Андрей Петрович Осипов-Новодворский перестал скрипеть пером по бумаге и, откинувшись на спинку стула, сказал:
— Ну, кое-что Лорис-Меликов, давайте будем справедливы, сделал.
— Что, позвольте вас спросить? — вскинулся Жуковский.
— Убрал министра просвещения Дмитрия Толстого? — Осипов-Новодворский с некоторым торжеством смотрел на Жуковского. — Убрал-с!
— Да этот сатрап сам бы в отставку вышел! — Голос Владимира Александровича был высокий, тонкий, слегка истерический. — Если ему гимназисты вслед камни кидали, а студенты грозились убить.
— Сенаторские ревизии в губерниях, — невозмутимо продолжал Осипов-Новодворский.
— Что они дали, ваши ревизии? — перебил Жуковский, и на его бледных щеках выступили розовые пятна.
— Расширены права земств, — заметил Андрей Петрович. — Мы с вами посвободней писать стали…
— Вы, Андрей Петрович, надо мной издеваетесь? — опять перебил Владимир Александрович. — Я, может быть, хочу написать как Чернышевский: «К топору зовите Русь!»
Иосиф Иванович Каблиц оторвался от гранок и, остановив на Жуковском насмешливый взгляд, сказал:
— Ну и напиши! Чего шуметь-то зря?
— Напиши! — Жуковский вскочил со стула и нервно прошелся по комнате. — И сразу в каталажку?
Каблиц и Осипов-Новодворский быстро переглянулись: похоже, начиналось их любимое развлечение.
— Ну что вы, батенька, ей-богу? — забасил Андрей Петрович. — Скажете тоже: в каталажку. Ведь Третьего отделения нет.
— Зато есть департамент государственной полиции, — вдруг, успокоившись, сказал Жуковский. — От перемены названия суть не стала новой. Давайте, господа, поговорим серьезно.
Розыгрыш не получился и Осипов-Новодворский заговорил уже серьезно:
— Да, милостивые государи, если по существу, мало что изменилось. Хитрец этот Лорис-Меликов. «Диктатура сердца!» Не дурак придумал. Может быть, сам министр?
— Я больше с Михайловским согласен, — сказал Иосиф Иванович. — «Политика волчьей пасти и лисьего хвоста». По-моему, точно…
— И террористы наши молчат. — Владимир Александрович Жуковский снова заволновался. — Или переловили их всех? Нет, господа, необходимо действовать. Во всех журналах пишем мы о конституции. Где она? Надо у правительства вырвать конституцию силой. На улицы! На баррикады! Подстрелить пару генералов…
Открылась дверь, и в комнату вошел молодой человек, высокий, с продолговатым бледным лицом. Серые глубокие глаза смотрели прямо, открыто, и странная замедленность была в их взгляде. Одет пришелец был неожиданно: новое драповое пальто, подчеркивающее стройность фигуры, на голове весьма потускневший цилиндр, руки в замшевых перчатках, да еще и щегольская тросточка, которую он тут же поставил У двери.
Сняв цилиндр и пальто (теперь молодой человек выглядел европейцем: черный сюртук, крахмальная рубашка, темный бархатный галстук большим узлом), сказал сдержанно:
— Добрый день, господа, — прошел к свободному столу и сел.
Тут же у стола объявился Владимир Александрович Жуковский.
— Вы-то, господин Самойлов, мне и нужны! Очень хорошо, что пожаловали! Ведь есть у вас приятели среди студентов? Знаетесь вы с нигилистами? — Молодой человек сдержанно улыбнулся. — Знаетесь! Знаетесь! Так скажите мне, уважаемый, нужна России конституция?
— Едва ли нужна, — последовал неторопливый ответ.
— Помилуйте! — взвился Жуковский. — А что же нужно?
— Не знаю, право, — флегматично ответил молодой человек. — Наверное, не знаю. Вот вам, может быть, конституция нужна. А народ толком и не ведает, что это такое.
— Хорошо-с! — Жуковский укором возвышался перед столом, за которым сидел Самойлов. — В таком случае, согласитесь, прежде всего надо разделаться с ним… — И Владимир Александрович едва заметно кивнул на портрет Александра Второго. — Вы понимаете?
— Догадываюсь. — Молодой человек усмехнулся. — Что же, попробуйте.
И в комнате наступило молчание.
Его нарушил Каблиц.
— Вы принесли новую статью?
— Да, Иосиф Иванович. — Молодой человек вынул из кармана сюртука несколько листов бумаги, исписанных мелким убористым почерком. — Прошу.
Каблиц взял листки, прочитал заголовок: «Александр Дюма-отец как политический деятель», — и сказал Самойлову:
— А я ваш последний труд уже в гранках просматриваю. — Он повернулся к Жуковскому и Осипову-Новодворскому: — Господа! В статье нашего молодого друга о театре эпохи французской революции есть любопытные мысли. — Со своего стола Иосиф Иванович взял гранки. — Вот послушайте, что он пишет о французских либералах революционного десятилетия: «Боясь участвовать в борьбе, эти люди берут лишь своей меднолобой готовностью грубить и льстить по команде, хотя бы им для этого приходилось оплевывать самих себя. Задним числом они бывают удивительно смелы и развязны». — Каблиц посмотрел на Самойлова с внезапным напряжением. — Кого вы имеете в виду, милостивый государь?
— Французских либералов, — спокойно ответил Самойлов.
На этот раз вскинулся Осипов-Новодворский:
— Вы уж нас совсем за дураков-то не считайте! — В голосе Андрея Петровича прозвучала явная обида.
— Да, да! — запальчиво подхватил Жуковский. — Так все-таки кого вы имеете в виду?
— Ну, хорошо, — Самойлов скупо улыбнулся. — Я не имею в виду никого персонально и всех, кто это примет на свой счет.
И опять неловкое молчание повисло в комнате.
— Да! — вдруг воспрял Владимир Александрович. — Теперь, когда мы все в сборе… — Он понизил голос и оглянулся на дверь. — Сейчас я вам кое-что покажу… — Жуковский из своего стола извлек тонкий журнал в зеленоватой мягкой обложке и перешел на шепот: — Вот!.. Пятый номер «Народной воли». Один знакомый студент из университета презентовал. Тут интереснейшая статья некоего А. Дорошенко… Иосиф, покарауль, пожалуйста… — Каблиц поднялся со стула и встал у двери. — Целая программа политической и экономической борьбы. Очень доказательно, логично. И прямой призыв к революции. Сейчас я вам кое-что… — Владимир Александрович стал листать журнал, и рука его слегка дрожала. — Вот! Одно название чего стоит! «Политическая революция и экономический вопрос». Я тут отчеркнул… Слушайте! — Слова в шепоте зашелестели быстро и невнятно… — «Для полного ниспровержения существующего порядка необходимо одновременно городское и деревенское восстание. Действительно, самое обширное крестьянское движение при всех усилиях со стороны партии…»
— Простите, господа, — перебил чтение Самойлов, — я должен идти. Дела. Завтра или послезавтра, Иосиф Иванович, принесу статью о газетах того времени во Франции, как договорились. — Он был уже в пальто и цилиндре. — До встречи, господа.
Хлопнула дверь.
— Странный господин, — рассерженно сказал Жуковский.
— Не скажите, — запротестовал Осипов-Новодворский. — Мне он интересен. Есть в нем что-то благородно-загадочное. — И он склонился к Владимиру Александровичу. — Ну-ну? Что там дальше?
— Так-с! — Жуковский облизал высохшие вдруг губы и продолжал чтение свистящим шепотом: — «…при всех усилиях со стороны партии поддерживать и организовать его, крестьянское восстание не в состоянии совладеть с централизованным и прекрасно вооруженным врагом, если ему не будут нанесены тяжелые удары в центрах его материальной и военной силы, то есть и в столицах, и в больших городах…» — Владимир Александрович Жуковский оглянулся на портрет русского самодержца. — Каково, господа? А этому Самойлову, видите ли, неинтересно!
Между тем молодой человек, которого в редакции журнала знали как Самойлова, неторопливо шел, помахивая тросточкой, по улице, залитой солнцем, и встречавшиеся барышни оглядывались на него. Действительно, статья, цитируемая Жуковским, не интересовала его теперь, потому что это он написал ее. Настоящее имя молодого человека было Николай Иванович Кибальчич.
…В 1861 году — знаменательная веха отечественной истории! — Герцен, обращаясь к студенчеству своей покинутой родины, писал: «… с Дона и Урала, с Волги и Днепра растет стон, поднимается рокот — это начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшного утомительного штиля. В народ! К народу! — вот ваше место…»
Штиль тяжкой русской жизни был взорван реформами шестидесятых годов и основной из них — реформой 1861 года, отменившей постыдное крепостное право, по существу, рабство, остававшееся в Европе девятнадцатого века только в империи Романовых.
Реформы были проведены «сверху», и с того времени царя Александра Второго придворные летописцы стали называть «царем-освободителем». Таковым внедрялся он в народное сознание, вошел в мировую историю.
Между тем отмена крепостного права и другие реформы были проведены Александром Вторым и его окружением под натиском центробежных исторических сил: Россия не могла миновать стадии капиталистического развития.
Во второй половине девятнадцатого века Россия вопреки — а совсем не благодаря державной политике Александра Второго — в экономическом и духовном плане (может быть, прежде всего в духовном) выходила в число ведущих стран мира. Но с какими издержками и потерями! Как мучительно трудно!
Бедственное положение крестьян, обманутых после «освобождения», породило, по определению В. И. Ленина, второй период в революционном движении России (после дворянского, декабристского) — разночинный, или буржуазно-демократический, с 1861 года и по 1895-й, когда на исторической арене в полный голос заявляет о себе пролетариат.
Еще в сороковых годах прошлого века Александр Герцен выступил с теорией «русского социализма», основой которого после свержения царизма должна была стать крестьянская община. Эту же теорию развивал Н. Г. Чернышевский со своими соратниками; Николай Гаврилович был более последовательным демократом: призыв к крестьянской революции — вот суть его учения, недаром В. И. Ленин говорил, что от сочинений Чернышевского «веет духом классовой борьбы».
Призыв идеологов крестьянского социализма нашел горячий отклик прежде всего в молодежной среде, в студенчестве…