И вот взрыв в Зимнем дворце, четвертое покушение… Граф Лорис-Меликов понимал: царь напуган смертельно. Удобный час для Победоносцева. Что, если император внемлет проповедям этого человека, властного, фанатически сильного в своих убеждениях?
Лорис-Меликов не знал, что царь уже принял решение…
— Так что же нам делать? — повторил свой вопрос Александр Второй.
— Государь! — Голос графа дрожал. — Россия, все сто миллионов ваших подданных, готовы и впредь идти за вами, царем-реформатором, по пути преобразований. Да не остановит нас на этом великом пути кучка лжепророков с динамитом…
— Я и не собираюсь останавливаться на этом пути, — спокойно перебил его Александр Второй. — Мы доведем дело до конца.
И граф Лорис-Меликов физически ощутил, какая тяжесть упала с его плеч.
— Я преклоняюсь перед величием и мужеством вашего величества.
— Но чтобы идти дальше, — сказал царь, — надо покончить с крамолой. Вот я и спрашиваю, что для этого необходимо сделать?
— Прежде всего, государь, подтвердить России, что вы продолжите свою деятельность царя-реформатора. И это подтверждение умиротворит страну. В атмосфере умиротворения нам будет легче при поддержке благомыслящих граждан справиться с крамолой…
— В чем должно выражаться это умиротворение? — в голосе царя звучало нетерпение. — Какие меры потребуются?
«Сейчас, сейчас», — пронеслось в голове Лорис-Меликова.
— Тут есть частности, мелочи. Нужны некоторые послабления, государь. Появилось такое новое выражение: выпустить пар из котла, чтобы он не взорвался.
— Ловко! — хмыкнул Александр Второй, но лицо его стало напряженным.
Теперь граф Лорис-Меликов говорил спокойно и убежденно:
— Чуть-чуть побольше демократии — да не испугает вас это европейское словечко — в высших учебных заведениях: пусть шумят в своих стенах, не страшно. Пожалуй, надо какую-нибудь новую вывеску Третьему отделению. Уж больно непопулярно оно у публики.
— Все это, граф, действительно мелочи, — снова перебил Александр Второй. — Ну а не мелочи?
— Есть несколько вопросов, ваше величество, которые необходимо решать немедленно. — «Пора!» — приказал себе граф Лорис-Меликов. — Податная реформа, дарование прав раскольникам, пересмотр паспортной системы, облегчение крестьянских переселений… Все это уже намечено высочайшею волею вашего величества…
— Ну, ну! В чем дело, граф?
— Государь! Все эти дела остановлены в канцеляриях и всякого рода комиссиях. Здесь, в столице, наши чиновники плохо знают, что происходит на местах. Между тем, по моему глубокому убеждению, полезно и необходимо в видах успокоения правильными занятиями возбужденных умов, жаждущих деятельности… А таких, ваше величество, много выросло в России как плодотворный результат ваших реформ… — Лорис-Меликов остановился, чтобы перевести дух. Александр Второй внимательно смотрел на графа. Михаил Тариелович с трудом подавил желание выкрикнуть: «И эту плодотворную жажду деятельности, прежде всего молодого поколения, мы подавляем, не даем ей никакой инициативы, топчем ногами, и в результате — недовольство, оппозиция, протест. И как крайнее проявление этого протеста — „Народная воля“, террористические акты, покушения!» — Так вот, государь, я считаю, что для решения вопросов, которые затрагивают интересы в губерниях, во глубине империи, необходимо привлекать, разумеется, с вашего соизволения, достойных граждан с мест — сведущих и благонадежных служащих, лиц, известных своими специальными трудами в науке либо опытностью в той или иной отрасли государственного управления или народной жизни…
— То есть, граф, — перебил царь, — народное представительство?
— Да, государь. Тут надо все тщательно продумать.
Возможно, таких представителей следует объединить в несколько комиссий…
— Другими словами, граф, — перебил царь, — ты мне предлагаешь не что иное, как собрание нотаблей Людовика Шестнадцатого, так?
«Боится государь гильотины, — подумал Лорис-Меликов. — Только в России она заменена динамитом». И сказал:
— Ваше величество, если вы на это благоволите дать монаршее согласие, только под строжайшим контролем…
— Что же, Михаил Тариелович, — в который раз перебил царь, все так же пристально глядя на графа, — если вы… — На «вы» он сделал ударение. «Не только я, но и все, кто со мной», — понял Лорис-Меликов, — …если вы считаете это полезным для страны, я не буду противиться. Но это в будущем. — Император что-то увидел в лице графа и быстро добавил: — В самом ближайшем будущем. А сейчас…
Александр Второй легко для своего шестидесятидвухлетнего возраста поднялся из кресла, в волнении прошелся по кабинету, замер у окна, отогнул тяжелую портьеру. Там, за окном, была непроглядная черная ночь. Стекол невесомо касались легкие снежинки. Царь повернулся к Лорис-Меликову:
— Я объявляю тебе, граф, свою высочайшую волю. — Голос самодержца звучал торжественно. — И цесаревич Александр одобрил. Будет создана Верховная распорядительная комиссия по охране государственного порядка и общественного спокойствия, которая получит чрезвычайные полномочия. Ей будут подчинены вся полиция и жандармский корпус. И возглавишь эту комиссию ты, граф. Сегодня ты первым узнаешь об этом, завтра узнают все. Я вручаю тебе Россию, Михаил Тариелович!
Граф Лорис-Меликов выслушал царя. Поклонился и, собрав все силы, чтобы не выдать торжества («Победоносцев повержен!»), сказал:
— Это тяжелая ноша, ваше величество. Но, как истинный патриот и верноподданный, я в этот трудный для любимого отечества час принимаю ее с благодарностью и твердостью духа.
Андрей Желябов неторопливо шел по людному Невскому. Иногда он останавливался, словно что-то вспомнив. Оглядывался назад через поднятый воротник пальто и видел идущих сзади, обгонявших его. Нет, никто не спотыкался внезапно, не замирал у витрины, не лез в карман за папиросами. Хвоста не было.
«И не должно быть», — подумал он, рассматривая встречных. Барышня в енотовой шубке — легкий румянец, локон на виске из-под заячьей шапки, серые глаза. «Чем-то неуловимо похожа на Соню, — подумал он. — Молодостью, вот чем». Задел плечом огромный детина в армяке — круглое, сытое, бездумное лицо. Ночной сторож. Мясник. Дворник.
«Все дворники — тайные агенты Третьего отделения, — подумал он. — Или почти все».
Навстречу шли два офицера. Синие шинели, затянутые в рюмочку. Он покосился на погоны. Лейб-гвардии Финляндский полк.
«Могли быть и они», — подумал Желябов, подумал спокойно и жестко. И пришли другие мысли, тревожные, под их напором он, неощутимо для себя, ускорил шаг.
Предстоит разговор с Николаем Кибальчичем. Трудный разговор. Он знает заранее: для него трудный.
На углу Литейного Желябов опять остановился. Быстрый взгляд назад. Ничего подозрительного. Но какое-то томительное ожидание. Чувство тревоги. Да, этот предстоящий разговор.
По Литейному со стороны Невы туго бил холодный резкий ветер, с карнизов крыш сдувало колючий снег. Зима стояла суровая.
Задребезжала конка. От разгоряченных лошадей пахнуло потом и теплом. Он прыгнул на ходу. Народу в вагоне было мало. Господин в шубе из соболей, нервно подрагивая правым набрякшим веком, говорил старухе, закутанной в толстый салоп:
— Нет, каково? Если революционнсты сегодня взрывают Зимний… Они и весь Петербург… Доподлинно известно, знакомый журналист из «Биржевых ведомостей» поведал, они-то, эти писаки, все знают. — Господин перешел на шепот: — Под малой церковью Зимнего дворца раскопали несколько пудов динамита…
Андрей Желябов спокойно, непроницаемо смотрел на переполненного страхом пожилого болтуна. «Вот самый распространенный тип так называемого просвещенного общества, — думал он. — Что от них ждать? Нет, здесь, в Питере, наша опора — студенты и рабочие».
У Николаевского вокзала он затерялся в толпе, на Первой Рогоженской нырнул в знакомый проходной двор, пересек несколько переулков, опять, скользнув под низкую арку, оказался в длинном проходном дворе. Шагая через желтые разводы замерзших помоев, вышел на Подольскую улицу.
Желябов медленно шел мимо одноэтажных каменных особняков, мимо арочных ворот, уводящих в глухие дворы. «Эти дворы как мышеловки, — подумал он. — Забежал — назад ходу нет».
Где-то — так неожиданно — пропел петух. Залаяла собака.
«Закрыть глаза — и я дома, — подумал он. — Не хватает только мычания коров и запаха кизячного дыма».
Дом номер одиннадцать.
Оглянулся почти машинально — улица была совершенно безлюдна. Он увидел сетку дымков над крышами и вдруг почувствовал, что замерз, голоден, устал.
Он поднялся по высоким ступеням крыльца, три раза дернул деревянную ручку звонка, как было условлено: два раза быстро, а третий после паузы.
Тотчас в глубине дома хлопнула дверь, послышались быстрые, легкие шаги.
И пока длились эти шаги, Андрей Желябов успел подумать…
Сегодня двадцать шестое февраля, двадцать дней прошло с тех пор, как прогремел взрыв в Зимнем, и за все это время он не виделся с Николаем Кибальчичем.
Здесь, на Подольском, без него Николай превратился в «господина Агатескулова», а Иваницкая в его «супругу», при чете — «бедная родственница», Лариса Терентьева, Лилочка (это ее шаги приближаются к двери). Сейчас тут срочно оборудована «летучая типография» «Народной воли», и Николай Кибальчич заведует ею, хотя наверняка, как всегда, занят своим основным делом.
Уже больше месяца Андрей Желябов был поглощен одним: найти причину разгрома тайной типографии партии в Саперном переулке. Это случилось в ночь с семнадцатого на восемнадцатое января: большой отряд полиции и солдат нагрянул внезапно. Пять подпольщиков, хозяева квартиры, «супруги» Бух и Иванова, наборщики Цуцерман, Грязева и Либкин, оказали вооруженное сопротивление, во время перестрелки удалось уничтожить основные секретные бумаги, и только после этого народовольцы сдались — силы были слишком неравные. В руки полиции попали рукописи, набор третьего номера журнала «Народная воля», печатный станок, более двадцати пудов шрифта.