Но бежать было некуда.
Вот и сегодня, увидев издалека его кудрявую темную макушку, я свернула с кратчайшего пути до лавки и пошла в обход, вдоль темных и голых полей, которые на исходе светеня засеют розовым сладким картофелем. По дороге я прошла и мимо сиротливого, опустевшего домика служителя Томаса. Почему-то представилось, как туда въедет еще один шумный, назойливый и бесцеремонный тип, озабоченный демонами и тьмой, хотя, может быть, нам повезет, и домик так и останется пустовать, мы и без служителя не пропадем, и…
Я замерла, вглядываясь вперед. Еще вчера плотно закрытое и глухо зашторенное окно в домике было распахнуто настежь. На ветру колыхались новые светлые занавески.
Отчего-то мне становится тревожно, и эта тревога все нарастает по мере того, как я смотрю на открытое окно. Надо бы просто подойти, постучать в ворота, познакомиться с вновь прибывшим служителем — так бы сделала мама, так бы сделала Саня, да и все нормальные люди.
Я отворачиваюсь и иду дальше, стараясь даже краем глаза не зацеплять ветхий забор или кособокую крышу. Прежний служитель Томас сам за ремонт уже много лет как не брался, но деревенские охотно и в разнобой ему помогали, в результате чего домик оказался весь в заплатках. Старые и новые доски в заборе чередовались, словно нарочно, черепица на крыше тоже отличалась пестротой — отпавшие плиточки заменяли новыми, не особо заботясь о цвете и даже размере… Дался мне этот дом и новый служитель!
В лавке было почти безлюдно. Полная и неизменно мрачная лавочница хмуро оглядела меня с головы до пят.
— Светлого неба, ласса Лия.
— Ну, светлого, — хмыкнула женщина, колыхнув полными плечами, укрытыми теплой вязаной шалью. — Невестушка…
… Даже один на один с тварью я не чувствовала себя настолько беспомощной и загнанной в угол.
Купив новые иголки взамен заржавевших старых и нитки для шитья, я направилась было к выходу. Хотелось спрятать лицо, закрыть глаза, никого не видеть, не слышать шепотков за спиной — хотя, может, и не было никаких шепотков, просто мне казалось, что каждый встречный и поперечный обсуждает, как наконец-то просватали болезную Вестаю.
— Тая! — окликнул меня знакомый голос, я обернулась на звук.
В локтях пяти от меня стояла женщина, тоже полная, округлая, но в отличие от лавочницы вся какая-то тёплая, уютная, согревающая, словно свежеиспеченный хлеб. Я окончила школу только в этом году, но, погруженная в свои мысли, не сразу узнала лассу — учительницу Слова и по совместительству школьную управляющую. А ведь словесные упражнения всегда давались мне неплохо — и чтение, и письмо.
— Говорят, ты замуж выходишь, Таюшка?
Да кто ж им всем разболтал, да и зачем? Впрочем, новости у нас всегда расходятся быстро. Можно подумать, ситуация какая необычная, или я последняя в деревне незамужняя осталась?
— Может быть и так, ласса Лиата, — пробормотала я, пристально глядя на земляную дорожку, где-то кто-то, видимо, обронил плошку с творогом. — Сложно пока загадывать…
Белые творожные комочки лежали сиротливыми облачками.
— Я ведь не просто так спрашиваю, Таюшка. В город переезжать не планируешь, учиться дальше не будешь?
Я удивилась. В город у нас уезжали нечасто. Денег в деревне особо ни у кого не водилось, на что же жить и учиться? Туда-сюда особо не накатаешься.
— Нет, ласса.
— В следующем году, говорят, детишек велят и с десяти годов брать. А у нас, сама знаешь, учителей мало, каждый на счету, занят с утра до ночи. Пойдёшь к нам в школу работать? У тебя голова всегда была светлая, даром, что молчунья такая, а умница, я тебя сразу разглядела. Умная, спокойная, добрая, младших братьев растить помогала, мне такую и надо. Сперва помощницей поработаешь, а потом и сама начнёшь. Другую бы девчонку молоденькую я бы и не взяла никогда, а замужнюю лассу с удовольствием. Опять же, лишний доход в семье никогда не лишний, — она улыбнулась. — Что думаешь?
… Может быть, и правда моя непутевая жизнь может наладиться? В деревне дел всегда по горло, а вот такой работы немного, любая в радость, а детей я люблю, с ними совсем не так, как со взрослыми. С детьми можно быть самой собой, быть честной, и при этом не опускать глаз. Выйду замуж, будет у меня всё как у всех, как надо, как нормально, как принято. Муж, дом, дети, хлопоты… А к Теддеру Гойбу — надо, наверное, заставлять себя называть его "Тед" — я привыкну. Ко всему можно привыкнуть.
… Привыкла же я даже к твари. Можно врать другим, но не себе — почти за две седьмицы лет — привыкла, смирилась. Кровь — невелика цена. И даже если тварь меня и не отпустит… что с того. Конечно, замужней женщине ночью из дома так просто не сбежать, но… Если твари нужна именно моя кровь, пусть поможет. Сделает так, чтобы Тед всегда спал, как убитый, в новолуние, например.
— Я с удовольствием попробовала бы, ласса, — говорит мой язык. — Благодарю вас.
Ласса Лиата довольно кивает, поворачивается, чтобы уйти, а я неожиданно для себя окликаю ее:
— Простите, ласса, а не знаете ли вы, приехал ли уже новый служитель?
Одному небу ведомо, откуда набралась храбрости задать вопрос, одному небу ведомо, зачем так важно услышать ответ на него. Что-то во мне изменилось в последнее время, вот только что и к чему?
— О, да, — внезапно оживляется ласса Лиата. — Действительно, со вчерашнего дня у нас новый служитель. Довольно молодой и, судя по всему, образованный, надеюсь, мне удастся привлечь его в школу, хотя бы раз в седьмицу, детям будет полезно, к тому же — мужчина. А кстати, вы непременно скоро с ним познакомитесь, перед свадьбой молодые обычно приходят попросить благословения неба, есть такой старый обычай.
"А перед казнью?" — хочется мне спросить. Но я все же беру себя в руки и молчу.
Каждый встречный и поперечный талдычет мне про скорую свадьбу. Теддер Гойб возникает то тут, то там, словно делать ему совершенно нечего. А между тем, у его отца большое стадо, присматривать за которым должен и сын. Да и хозяйство у них внущительное, и огород. Занялся бы делом, можно подумать, мы как-то лучше узнаем друг друга от этих неестественно частых пустых бесед ни о чем. Но я терплю. Отвечаю, киваю. Я умею терпеть. Только это, пожалуй, и умею.
— Вестая! — окликает мать, и я, против воли, вздрагиваю. Давно она не звала меня полным именем, и хотя само по себе это ничего не значит, все нутро наполняется тоскливым предчувствием. И оно, конечно же, не подводит.
— Знаешь, дочка, у нас так принято, чтобы парень и девушка, которые… — тут она спотыкается. Все верно, а что можно сказать? "Нравятся друг другу"? "Собираются вступить в брак"? Первое — откровенная ложь, а второе в нашей семье, по негласной договоренности, не произносят вслух, словно грязную ругань. Поэтому мать проглатывает половину фразы и просто завершает:
— Ходят испросить благословения у Светлого неба. А у нас как раз и служитель новый приехал, после ласа Томаса трудно, конечно, кого-то другого увидеть, я всю жизнь к нему ходила, то с хлебом, то за советом. Служитель Томас человек хороший, душевный, будем надеяться, и новый не хуже будет.
Может ли быть один человек лучше или хуже другого? Не знаю. Хороший или плохой человек Тед Гойб? Тоже не знаю. Он улыбается мне, болтает почти непринужденно, у него приятное лицо и любезные родители. Каким он будет мужем, какой будет жизнь с ним? Ложится в одну постель, видеть его лицо утро за утром, видеть его черты в детях, стареть рядом, делится горестями и радостями… Что мне делать, если от этих мыслей все внутри стекленеет, замерзает?
Мать говорит, что ходила к служителю Томасу за советами. Может, новый служитель посоветует чего-нибудь и мне?
— Шей.
Я уже привыкла даже к тому, чтобы звать тварь по имени, сложно было только начать, а теперь словно бы так и должно быть. Я заметила, что подобное обращение твари нравилось.
Она — нет, все же он — сидит на краю старого колодца, небрежно и даже грациозно. Высокий, тонкий, словно нарисованный беличьей кистью по холсту, совершенно неуместный на фоне деревянных разномастных домов. Чёрные длинные волосы откинуты назад, глаза полуприкрыты. Этот его облик мне неприятен. Нет, не так. Этот облик дезориентирует меня. Он слишком, неподдельно человечен. Он красив. По какому-то детскому убеждению тьма должна быть безобразна.
— Вот и ты, светлячок.
Сегодня глаза твари светятся зелёным, молодым кислым крыжовником.
— Я не смогу прийти в следующее новолуние.
Ночь очень тёмная, топкая, небо все в тучах, тяжёлое и низкое, звёзд почти не видно. Но светлое лицо Ш… твари словно бы сияет изнутри. Я вижу его гораздо отчетливей, чем хотелось бы.
— Почему? Договор нельзя нарушить, светлячок.
Даже его голос раз от раза утрачивает привычное свистящее шелестение, становится низким, чистым, как колокольный звон.
— У нас будет праздник в деревне. Снеговица. Он идёт всю ночь. Раньше я считалась ребёнком, и меня на него не брали. Теперь я взрослая… взрослый человек и должна буду присутствовать вместе со всеми. Вся деревня соберется, я всю ночь буду на виду.
— Я смогу найти тебя, где бы и с кем ты ни была.
— А если кто-то увидит?
Говорю, и вдруг меня пронзает ужас. Кто-то может увидеть, узнать, и тогда… Кто-то мог увидеть уже сегодня, сообщить служителям, и уже завтра с утра за мной придут, и…
— Что случилось? — тьма сразу же считывает напряжение моего лица и тела. Когда-то она, задавая вопрос, оборачивалась вокруг меня черным вихрем, словно живой змееподобный смерч. В этом человеческом облике она… он обхватил мое лицо руками и слегка развернул к себе. Даже на ощупь не отличишь от человека. Кожа гладкая, мягкая… теплая. Только дыхания его я не ощущаю.
— За… связь, — я не сразу подобрала слово, — с такими, как ты, у нас убивают, Шей. Я видела, как казнили молодую девушку, её сожгли заживо. Это было ужасно, мерзко, жутко, и мне… страшно.