– Это была моя идея – взять помощницу по хозяйству. Коринн от этого не в восторге. Но я надеюсь, она скоро привыкнет к вам.
Вероятно, это объясняло холодное и настороженное отношение ко мне Коринн. Я прекрасно понимала, почему ей, еще и обремененной маленьким ребенком, неприятно видеть в своем доме чужого человека. Но возможно, я смогу завоевать ее расположение, если буду помогать по дому, ей самой не мешая.
Не успела я что-то сказать, как к столу подошел официант с целой зажаренной курицей. Ее благоговейно положили перед нами и разрезали с точностью до микрона с помощью смертоносно-острого ножа. К блюду прилагалась башня из тонких хрустящих ломтиков жареного картофеля и охапка зеленого кресс-салата. Была также открыта бутылка красного вина. Мне нравилась вся эта театральность, повышенное внимание к процессу и предвкушение.
Если бы кто-то сказал мне, что на обед будет курица с картошкой, я бы не обрадовалась. Но два кусочка – и я пришла в восторг. Горячая, хрустящая кожица. Тающее белое мясо, которое хранило привкус дыма от открытого огня, на котором его готовили. Соленые ломтики картошки. Я слопала бы все в три укуса, но старалась быть деликатной и не заглатывать пищу, как дикарь. Никогда не пробовала ничего подобного.
Я смотрела, как Шарлотта и Гуго, аккуратно заправив салфетки за воротнички, с упоением поглощают блюдо. Даже Артюр вел себя ангельски – Жан Луи кормил его шпинатом со сливками, который прислал для малыша шеф-повар, с маленькой ложечки.
Когда цыпленок был съеден, Жан Луи заказал целый тарт-татен[40]. Его поставили на стол – перевернутые половинки яблок блестели золотистой карамелью, – и официант аккуратно разрезал пирог на ломтики. Часть он положил нам, а остальное убрал в коробку.
– Коринн его обожает, – пояснил Жан Луи.
Я подумала, как же ей повезло с мужем, догадавшимся принести домой ее любимый десерт.
К тому времени как мы доели пирог, я чувствовала себя немного утомленной. Обильная еда, вино, жара в ресторане, напряжение от попыток общаться по-французски, вчерашнее путешествие… Мои веки тяжелели с каждой минутой. Жан Луи заметил это и рассмеялся:
– Вы похожи на Артюра, когда ему нужно поспать. Пора доставить вас обоих домой.
Когда мы вернулись, Коринн уже встала и оделась. Джинсы, рубашка поло, волосы убраны в хвост – она выглядела очень собранной и сразу протянула руки к Артюру. Она казалась совсем другим человеком, когда, усадив малыша на колени, слушала, как старшие дети рассказывают ей, что ели на обед. Она погладила Артюра по щеке тыльной стороной ладони, и он прислонил свою головку к ее, глядя на меня так, словно я совершенно ему незнакома и он не ел сливки из моей ложки меньше часа назад.
– Если хотите, можете идти в свою комнату, – улыбнулась мне Коринн.
Я поняла, что меня отсылают, как горничную, но не стала возражать. От еды и вина у меня слипались глаза. Я свернулась калачиком на кровати, намереваясь немного вздремнуть.
Проснулась я только на следующее утро.
Глава 7
Джулиет подняла руки над головой и расправила плечи. Пока она писала, в комнату прокралась темнота, в углах сгустились бледно-серые тени. Она остановилась только для того, чтобы включить лампу рядом со столом и продолжить писать. Она любила, когда такое случалось: когда ты настолько погружаешься в работу, что время пролетает незаметно. Принимаясь писать, никогда не знаешь, найдутся ли слова легко или будут ускользать, но сегодня все получилось без труда. Она написала в два раза больше, чем запланировала.
Теперь ей нужно было подышать свежим воздухом и размять ноги. Она натянула кроссовки «Скечерс» и вышла в прохладную ноябрьскую ночь. Она точно знала, куда направляется. До цели меньше километра. Она знала этот маршрут как свои пять пальцев, ведь достаточно часто водила детей в Тюильри, так что оставалось только проделать обратный путь к Опере.
Правильно ли она поступает – еще вопрос, но хотелось проверить, насколько точна ее память, не ускользнула ли какая-то деталь. Пишите о том, что знаете, советовали Джулиет. Но знала ли она это на самом деле, или просто воображение разыгралось?
Улица не изменилась ни на йоту. На ней царила атмосфера тихой привилегированности и исключительности, заставляющая задуматься о тех, кому посчастливилось здесь жить. Камень был кремовым и безупречным, зелень на балконах – ухоженной, краска – сверкающей. Ни один кирпич или оконное стекло не потускнели с годами.
Она почувствовала, что ее тянет к огромной черной двери, такой же внушительной, как и в тот вечер, когда она приехала сюда. Что, если бы она никогда не переступила порог этого двора? Как бы сложилась ее жизнь, если бы она не увидела то объявление, не вошла в дом Бобуа?
А что, если бы она переступила порог этого дома сейчас? Джулиет коснулась ручки – холод металла ударил ее, словно ток. Она могла бы открыть дверь и отправиться на поиски своего прошлого. Может, они все еще живут там? Будет ли ее призрак стоять у окна и смотреть на ту же луну, что висела над головой?
У эмоций, как и у мышц, есть память, подумала Джулиет. Это было больше чем просто ностальгия. Она почти заново переживала каждый момент, ее сердце замирало, а пульс учащался. Она чувствовала, как нервничает в ту первую ночь, как у нее сводит живот. И то, как она, уходя в последний раз, услышала хлопок двери позади. Но она также помнила, как проскакивала через нее, готовая отправиться навстречу новым приключениям, или беззаботно распахивала ее с пакетом круассанов в руках.
Как же все пошло не так? Какой крошечный момент послужил катализатором? Что она могла сделать по-другому?
Нет, все это слишком болезненно – чувства, вопросы.
Столкнуться со своим прошлым в реальной жизни было гораздо тяжелее, чем изложить его на бумаге, и она почувствовала себя уязвимой. Джулиет повернулась на каблуках, сгорбившись под курткой, и пошла прочь, злясь на себя. Зачем она сюда приходила? Она ведь не собиралась устраивать сцену. Это не в ее стиле.
Джулиет никогда не была склонна к конфликтам. Теперь она задумалась, хорошо ли это. Неужели неготовность бросить вызов – это трусость? Не постоять за себя – это значит быть тряпкой под ногами? Или не раскачивать лодку – признак силы? Ее проверенный способ справляться с неприятными вещами – писать: дневник, письмо, статья. А теперь – книга.
Минуло три десятка лет, и она снова берется за перо, чтобы разобраться в своем прошлом и заглянуть в будущее. Но как далеко она должна зайти? В конце концов, можно врать по ходу написания, вычеркивая детали, бросавшие тень на нее, героиню, и перестраивать текст так, чтобы история поднимала ее в собственных глазах. И Джулиет поняла, что должна быть честна с собой. Откровенно рассказывать о том, чем никак не могла гордиться. К чему пытаться приукрасить себя? В этом нет никакого смысла.
В конце улицы она свернула налево и ускорила шаг, торопясь поскорее уйти. Похолодало, ветер пронизывал ее насквозь. Внезапно Париж показался не таким уж гостеприимным. Она была совершенно одна в чужом городе, и ей не к кому было вернуться. Ни мужа, ни детей, ни друзей. Никто из тех, кто был ей дорог, сегодня вечером не думал о ней, все занимались своими делами. Джулиет полагала, что справится. Она считала себя сильной, независимой, находчивой и выносливой, но сейчас казалась себе жалкой и нелюбимой. Она храбрилась, обманывала всех, даже себя. Уверенность, с которой она, обращаясь к друзьям, оправдывала их со Стюартом решение, была лишь фасадом. А все ее захватывающие планы – миражом, фантазией, которые она выстроила, чтобы скрыть свой страх. Она использовала Париж, чтобы отвлечься, нарисовать картину новой захватывающей главы в своей жизни, внушить людям зависть, в то время как на самом деле ее следовало только пожалеть.
Она задрожала, но не из-за порыва ветра. Это был холод от осознания безрадостности своего положения. Глупая женщина, которая согласилась выбросить на свалку свой брак из-за того, что муж, похоже, полюбил свой новый велосипед больше, чем ее? Она не уделяла Стюарту достаточно внимания. Если бы она была хорошей женой, если бы достойна была сохранить брак, она должна была бы проявлять интерес, не так ли?
От паники свело живот. Она сожгла за собой мосты. Дома больше нет. Все, что у нее осталось, – деньги в банке, правда немалые, больше, чем она когда-либо ожидала иметь, – но что в этом хорошего, когда не с кем строить планы?
Джулиет остановилась перед пешеходным светофором, на котором загорелся красный, и огляделась. Она понятия не имела, где находится. Названия улиц были незнакомы. Она не узнавала зданий и не помнила, чтобы проходила мимо них. Должно быть, свернула не туда. Она достала смартфон и ткнула в карты «Гугл», но как только сетка улиц начала заполнять экран, он почернел: телефон сел.
Это ее вина. Она всегда забывала ставить мобильник на зарядку. Это сводило всех с ума: Стюарта, детей. Но она не была так одержима своим телефоном, как они, поэтому не замечала, когда батарея разряжалась. А теперь вдруг поняла, как сильно зависит от этой электронной штуки, хотя думала, что нет. Как она собирается узнать, где находится?
Джулиет дошла до конца переулка и оказалась на широкой шумной улице с аляповатыми магазинами, заполненной оживленной толпой и грохочущим транспортом. Автомобильные гудки, громкая музыка, смех и крики, запах жареного лука и дешевого масла. Навстречу ей валили компании молодых людей в ярких пиджаках и пижонских кроссовках; за ними тянулись шлейфы вейпа, а иногда и чего-то более экзотического.
Ей хотелось найти карту и сориентироваться, чтобы не слишком выбиваться из толпы. Она чувствовала себя не в своей тарелке или как рыба на суше. Натуральная английская мамаша средних лет, которая заблудилась, а не какая-нибудь вышедшая прогуляться парижанка. А думала, что она такая крутая, раз помнит дорогу без карты. Но в голове было пусто, и она потеряла всякое чувство направления. Ей казалось, что все оценивающе смотрят на нее.