Рядом с ней — Мюллер, бухгалтер-пенсионер. Письмоводитель какого-то союза филателистов. Живая коллекция марок, больше ничего. Счастливый человек.
Дойдя до последней двери, я постучал.
— Георг, как дела? — спросил я. — Все еще без перемен?
Георг Блок покачал головой. Он был студентом второго курса. Чтобы осилить плату за учение, он два года проработал на руднике. Теперь его сбережения были почти полностью израсходованы. Денег у него оставалось месяца на два. Вернуться на рудник он не мог, там и без него хватало безработных горняков. Всеми способами он пытался заработать хоть что-нибудь. Целую неделю ему удалось распространять рекламные объявления маргаринового завода. Но завод обанкротился. Вскоре он устроился на должность разносчика газет и уже было вздохнул свободной грудью. Через три дня на рассвете его остановили двое неизвестных в форменных редакционных фуражках, отняли у него газеты, разорвали их в клочья и посоветовали оставить профессию, к которой он не имеет никакого отношения. У них, мол, и без него немало безработных. И хотя ему пришлось заплатить за разорванные газеты, он, несмотря ни на что, на следующее утро опять вышел на работу. Его сшиб с ног какой-то велосипедист, газеты полетели в грязь. Это ему обошлось в две марки. Он вышел в третий раз и вернулся домой в изодранном костюме и с разбитым лицом. Пришлось сдаться. Теперь, впав в отчаяние, он безвылазно сидел в своей комнате и до одури зубрил, словно это еще имело какой-то смысл. Питался только один раз в сутки. И было уже неважно, сдаст ли он экзамены за оставшиеся семестры. Даже в случае успеха рассчитывать на какую-то работу он мог лишь лет через десять, никак не раньше.
Я дал ему пачку сигарет.
— Пошли ты все это к чертям собачьим, Джорджи. Именно так поступил я. А начать все сначала сможешь и потом.
Он покачал головой.
— Не то ты говоришь. Еще тогда, после рудника, я понял: заниматься надо каждый Божий день, а то выбьешься из колеи. По второму разу мне этого не сдюжить.
Бледное лицо с оттопыренными ушами, близорукие глаза, щуплое тело, впалая грудь… Вот ведь проклятье, черт побери!
— Ладно, Джорджи, всего!..
Вдобавок ко всему он еще был круглым сиротой.
Кухня. Чучело кабаньей головы — память о покойном господине Залевски. Телефон. Полумрак. Пахнет газом и скверным жиром. На входной двери, у кнопки звонка, много визитных карточек. И моя тоже — пожелтевшая и вся в пятнах; «Роберт Локамп. Студ. фил. Два продолжительных». Студ. фил.! Подумаешь, важная птица!.. Все это было давно…
Я спустился по лестнице и направился в кафе «Интернациональ». Оно представляло собой довольно большой, темный и закопченный продолговатый зал со множеством задних комнат. На переднем плане, у стойки, стояло пианино. Инструмент был сильно расстроен, несколько струн лопнуло, на добром десятке клавиш не хватало костяных накладок. И все-таки я был привязан к этому честному и заслуженному «музыкальному мерину», как его здесь называли. С ним меня связывал целый год жизни, когда я работал в «Интернационале» пианистом для «создания настроения».
В задних комнатах происходили совещания скототорговцев, иногда здесь собирались владельцы аттракционов.
Впереди, невдалеке от входа, сидели проститутки.
Кафе было пусто, если не считать плоскостопого кельнера Алоиса, стоявшего за стойкой.
— Тебе как обычно? — спросил он.
Я кивнул. Он принес мне бокал портвейна пополам с ромом. Я сел за столик и бездумно уставился в стенку. Сквозь запыленное оконное стекло косо падал серый луч солнца. Он путался среди бутылок с пшеничной водкой, расставленных на многоярусном полукруглом стеллаже. Словно рубин, рдел шерри-бренди.
Алоис ополаскивал рюмки и бокалы. Хозяйская кошка примостилась на пианино и мурлыкала. Я не спеша покуривал сигарету. От теплого неподвижного воздуха я стал клевать носом. Странный все-таки голос был у этой вчерашней девушки. Низкий, чуть грубоватый, почти хриплый и все-таки мягкий.
— Дай-ка мне, Алоис, какие-нибудь иллюстрированные журналы.
Тут скрипнула дверь, и вошла Роза, кладбищенская проститутка по прозвищу Железная кобыла. Ее назвали так за редкостную неутомимость в работе. Роза заказала себе чашку шоколада — роскошь, которую она позволяла себе во всякое воскресное утро. Выпив шоколад, она отправлялась в Бургдорф навестить своего ребенка.
— Привет, Роберт!
— Привет, Роза! Как твоя малышка?
— Вот собралась к ней. Глянь, что я ей везу.
Она достала из пакета румяную куклу и нажала на ее живот.
«Ма-ма», — проверещала кукла. Роза сияла.
— Замечательно! — сказал я.
— Нет, ты только посмотри. — Она опрокинула куклу назад. С легким щелчком кукольные глазки сомкнулись.
— Это что-то небывалое, Роза!
Довольная моим одобрением, она снова вложила игрушку в пакет.
— Ты разбираешься в этих делах, Роберт! Когда-нибудь из тебя получится отличный муж.
— Ну уж прямо! — усомнился я.
Роза обожала своего ребенка. Всего только три месяца назад, когда девочка еще не умела ходить, она держала ее у себя в комнате. Несмотря на ремесло матери, это было вполне возможно — к комнате примыкал небольшой чулан. Если вечером Роза приводила домой кавалера, то, попросив его под каким-нибудь предлогом подождать на лестнице, она торопливо входила в комнату, вталкивала коляску с ребенком в чулан, запирала дверку и лишь затем впускала к себе гостя. Но в декабре малышке слишком уж часто приходилось перекочевывать из теплой комнаты в нетопленный чулан. Вот она и простудилась и нередко заливалась плачем, когда мама принимала клиента. И как это ни было тяжело для Розы, а все-таки пришлось ей расстаться с дочуркой. Она отдала ее в дорогой приют. Там Розу считали добропорядочной вдовой. Иначе ребенка не взяли бы.
Роза поднялась.
— Так, значит, в пятницу ты придешь?
Я кивнул.
— Тебе ведь известно, в чем дело, да?
— Конечно, известно.
Я не имел ни малейшего представления о том, что будет в пятницу. Но расспрашивать не хотелось. К этому я приучил себя еще в тот самый год, когда работал здесь пианистом. Во всяком случае, так все было проще. Так же, как обращение на «ты» ко всем здешним девицам. Иначе было нельзя.
— Прощай, Роберт.
— Прощай, Роза.
Я еще немного посидел за столиком. Но сегодня меня почему-то не разморило, не получилось этакого сонливого покоя. Ведь «Интернациональ» постепенно превратился для меня в некое тихое воскресное пристанище. Я выпил еще одну рюмку рома, погладил кошку и вышел из кафе.
Весь день я где-то околачивался, не знал толком, чем бы заняться, отовсюду старался поскорее убраться. Вечером пошел в мастерскую и застал там Кестера, хлопотавшего вокруг «кадиллака». Незадолго до того мы за бесценок купили эту уже видавшую виды машину, сделали ей капитальный ремонт, и теперь Кестер занимался ее доводкой до товарного вида. Мы намеревались загнать «кадиллак» подороже и рассчитывали неплохо заработать. Впрочем, я сомневался в возможности такой спекуляции. В эти трудные времена покупатели стремились приобретать маленькие автомобили, но никак не такие полуавтобусы.
— Нам его не сбагрить, Отто, — сказал я.
Но Отто был полон оптимизма.
— Сбагрить трудно машину среднего класса, — заявил он. — Спросом пользуются самые дешевые и самые дорогие автомобили. Еще не перевелись люди с деньгами. А у иного хоть и нет денег, а ему, видите ли, страсть как хочется сойти за богатого.
— Где Готтфрид? — спросил я.
— Отправился на какое-то политическое собрание…
— Рехнулся он, что ли? Что ему там нужно?
Кестер улыбнулся.
— Этого он и сам не знает. Видимо, из-за весны кровь заиграла — все время хочется чего-то новенького.
— Может, ты и прав, — сказал я. — Давай подсоблю тебе немного.
Не особенно утруждая себя, мы все-таки провозились до сумерек.
— Ну хватит, шабаш! — сказал Кестер.
Мы умылись. Затем, хлопнув по бумажнику, Отто спросил:
— Угадай, что у меня здесь?
— Ну?
— Билеты на сегодняшний матч по боксу. Точнее, два билета. Пойдем вместе?
Я заколебался. Отто с удивлением взглянул на меня.
— Штиллинг против Уокера, — сказал он. — Будет интереснейший бой.
— Возьми с собой Готтфрида, — предложил я, чувствуя, что отказываться просто смешно. Но идти мне определенно не хотелось, хоть я и сам не понимал почему.
— У тебя какие-нибудь планы? — спросил он.
— Нет.
Он посмотрел на меня.
— Пойду-ка я домой, — сказал я. — Надо написать письма и все такое прочее. Ведь хоть когда-нибудь нужно и для этого найти время.
— Уж не заболел ли ты? — озабоченно спросил он.
— Нет, нисколько. Но, может, и во мне кровь заиграла — ведь на дворе весна.
— Ладно, как хочешь.
Я поплелся домой. Но, очутившись в своей комнате, я, как и прежде, не знал куда себя девать. Нерешительно я расхаживал вперед и назад. Теперь я уже совсем не понимал, чего это меня, собственно, потянуло сюда. Наконец решил снова навестить Джорджи и вышел в коридор, где сразу же наткнулся на фрау Залевски.
— Вот так раз! — изумилась она. — Вы дома? В такой вечер?
— Мне трудно отрицать это, — ответил я не без раздражения.
Она покачала головой в седых завитушках.
— Как же это вы сейчас не гуляете! Чудеса да и только!
У Джорджи я пробыл недолго. Через четверть часа вернулся к себе. Подумал, не выпить ли чего. Но нет — не хотелось. Я подсел к окну и принялся глядеть на улицу. Над кладбищем, словно крылья огромной летучей мыши, распластались сумерки. Небо за домом профсоюзов было зеленым, как недозревшее яблоко. Уже зажглись фонари, но окончательно еще не стемнело, и казалось, фонарям зябко. Я порылся среди книг и нашел бумажку с номером телефона. В конце концов — почему бы не позвонить? Ведь сам же наполовину обещал сделать это. Хотя, конечно, скорее всего девушки нет дома.
Я вышел в переднюю к аппарату, снял трубку и назвал номер. В ожидании ответа я почувствовал, как из черной раковинки заструилось что-то мягкое, теплое, и меня охватило какое-то смутное предощущение неведомо чего. Девушка оказалась дома. И когда в передней фрау Залевски, где со стен на меня глядели кабаньи головы, где пахло жиром, а из кухни доносилось звяканье посуды, будто из потустороннего мира послышался ее низкий, тихий, чуть замедленный, грудной и хрипловатый голос, когда мне почудилось, что она обдумывает и взвешивает каждое слово, мое раздражение и не