом не обмолвилась о вчерашнем, будто ничего и не произошло. Только Женька как-то по-новому — пугливо и украдкой — поглядывал на меня, и это огорчало больше всего.

Ангина

«21 марта 1950 года.

Настроение скверное. Лежу в постели с высокой температурой. Третьего дня приходила врач, признала ангину, назначила постельный режим. Одиноко. Мать на работе. Женька в школе. До мельчайших подробностей изучил стены комнаты, трафарет, прочитал толстую книгу. Надоело! Хочется встать, пойти на улицу, на завод — куда угодно. А нельзя. Даже дома ходить нельзя. Врач сказала, что с ангиной шутить опасно, могут быть серьезные осложнения. А осложнений, конечно, я никаких не хочу. Вот и лежу, как чурбан.

Думы неприятные. А почему? Потому что тебя, друг ситный, не любят? Тебя отвергли. Да… Попробуй забыть обо всем, плюнуть на это дело и влюбиться в другую. Что? Не можешь? Самолюбие? Как это так — тебе предпочли другого! Эх и дурень! А скажи: что, собственно, тебя привлекло в ней?

В самом деле, почему я в нее влюбился? А кто ее знает. Влюбился, и все. Понравилась. А я ей нравился? Сначала вроде нравился, а теперь нет…

Хоть бы Женька скорей вернулся.

Мысли лезут в голову мрачные. В газетах пишут, по радио много говорят: рабочая гордость. А может, и нет никакой рабочей гордости? Может, ее выдумали? Но нет! Есть эта гордость. Я сам ее много раз испытывал, когда отменно сработаешь приспособление! Наверное, такую гордость испытывает и хирург после удачной операции, и артист в театре после хорошо сыгранной роли…

Но вот меня одолевает другой мучительный вопрос: что в жизни главное? Деньги? Костя прав, я с ним согласен: деньги — это ерунда. Но жить, как он, мне не хочется. Отработать восемь часов, выполнить сменное задание, а возвратясь домой, коротать досуг за игрой в домино, карты или за бутылкой вина? Это же невероятная скука!.. Можно жить ведь и по-другому, скажем, записаться в самодеятельность во Дворце культуры и еще спортом заняться. Факт, можно.

Галочкин не заходит больше двух недель. Недавно я сам забежал к Кольке. Его не было дома, а может, и был — не знаю. Дверь отворила мать, сердитой скороговоркой выпалила:

— Нет его. Ты к нему не ходи. У Коли скоро экзамены, готовиться нужно. А ты работаешь, отвлекать его будешь, — и она закрыла дверь. Я был ошеломлен. Видно, Колькина мать боялась, что я буду сманивать его на завод…»

* * *

…Возвратился из школы Женька, присел ко мне на кровать. Щеки горят завидным румянцем, глазенки сверкают, мордашка так и дышит довольством. Мне сразу стало легче, точно свежим воздухом пахнуло.

Женька вытащил из сумки два большущих краснобоких яблока.

— Тебе.

— Спасибо! Одно твое.

— Нет! Я уже ел.

— Ну, а дела как?

— Хорошо! Трояшек нет!

— Из наших ребят кого-нибудь видел?

— Колю Галочкина.

— И что?

— Передай, говорит, салют.

— Да?.. Ну, ладно…

Вскоре с работы пришла мать, принесла свежего хлеба и банку моих любимых кабачков, нарезанных кружочками. Впервые за последние три дня я пообедал с аппетитом. Мать осталась очень довольна и сказала:

— Теперь на поправку пойдешь!

Я снова лег в постель. От слабости бросило в сон. Снилось что-то очень хорошее, только не мог припомнить, что именно. От давешнего тоскливого настроения не осталось и следа. Значит, те мрачные мысли просто от одиночества. Когда рядом люди, тогда хорошо.

Вечером заходил Саша Ковалев. С неизменной своей круглой улыбкой. Познакомился с матерью и Женькой, повернулся ко мне:

— Ты чего захандрил? Не годится! Ну, здравствуй! Как чувствуешь? Неважно? Ничего, поправишься.

— Садитесь, пожалуйста, — предложила мама. — Я давно собиралась к вам в цех зайти, поразузнать, как мой Сережа трудится, да времени не выберу. Забот, знаете, полон рот.

Я умоляюще посмотрел на мать.

— А что? Может, ведешь себя не так?

— Что вы! — улыбнулся Ковалев. — Сергей работает хорошо. Скоро у нас откроются курсы повышения квалификации. Его обязательно пошлем, пусть разряд повышает.

— Спасибо.

— Я, право, тут ни при чем. Он сам молодец.

— Что нового? — спросил я Сашу.

— Да нового-то как будто ничего такого нет. Ребята привет передавали. Сушков сегодня приходил проситься обратно на участок. Дал слово, что исправится. Решили принять.

Ковалев просидел около часу, разговаривал со мной, с мамой. Она высказывала ему свое беспокойство по поводу того, что я не учусь и что она очень хотела бы, чтобы мы с Женькой стали образованными людьми. Ковалев понимающе кивал головой.

Когда он ушел, мать сказала:

— По-моему, твой мастер душевный человек.

— Да, — согласился я. — У нас его уважают.

Обыкновенный парень

Однажды, — было это в середине сентября, — Костя Бычков не вышел на работу. В конце смены Ковалев попросил меня зайти к нему и узнать, что случилось.

Я застал его в общежитии. Костя сидел за столом один, подперев голову руками и глубоко задумавшись. Он даже не обернулся, когда я поздоровался. Костя был чем-то взволнован.

— Ты болен? — спросил я.

Костя не ответил и не пошевелился.

— Что ж случилось? — тронул я его за плечо.

— В армию забирают…

— В армию?! Расскажи толком.

— Чего рассказывать? Вчера получил повестку. Был в военкомате, прошел комиссию. Через неделю отправка.

— Куда?

— Не знаю. Не сказали. Выдали бумагу на расчет, и все…

Уезжая, Костя распродал свои немудреные пожитки и кутил всю неделю до отправки.

— Э-э! Веселись душа и тело — вся получка пролетела! — кричал он.

— Костя, брось пить, — уговаривал я. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь.

— Поговорим?.. А о чем нам с тобой говорить!.. Не с кем мне говорить!.. Нет у меня никого, понимаешь?! Никого! Один я на белом свете…

Лицо у Кости вдруг перекосилось, словно от боли, голова упала на стол, и он заплакал.

Я сидел рядом и не знал, что делать: то ли утешать, то ли ругать. А Костя всхлипывал, как ребенок.

Я понял причину такого настроения. Не имея ни родных, ни близких, Коля привык к своей нынешней жизни и боялся потерять связь с тем, что стало для него в последние годы, может быть, единственной привязанностью — завод и товарищи.

Ходил провожать Бычкова на вокзал. Было много народу. Ребят провожали весело, с песнями и музыкой. Гармонисты не жалели сил, девчата голосисто распевали частушки, звонко выстукивая каблучками по асфальтовому перрону задорную дробь:

Собрана уже котомка

И на лавочке лежит.

Провожаю я миленка

В нашу армию служить.

Ты играй, гармонь, со свистом,

Не ударю в грязь лицом.

Милый будет мой танкистом

И решительным бойцом.

Костя был трезв, задумчив. Изредка он оглядывался по сторонам.

— Васька обещал прийти, да что-то нету…

Вскоре к эшелону прицепили паровоз, и началась посадка в вагоны. Молодой лейтенант торопливо бегал по перрону и отдавал приказания сопровождающим солдатам. Поднялась суета, крики, слезы.

Перед самой отправкой прибежал запыхавшийся Ковалев.

— Думал, опоздаю… Успел! Ну, как устроился?

— А чего устраиваться? — хмуро ответил Костя. — Сяду в вагон, и увезут куда надо.

— Это, конечно… Да! Чуть не забыл. — Он вытащил из-за пазухи небольшой сверток и протянул Косте: — Держи… Тебе. От нас, заводских…

Костя взял в руки сверток, обнял Сашу. Они расцеловались несколько раз, крепко по-мужски. Потом мы с Костей обнялись, потискали друг друга.

— Пиши. Не забывай.

Костя кивнул головой и пошел не оборачиваясь, высокий, ссутулившийся, в хлопчатобумажной спецовке, в фуфайке и шапке.

Паровоз дал гудок, вагоны вздрогнули, лязгнули буфера, и эшелон медленно покатил вдоль перрона. Призывники, стриженные наголо, высовывались в широкие двери теплушек, махали кепками. Провожающие шли, пока можно было, рядом с поездом и тоже махали. Где-то захлебывалась гармошка. Я смотрел помутневшим взглядом вслед уходящему поезду, который увозил Костю Бычкова, рабочего парня, моего друга.

Обратно возвращались с Ковалевым. Он был задумчив, не такой, как раньше. До этого я считал его только мастером, хорошим парнем. А теперь, после проводов Бычкова, что-то большее связало нас. Бывает иногда так, знаком с человеком давно и вроде многое о нем знаешь, и вдруг открывается в нем самое-самое важное, чего не замечал до последнего момента. Важное — это человечность, чуткость, доброта.

Сентиментальность? Колька Галочкин, наверное, по этому поводу изрек бы цинично:

«Ба! Как трогательно — внимание!» — или что-нибудь в этом роде. А! Что Колька понимает?!

Через полмесяца я получил от Кости письмо, в котором он писал:

«Здравствуй, друг Серега!

Вот я и солдат.

Находимся мы в Поволжье. Когда приехали, нас прежде сводили в баню и — прощай гражданская спецовочка! Одели в новенькое обмундирование, что называется, с иголочки. Смотрим в зеркало, друг на друга, и не верится — мы это или не мы. Сержант учит нас, как гимнастерку правильно заправлять под ремень да как ровно постель закрывать. Эге! Тут, брат, все по линеечке должно быть: и кровати, и тумбочки, и одеяла, и подушки — все как в строю! Дисциплина! За провинности посылают драить полы или на кухню картошку чистить: наряд вне очереди называется, или, как тут еще говорят, рябчика отхватить. Я уже испытал это…

А вообще служба нравится.

Сейчас пока на хозработах. Кормят хорошо.

Вчера водили в санитарную часть — поставили один укол сразу от всех болезней!

Вот, пожалуй, и все.

Пиши о себе, о заводе, о ребятах наших. Как там у нас? Что новенького? Скучаю малость.

Передай большой привет хлопцам и особенно Саше Ковалеву!

По-солдатски жму твою лапу!

Костя».

Ковалевы

К человеку, с которым работаешь вместе, привыкаешь. Но понимать, что он для тебя значил, начинаешь только тогда, когда его нет рядом. Бычков уехал, и на участке вроде стало скучно. Я привык видеть Костю у соседнего верстака. Мы часто переговаривались. Нередко я обращался к нему за помощью, спрашивал, что не понимал, — слесарь он был отменный. Работалось с ним легко. За его неторопливыми, даже несколько ленивыми движениями скрывались смекалка, опыт и зоркое мастерство.

Верстак пустовал. Тиски плотно сжали свои стальные челюсти, словно не собирались их размыкать до возвращения хозяина. Однако вскоре на это место пришел новый человек, демобилизованный сержант, кряжистый и молчаливый. К нему тоже нужно будет привыкать.

С Костей переписывался регулярно: я ему о заводе, он — об армии.

В одном из писем Костя писал:

«…Сегодня знакомили нас с военной техникой. Понимаешь ты, какое дело! Есть возможность приобрести хорошую специальность. Одно плохо — грамотешки мало. Жалею сейчас, что не учился раньше. Дурак был! А знания вот как нужны…»

Вспомнил я о давнишнем разговоре Ковалева с Костей. Вот тебе и «на нашего брата черной работенки хватит». Взял это письмо и отправился к Саше домой.

В квартире встретила меня девушка в простеньком ситцевом платье, босиком и с мокрой половой тряпкой в руках. Она смутилась, кивком головы откинула прядь темных тяжелых волос.

— Простите, здесь живет Ковалев?

— Здесь. Проходите, пожалуйста.

Девушка убрала с порога ведро и пригласила в комнату.

— Садитесь, подождите немного. Саша должен скоро прийти.

Она затворила дверь, а я сел к столу, накрытому белой с голубыми цветами скатертью. Через несколько минут появилась девушка — уже причесанная, в синем платье с короткими рукавами. Густые ленточки бровей были точь-в-точь как у Саши.

— Давайте знакомиться. Таня, сестра Саши, — сказала она. — А вы, если не ошибаюсь, Сергей Журавин? Угадала?

— Угадали, но как?

— О! Читаю по лицам…

Она рассмеялась весело и простодушно.

— Саша мне о вас рассказывал.

— Что же, если не секрет?

— Не волнуйтесь. Только хорошее.

Мы с нею разговаривали так легко и свободно, словно были старыми знакомыми.

— Хотите что-нибудь почитать?

Таня подошла к книжному шкафу, снизу доверху заставленному книгами. Она доставала одну за другой, высказывая свое мнение о каждой. Я, к стыду своему, должен был признаться, что многого не прочел. Читал я мало и без системы. Вообще, получалось у меня странно: неделю мог не отрываться, если книга очень интересная, а потом месяца два даже в руки не брал. И совсем не потому, что не любил читать. Откровенно сказать, боялся: книг многовато, все не перечитаешь. Они манили и страшили меня.

— У вас богатая библиотека!

— Мы с Сашей каждый месяц покупаем.

Вскоре пришел и Саша.

— А! Сергей, здравствуй! Я тут по делам ходил. Знакомься — моя сестренка.

— Уже знакомы, — улыбнулась Таня. — Обо всем наговорились. Ты знаешь, Саша, Сергею понравилась наша библиотека.

— Это Татьяна увлекается литературой. Выуживает у меня деньги и свою стипендию почти полностью тратит.

— А сам? Кто вчера припер целую кипу книг?

— Так то технические да учебники. — Саша подмигнул мне. — В институт решил поступать. Ну, а ты? Никуда еще не надумал?

Я пожал плечами и протянул ему Костино письмо. Саша развернул листок. Глаза его быстро пробежали по строчкам.

— Ого! Ты гляди, в армии тоже автоматизация… Стоп! Ну, что я ему говорил! Рад за Костю. А то он, знаешь, как-то неустойчиво по земле ходил. Теперь тон у него определенный, уверенный. Понял, что ему нужно. Слава богу! А помочь ему надо. Верно? Давай-ка учебники вышлем, а?.. Танюшка! Посмотри, пожалуйста, у нас должны быть учебники по математике и физике, Если не изменяет память, лежат они в старом чемодане, что на кухне под столом. Посмотри.

Таня вышла и вернулась с книгами и чайником в руках.

— Вот вам физика, а вот чай. Будем нить с лесным медом. Мама из деревни прислала.

Таня быстро расставила на столе чашки и начала разливать золотистый чай.

— Вы когда-нибудь пробовали лесной мед? Вкусный такой, ароматный! В нем все лесные запахи живут.

Мы пили чай, рассуждали о новых кинокартинах, о литературе, о технике. Саша, мечтательно прищурив глаза, рисовал мне картину завода будущего, где почти не видно людей, только одни машины, целые автоматические цехи.

— Выходит, — сказал я, — нам, слесарям, тоща делать будет нечего?

— Видишь ли, тогда и слесарь не такой будет. Это будет человек очень высокой квалификации, с высшим образованием.

— Ну да! — усомнился я. — Слесарь и с высшим?

— А как ты думал? Там и кибернетика, и электроника. Вот я книгу достал про станки с программным управлением. Хочешь, покажу?.. Тут все задание станку записано на магнитофонной ленте. Да! Умница, а не машина!

Допоздна засиделся я у Ковалевых. Просто и хорошо было у них. Уходить не хотелось.

— Заглядывайте к нам почаще, — сказала на прощание Таня.

— Спасибо! Обязательно приду.

Несостоявшийся сюрприз

«28 июня 1951 года.

Ковалев собирается в институт. Костя Бычков кинулся учиться. Недавно в читальне встретил Мишку Стрепетова. Он занимался алгеброй.

— Учишься?

— Собираюсь. Что ж я, всю жизнь должен на граблях сено отгребать?! Увольте! Пойду в техникум.

— В вечерний?

— Угу.

— А что, если мне тоже податься?..

— Настоятельно рекомендую. Грамотный дурак гораздо ценнее любого безграмотного умника. Угу. Как ты думаешь, выйдет из меня когда-нибудь, скажем, директор завода? Оклад там приличный, персональная машина, почетное место во всех президиумах. Что я, лыком шитый или шиком крытый?.. Согласен, на худой конец, главным инженером.

— Нет, кроме шуток. Это идея, насчет техникума. Мне такая мысль почему-то в голову не приходила.

— Не удивляйся. Гениальные мысли посещают только гениальные головы.

На другой день я зашел в техникум, узнал условия приема, а чуть позднее отнес документы. О своем намерении учиться я ничего не сказал матери, но потихоньку принялся готовиться к приемным экзаменам. Когда садился за книги, мама старалась не мешать: неслышно двигалась по комнате, говорила с Женькой шепотом и выпроваживала его куда-нибудь, а сама уходила на кухню.

— Слава богу, кажется, и мой Сережка взялся за ум, — рассказывала она соседке. — Что-то решает, пишет. Может, и вправду поступит учиться. Младший вот плохо себя ведет. Вчера вызывала в школу классная руководительница: шалун, говорит, весь верченый, крученый. Учится неплохо, а ведет себя ужасно. Сладу нету.

— Ничего, пройдет, — отвечала соседка. — Возраст такой, самый переломный».

«16 августа 1951 года.

Четыре экзамена выдержал благополучно. У меня две «тройки» и две «четверки», а Мишка Стрепетов, по его собственному выражению, «спихнул на «международную», все сдал, себе ничего не оставил».

Последний экзамен — устная математика.

Мишка предложил заниматься вместе.

— Ты знаешь, — сказал он, — моя голова не приспособлена для таких сложных предметов. Надеюсь, ты вытащишь меня в критическую минуту».

«19 августа 1951 года.

Сдавали математику. Принимал экзамен мрачный старик с реденькими седыми волосами, обрамляющими лысину, с крупным малиновым носом и припухшими обвислыми щеками. Наш будущий преподаватель Николай Николаевич.

Я волновался больше, чем когда сдавал первые экзамены. Наверное, потому, что это был последний экзамен и от него зависело, буду я зачислен в техникум или нет.

Николай Николаевич посмотрел на меня поверх очков пристальным изучающим взглядом, как бы говоря: «Ну-с, молодой человек, сейчас мы тебя проверим, на что ты способен!»

Вначале я немного путался, старательно подыскивая подходящее выражение, а потом пришла уверенность, и я говорил совсем свободно.

Николай Николаевич слушал молча, изредка поправляя очки и разглядывая носки своих ботинок.

— А ответьте на такой вопрос, — сказал он, взглянув на меня поверх очков, — зачем вы пришли в техникум?

Я стоял как пришибленный, не понимая, чего хочет этот загадочный старикан. Наверное, я крепко поднаврал! Засыпался? Не иначе. Но за очками смеялись умные голубоватые глаза Николая Николаевича. Видя мою растерянность, он повторил вопрос:

— Для чего вы поступаете в техникум? Что вас сюда привело? Заставили или сами пришли, по своей воле?

У меня отлегло от сердца.

— Конечно, сам! Кто ж может заставить?

— Значит, вы хотите стать квалифицированным специалистом?

— Ясное дело!

— Замечательно! Можете быть свободны.

Я выскочил на улицу.

Августовское солнце щедро рассыпало тепло, но теперь уже не так неумолимо, как в июле, а приветливо и ласково. Листья на деревьях начинали желтеть, тихо шуршали.

О том, что я поступаю в техникум, мама не знала. Возможно, она и догадывалась, только я ей ничего не говорил: хотел сделать сюрприз. Вечером за ужином я долго обдумывал, как бы это получше сообщить, но интересного ничего не придумал. Я посмотрел на маму. Она разливала чай и улыбалась.

— Ну, что ж ты? — вдруг сказала она. — Докладывай, как сдал последний экзамен?

Я остолбенел: готовился удивить ее — и вот на тебе! Взглянул на Женьку, но тот сидел как ни в чем не бывало. Он-то ни о чем не догадывался.

— А… откуда ты узнала?

— Откуда? Мать все знает. От матери ничего не скроешь, она все видит, все чувствует.

Она весело рассмеялась, а я молчал.

— Чего нос повесил? Случайно увидела экзаменационный лист. Искала в карманах платки для стирки и нечаянно наткнулась.

В тот вечер мы долго сидели возле мамы: я с одной стороны, Женька с другой.

— Мама, расскажи сказку, — попросил Женька.

— Какую сказку?

— Где про лебедей.

— Ладно, слушайте.

И она начала рассказывать старую сказку о диких лебедях, которые унесли маленького мальчика. Голос у нее был мягкий, ласковый. И руки тоже теплые и ласковые. Я впервые в этот вечер заметил у нее прядки седых волос и маленькие морщинки на лице, таком добром, родном. Лицо усталое, но глаза счастливые.

Сколько горести я причинял ей! Она всегда прощала: шалости, грубость, позднее возвращение по вечерам…

Милая мама! Только она умеет так прощать. А сколько она пережила, какое бремя вынесла на своих плечах, когда не стало отца.

Вот и Женька подрастает, а растет он шалуном. Маме, конечно, одной за ним не усмотреть. Я должен стать ее первым помощником, опорой».

Прошу принять в Ленинский комсомол

— Женя, ты знаешь, что такое комсомол?

— Знаю. Нам пионервожатая рассказывала. Это резерв и помощник партии.

— А сколько комсомол орденов имеет?

Женька задумался.

— Не помню.

— Не знал да забыл. Так вот запомни — четыре! Два ордена Ленина, орден Трудового Красного Знамени и орден Красного Знамени. Ясно?

— Ясно! — Женька кивает головой.

Спрашиваю еще — и сам отвечаю: готовлюсь в комсомол.

— Сережа, а тебя когда принимать будут?

— Завтра.

— Думаешь, не примут?

— Принять-то, может, и примут. А все же… кто знает?

Мама рассказывала, что раньше в комсомол трудно было вступить.

— Тебя обязательно примут! — сказал Женька убежденно. — Ты ж пятый разряд получил! Дядя Саша говорил, что ты теперь человеком в цехе стал.

* * *

— Главное, не волнуйся. Все будет хорошо! — успокаивает меня Саша. — Выйдешь к трибуне. Если автобиографию спросят — расскажешь, на вопросы отвечай не торопясь, обдумывай. Не робей!

Он слегка тронул меня за локти, и мы вошли в красный уголок.

Сел я рядом с Сашей во втором ряду от сцены. Волновался, даже слышал, как сердце гулко бьется в груди.

Народ прибывал. Вскоре все ряды были заняты.

На сцену поднялась невысокая белокурая Наташа Селиванова — секретарь бюро.

— На учете в организации состоит сто двадцать человек. Присутствует семьдесят пять, четверо болеют, остальные во второй смене. Какие будут предложения?

— Начать собрание! — выкрикнули сзади.

Сашу избрали в президиум. Он ободряюще пожал мне локоть и ушел на сцену.

«Ну, — думаю я, — сейчас вызовут…»

Я перебираю в памяти возможные вопросы, силюсь вспомнить по порядку обязанности комсомольцев.

Собрание ведет Саша.

— В комсомольскую организацию цеха поступило заявление от Журавина Сергея Игнатьевича с просьбой принять его в ряды Ленинского комсомола.

Я встаю, стараюсь держаться как можно спокойнее. Усердно разглядываю сучок на спинке стула, поглаживаю его пальцем. Сучок темный и очень гладкий, полированный… Белая косынка с крупными синими горошинами… Я ее уж где-то видел… Ах да, это же наша учетчица Нина. Сегодня она не важничает, оглядывается с любопытством… Интересно, какие вопросы будут?

Ковалев зачитал мою анкету, кивком головы дал знак выходить к трибуне. Выхожу, чувствуя, как ноги дрожат в коленях. «Размазня! Кисель!» — ругаю себя за нерешительность и робость.

Задают вопросы — отвечаю.

Подымается Саша.

— Журавина я знаю хорошо. Это толковый парень. Учится в вечернем техникуме. За два года работы Сергей достиг квалификации пятого разряда. Предлагаю принять Журавина в комсомол!

— Кто еще желает выступить? — спросила Наташа Селиванова, оглядывая зал.

— А чего там выступать, — сказал Стрепетов с места. — Что — Журавина не знаем? Водку пьет умеренно, в милицию приводов не имеет. Серега, я верно говорю?

В зале раздался хохот.

Наташа постучала карандашом по столу.

— Товарищи, прошу серьезней! Поступило одно предложение: принять Журавина в комсомол. Другие предложения будут? Нет? Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы Сергея Журавина принять в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи поднять руки.

Я стою, опустив голову, и боюсь взглянуть в зал. «А вдруг не примут?..»

— Против? Нет. Воздержавшихся? Нет. Принят единогласно!

* * *

…Через два дня в райкоме мне вручили комсомольский билет. Шел домой, нет-нет да и вытаскивал из внутреннего кармана пиджака тоненькую книжечку и любовался.

Мы когда-то вместе учились

И вот я сижу во Дворце культуры. Впереди, почти напротив меня, двумя рядами ближе к сцене, сидит Лена. В полумраке зала я вижу ее кудрявую голову и думаю: «Раньше у нее были косы. Красивые, длинные и тугие косы. Зачем она их отрезала? Они были ей очень к лицу. А теперь сделала этот «вей-ветерок». Мода! Интересно, что она подумала, когда меня награждали грамотой? Хотя… Собственно, зачем я о ней думаю?

Я стараюсь следить за концертом, но мысли упорно возвращаются к старому. Но вот занавес — концерт окончился. Зрители начали шумно расходиться. Пора и мне, но я мешкаю. Сам не знаю почему. Да чего там не знаю — знаю! Вот и Лена сама направляется ко мне.

— Здравствуй, Сергей! Тебя можно поздравить! — она взглядом указала на грамоту, которую я держал свернутой в трубочку.

Вместе вышли на улицу. Тихий летний вечер. Деревья полнились сыпучим шорохом.

— Как мы давно не виделись, — сказала Лена, так, будто и не было у нас размолвки. — Ты повзрослел, возмужал.

— Ты тоже. Только похудела немного.

— А ты куда убежал в перерыв? Я тебя искала. Не разучился еще танцевать?

— Пока нет.

Лена рассказывала о новых «стильных» пластиночках, о любимых кинозвездах и о прочих пустячках. У нее появилась небрежная манера разговора. И в то же время чувствовалась напряженность, она много жестикулировала руками. И эта прическа…

О наших прошлых отношениях мы не обмолвились ни словом.

— Сергей, а ты помнишь Тамарку? — спросила Лена после недолгого молчания. — Она замужем за летчиком. Роскошно живет, счастлива.

Это был разговор обо всем и ни о чем.

— Ну, а ты? — спросил я. — Окончила десятилетку?

— Да… Сдавала в медицинский. Не прошла по конкурсу. Снова занимаюсь в десятом классе, в вечерней школе.

— Так ты работаешь?! — обрадовался я.

— Нет.

— А как же ты поступила в ШРМ?

— Папа устроил. У него там какой-то знакомый.

Она произнесла это обыденным тоном, будто говорила о билетах в кино, которые ей устроила знакомая кассирша.

— Да, ты знаешь, Галочкин приехал!

— Откуда?

— Он учится в военном училище. Красавцем стал, можно влюбиться.

Мы подошли к подъезду ее дома.

— Приходи завтра. У меня бывает весело. Собираются девчонки, мальчики. Танцуем. Коля завтра должен прийти. Он про тебя спрашивал.

Я молчал.

— Придешь?

— Не знаю. Посмотрю…

Мы расстались. Меня одолевали противоречивые чувства. Того, что было когда-то, я к Лене больше не испытывал. Я понимал, что мы стали за эти два с лишним года совсем разными людьми.

У меня появились новые товарищи, новые интересы. Единственное, пожалуй, что я испытывал — любопытство. И еще (в этом стыдно признаться) злорадство, что ли: когда-то она побрезговала мной, а теперь искала встречи, заискивала.

«Идти или не идти?» — спрашивал я себя в сотый раз, внутри начинали спорить два голоса. Один требовал: «Иди!» Другой отказывался. А почему бы, собственно, не сходить? Что тут особенного? Ничего. Пойду просто так, ну, хотя бы для того, чтобы Галочкина увидеть.

И я направился к Лесницким.

Дверь квартиры распахнута настежь. Из комнаты вырываются звуки джазовой музыки. Из кухни вышел Галочкин в военной курсантской форме, в начищенных до блеска сапогах.

— А! Серега! Салют. Сколько лет, сколько зим! Вот хорошо, что пришел.

— Здравствуй, Колька! — Я искренне обрадовался встрече. — Как в училище?

— Ничего, нормально.

Коля взял меня за рукав и потянул в комнату.

— Представляю нового гостя!

Первым ко мне шагнул Семка.

— Мы, кажется, когда-то вместе учились? — спросил он насмешливо.

— Кажется.

— Рад пожать вашу мозолистую руку.

Семка манерно склонил свою прилизанную голову. На нем широченный рыжего цвета пиджак и узкие голубые брюки, отчего фигура казалась треугольной и смешной.

Затем меня познакомили с накрашенной девицей по имени Мила. Она похлопала своими, донельзя налепленными ресницами и опустилась на стул, поджав под сиденье длинные тонкие ноги.

Посредине комнаты стоял стол с тремя винными бутылками и закуской. Лена суетливо скользила по комнате, глаза ее возбужденно блестели.

— Семик, поставь ту пластиночку.

— Какую, Милочка?

— Ну, эту, как ее? Па-пара-пап!

Лена подошла ко мне.

— Пойдем, потанцуем.

Мне не хотелось, но я согласился, чтобы не обидеть Лену. Танцевал я на этот раз без желания.

Как сильно переменилось у Лесницких. Вместо письменного стола стоял буфет, диван заменился тахтой. Огромный книжный шкаф, так притягивавший меня, теперь непонятно почему был отодвинут в самый дальний угол и загорожен ширмой, будто хозяева стыдились его показывать.

— Ой, Сережка, — прервала Лена мои мысли, — ты танцуешь по-древнему. Давай я тебя поведу.

Она начала топтаться на одном месте, переступая с ноги на ногу.

— Нет, ты не умеешь, — заключила она. — Вот посмотри, как мы с Семой будем танцевать. Сема, иди ко мне.

Семка подскочил, согнулся угодливо.

— К вашим услугам!

— Веди меня.

Семка обхватил Лену, вплотную прижался к ней, и они судорожно задергались. Я подумал с недоумением: «И зачем меня сюда принесло?»

Колька толкнул меня в бок:

— А Ленка ничего стала, как скажешь?

— В каком смысле?

— В прямом. Ты не теряйся.

— Дурак ты! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Ты чего это?

— Ничего! Прощайте!

Я выскочил на улицу. Косые полосы июльского ливня дробились об асфальт. Я промок до нитки. Дождь хлестал как из ведра.

По обочинам дороги неслись бурные потоки воды; на их поверхности крутились щепки, грязная бумага и всякий мусор. Все это уносилось и пропадало в решетчатых колодцах мостовой, поблескивающей умытыми рядами булыжников.

Эпилог

Солнце поднялось высоко. Стало припекать. Сочная молодая зелень заводского садика отбрасывает густую тень на тротуар. Закончился мой отпуск: впервые я побывал в Москве. Впечатлений — уйма. Настроение отличное. Завтра заступать на смену. Я иду в цех. Рядом со мной вышагивает паренек в чистеньком костюмчике. «Новичок!» — подумал я. А он, поймав мой взгляд, нерешительно спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, где тут инструментальный цех?

— Пойдем! Я туда же. Ты что, на работу устраиваешься?

— Ага…

— Кем?

— Слесарем.

— Да ну?! А на какой участок?

— Не знаю. Вот тут в направлении написано, — и он протянул мне бумажку из отдела кадров.

— О! Так тебя к нам, на участок приспособлений. Считай, что тебе повезло.

Смотрю на паренька изумленными глазами. Три года назад я так же шел на завод учиться слесарному делу. Спрашиваю паренька:

— Не дрейфишь?

— Боязно немного, — признался он.

— Ничего, привыкнешь. Главное — не бойся работы, а уж она тебя не испугается!

Мы рассмеялись.

— И не робей! — продолжал я. — Во все сам старайся вникнуть, понял?

Паренек согласно кивнул головой. В его глазах я вроде кадровика. Мне самому приятно сознавать это, хотя, конечно, три года — стаж небольшой.

И все же они очень многое значили для меня — эти годы юности моей заводской!

Три ролика магнитной ленты