— Как же Анастасия Конодо разыскала вас через столько лет? — перебил я. — Или она давно разыскивала вас?
— Нет, — покачал головой Гладышев. — Она ведь тоже была убеждена, что я погиб. А вышло все случайно. Полгода назад Центральное телевидение сделало передачу о строителях нашего города. Меня пригласили принять участие в этой передаче, которую увидела Анастасия. Она писала, что сначала не узнала меня. Да это и немудрено. В партизанах я отпустил бороду, поклявшись, что не сбрею ее до нашей полной победы. Но Анастасия услышала мою фамилию, имя, отчество…
Да-а, в его интерпретации рассказ о письме из Кудринска звучал совсем иначе, нежели у Клавдии Потаповны Тереховой.
Некоторые узелки развязывались. Но появлялись новые. Почему так зло, жестоко написал Никита своей сестре Наталье Троцюк: “…наш с тобой отец — ничтожество!”?
В то же время я не мог не оценить честности Федора Борисовича, который сам сообщил мне об этом письме. Он, как и я, недоумевал по поводу такой его оценки сыном.
— Письмо от Анастасии мне передал Никита, — продолжая Федор Борисович.
— Он его прочитал?
— Я сам прочитал. И ему и жене. Никита обрадовался, что у него появилась родная сестра, которая на много лет старше его. А Екатерина Ивановна — в свое время я рассказывал ей об Анастасии — сказала, что я должен обязательно поехать в Кудринск. И я поехал. Это была трогательная встреча. Потом Наташа проездом была у нас на один день. И тогда они фотографировались с Никитой. Хотите взглянуть?
— Конечно!
Несомненно они были похожи — Наталья Троцюк и Никита Гладышев. Не зная всей истории, их можно было бы принять за мать и сына: разница-то в возрасте между ними составляла целых двадцать лет!
— Дмитрий Васильевич, — хрипло произнес Гладышев, — неужели Никита погиб из-за меня? Какой же грех я совершил, если сын решил искупить его ценой своей жизни?
Я не ответил. Что мог сказать ему?
— Теперь, — голос Гладышева затвердел, — я обращаюсь к вам, как к следователю. Вы должны все установить, иначе не будет мне покоя, пока живу. Ничего порочащего в своей жизни я не совершал. Воевал честно, работаю честно, живу честно. Еще вчера я не мог подумать, что Никита… А сейчас после того, что он написал Наташе…
Я догадываюсь, о чем он думает, не в состоянии произнести вслух страшные слова: “Мой сын кончил самоубийством!” Откровенно говоря, теперь я тоже, узнав о том, что написал Никита Наталье Троцюк, довольно решительно настраиваюсь на ту же волну: а не порешил ли с собой парнишка?
— Федор Борисович, вы никогда не были грубы с сыном?
В его взгляде — недоумение.
— Ну может быть, — уточняя я, — когда-нибудь повышал на него голос?
— У нас в семье не принято было громко разговаривать, — наконец ответил Гладышев.
А Терехова утверждала, что сама слышала, как Федор Борисович кричит на сына. Солгала, чтобы усилить свою “версию”, или же он сейчас со мной не совсем искренен?
— Почему вы об это спрашиваете? — озабоченно произнес Гладышев и укоризненно посмотрел на меня. — Дмитрий Васильевич, я с вами откровенен до конца. Возможно, у вас имеется еще какая-то информация против меня. Я не смею настаивать на том, чтобы вы сообщили ее мне, однако… теперь нельзя играть в испорченный телефон!
— Вы правы, — кивнул я. — Мне и в самом деле стало известно, что у вас с сыном происходили бурные сцены.
Гладышев напряженно слушал меня. На лбу у него собрались морщины.
— Чаще всего, — продолжал я, — это происходило по субботам.
— По субботам? — переспросил Федор Борисович. Он закрыв глаза, несколько минут думал. Словно восстанавливал в памяти субботние дни и вечера. Потом неуверенно заговорил: — Право, не знаю, что вы имеете в виду… Возможно, это… Я уже вам сказал, что Никита мечтал поступить учиться во ВГИК на режиссерский факультет. В нашей семье любят искусство. Я и сам до войны занимался в театральной студии… Так вот, иногда по субботам мы с Никитой читали вслух пьесы, киносценарии… Вот и все… Вероятно кому-то это могло показаться скандалом. Но для этого надо было обладать богатым воображением. Н-да… Ну да ладно…
Мне вдруг на память пришла острота французского мудреца Ларошфуко: “Наши поступки подобны строчкам буриме: каждый толкует их как ему заблагорассудится”.
— Федор Борисович, мы обнаружили в карманах пиджака Никиты очки в роговой оправе с плюсовыми стеклами. И двести рублей…
— Жена сказала мне об этом, — кивнул Гладышев. — Очки для меня загадка. А вот что касается денег… Никита коллекционировал почтовые марки. Некоторые из них — старые, старинные, как он говорил, — представляли собой ценность. Вернувшись из Москвы, я не увидел на полке альбома с марками. Не продал ли он марки? Но зачем Никите могли понадобиться двести рублей?
— Может быть он собирался уехать? — высказал я предположение.
— Лучше бы он уехал! — тихо обронил Гладышев и протяженно вздохнул.
Он встал. Я отметил его пропуск и проводил до дверей.
18 мая 1978 г., четверг, 18 часов 30 минут
“Наташа, наш с тобой отец — ничтожество!”
Я повторял эту фразу на все лады, потому что отчетливо осознавал, что в ней — ключ к искомой истине. Фраза мешала мне сосредоточиться.
В комнату заглянул Серсемыч.
— Ты еще не ушел? — удивился он.
— Собираюсь.
— Ну что с делом Гладышева? Сдвиги есть?
Я рассказал ему о встрече и разговоре с Федором Борисовичем.
— Но при чем здесь он? — пожал плечами Сергей Семенович. — Не вижу связи.
— А я уверен, что разгадка — в письме Никиты! — упрямо возразил я.
— Ну, если так считаешь, — нахмурился Сергей Семенович, — то и разгадывай. В общем форсируй это дело. Остальные тоже ждать не могут.
Он вышел, а я мысленно проворчал: “Легко сказать — форсируй дело. Вся наша жизнь — сплошные гонки…”
Закрыв на ключ сейф, я уже собрался уходить на свидание с учителем Морозовым. Остановил телефонный звонок. Черт побери, как же это столько столетий человечество существовало без телефона. Просто невозможно себе представить!
— Слушаю… А-а, это вы, Самсонов… Ну и как? Понятно. Спасибо, Игорь Демьянович. Значит, завтра с утра вы отправитесь в Черновин? Желаю успеха!..
Инспектор Самсонов сообщил, что администратор кинотеатра “Вымпел” подтвердила алиби Николая Терехова: он действительно вместе со своим школьным приятелем 14 мая, в воскресенье смотрел фильм “Они сражались за Родину”, демонстрировавшийся на сеансе 20.30. Собственно, я в этом и не сомневался.
…Рабочий день кончился. Меня обгоняли, шли рядом или навстречу люди, торопившиеся домой, в магазины, в театры, в гости. Для всех этих людей рабочий день кончился, а для меня продолжается: ждет учитель Морозов, который судя по всему был если и не последним, то одним из последних людей, кто видел и разговаривал с Никитой Гладышевым.
Заканчивается третий день расследования. Иногда мне кажется, что время пролетело в один миг, а иной раз возникает ощущение, словно уже прошла целая вечность.
Встречи с людьми, разговоры, вопросы, ответы. Что они дали? К чему привели?..
Еще недавно в готов был согласиться с мнением судебно-медицинского эксперта, что произошел несчастный случаи и Никита Гладышев стал его жертвой. Правда, я по-прежнему не отказываюсь от этой версии хотя… Я ведь чуть было не заподозрил в убийстве Никиты Гладышева его школьного товарища Николая Терехова! А теперь — особенно после телефонного звонка инспектора Самсонова — уже нет сомнений в том, что Терехов не замешан в этой истории. И я рад этому обстоятельству, потому что я всегда радуюсь, когда подозреваемый мною человек оказывается невиновным. Несмотря на то, что чаще всего это еще больше запутывает следствие.
Меньше всего я верил в возможность самоубийства Никиты Гладышева. А на поверку получается, что именно эта версии может оказаться ближе всего к истине. Выходит, права будет Клавдия Потаповна Терехова, убежденная в том, что Федор Борисович Гладышев стал причиной смерти сына? В том-то и дело, что ее слова ни в коей мере не приблизили меня к истине. Но самое странное заключается в том, что может так статься, что Федор Борисович действительно оказался виновником трагедии. Совсем по иной причине, нежели считает Терехова. К сожалению мне тоже ничего не известно об этой причине. Впрочем, есть ли она?..
Это всегда так: начинаешь расследовать уголовное преступление, и каждый новый факт, добытый в общении с людьми может внезапно зачеркнуть то, что вчера казалось полностью установленным, вызывало негодование или наоборот, сочувствие, располагало к человеку.
Признаюсь, когда услышал горестный рассказ Тереховой о том, как рухнула ее семья, как вынуждена она теперь одна “тащить” сына — трудного пария, как непорядочно обошелся с ней муж, — я посочувствовал ей. Потом встретился с ее сыном. И сочувствия поубавилось, но мысленно я все-таки пытался оправдать Терехову. А сегодня пришел Федор Борисович и сказал, что Терехова первая обманула своего мужа. И уж совсем не осталось к ней сочувствия. Но прав ли я? Может быть, если “вести раскопки” дальше, то выяснится, что тот же муж, бывший муж, Василий Петрович Терехов, все же когда-то чем-нибудь толкнул ее на этот первый шаг? Вот уж верно, чужая жизнь — потемки. Однако в настоящие момент ни Клавдия Потаповна, ни ее бывший муж меня — следователя Красикова — больше не волнуют. Ибо я хочу понять, почему Никита Гладышев написал своей сестре, что их отец — ничтожество? Причем написал в тот момент, когда Федор Борисович находился в Москве; написал, узнав что-то негативное о нем.
Что же он мог узнать? Кого встретить? Стоп! Да, да, Никита мог кого-то встретить, кто сказал о его отце нечто порочащее того! Столь порочащее, что сын любивший отца, друживший с ним, решился написать тяжкие, оскорбительные слова о нем.
Быть может, это связано с военными годами биографии Федора Борисовича Гладышева?
Мысль пришла вдруг, как бы между прочим. Но стоило ей родиться, как я сразу же уцепился за нее. И внезапно обнаружил, что в тайничке мозга находиться местечко и для мыслей об очках и двухстах рублях, находившихся при погибшем юноше. Человека, пользующегося очками с линзами плюс девять диоптрий, можно считать инвалидом.