1
После многодневного наступления полк, которым командовал подполковник Андрей Кравцов, был наконец отведен во второй эшелон, получил передышку. Его подразделения расположились на окраине небольшого, типичного для Крыма поселка, прилепившегося к рыжему крутогорью в редколесье, вдоль разрушенной бомбами железнодорожной линии. Кравцов облюбовал себе уцелевший каменный домишко с огороженным двориком и фруктовым садом. Связисты установили телефон, саперы отрыли во дворе щель на случай налета вражеской авиации. Кравцов решил отоспаться за все бессонные ночи стремительного наступления: шутка ли — в сутки с боями проходили километров по пятьдесят, и, конечно, было не до сна, не до отдыха. Кравцов лег в темном прохладном чуланчике, лег, как всегда, на спину, заложив руки за голову… Но, увы — сон не приходил!
Кравцов лежал с открытыми глазами и смотрел на маленькую щель в стене, сквозь которую струился лучик апрельского солнца. Слышались тяжелые вздохи боя, дрожал глинобитный пол. К этому Кравцов уже привык и даже не обращал внимания на частые толчки. Старая ржавая кровать слегка поскрипывала, и этот скрип раздражал подполковника. Кравцов перевернулся на бок, подложив под левое ухо шершавую ладонь в надежде, что противный писк железа теперь не услышит. И действительно, писклявое дребезжание оборвалось, умолкло. Минуты две-три слышал только говор боя, то нарастающий, то слабеющий, то вдруг орущий до хрипоты — в дело вступали и орудия, и самолеты, и взахлеб стреляющие крупнокалиберные пулеметы. Но странное дело — сквозь эту огромную и разноголосую толщу звуков Кравцов вскоре опять уловил тонкое металлическое хныканье кровати, тревожное и тоскливое. По телу пробежал леденящий душу холодок.
Кравцов поднялся. Некоторое время он сидел в одной сорочке, сетуя на старую кровать. Потом сгреб постель и лег на пол. Лучик солнца освещал сетку, и Кравцов заметил, как дрожит проволока. Теперь он скорее угадывал хныканье кровати, чем слышал его, и спать не мог. Хотел было позвать ординарца, чтобы тот выбросил этот хлам из чуланчика, но тут же спохватился: ординарец, двадцатилетний паренек из каких-то неизвестных Кравцову Кром, был убит вчера при взятии старого Турецкого вала… В этом бою полк понес большие потери. Погиб командир взвода полковых разведчиков лейтенант Сурин. Кравцов успел запомнить лишь фамилию. Бывает так — придет человек в полк перед самым наступлением и, едва лишь получит назначение, как тут же в жаркой топке боев обрывается его жизненный путь. Где уж тут запомнить, как звали и величали… Так случилось и с Суриным. Теперь вот надо подбирать нового командира для разведчиков. А кого, где найдешь подходящего на эту должность? Разве из нового пополнения? Вчера начало оно поступать. Кравцов попытался вспомнить, которое это пополнение с момента, когда он принял полк там, под Керчью, после возвращения из госпиталя… Он точно вспомнил, сколько раз пополнялся полк, и невольно прикоснулся рукой к кровати. Она вздрагивала. Он опустил голову на холодный, пахнущий сыростью пол и тотчас же уловил гулкие толчки — это вздрагивала земля от ударов неумолчных боев.
— Начальник штаба! — крикнул Кравцов.
За перегородкой отозвались:
— Андрей, ты чего не спишь?
— Ты мне ординарца подбери. Сегодня же.
Открылась дверь. В чуланчике сразу стало светло. На пороге стоял майор, без головного убора, светловолосый, с усами, по которым нетрудно было определить, что майору едва минуло двадцать пять — двадцать шесть лет. Это и был начальник штаба полка Александр Федорович Бугров.
— Товарищ подполковник, — официально доложил Бугров. — Ординарец через час поступит в ваше распоряжение.
— Подобрал? — Кравцов поднялся, положил постель на кровать, закурил.
— Из новеньких. С виду подходящий для вас.
— Сам, что ли, он попросился?
— Сам он не соглашался.
— Ага, интересно! Кто таков?
— Ефрейтор Василий Дробязко, из взвода полковых разведчиков, дня три назад прибыл в полк из госпиталя. Попросился в разведку. Я думаю, пусть немного окрепнет возле начальства, — полушутя-полусерьезно заключил Бугров.
— Откуда родом?
— Из Москвы… В полковой взвод разведки просится.
— Вот как! — воскликнул Кравцов и засмеялся: — И эта птичка-невеличка вчерашняя тоже мне заявила: «Товарищ подполковник, я окончила школу войсковых разведчиков, прошу учесть мою специальность». И какой дурень командирские звания девчонкам дает, да еще на передовую посылает!.. А может, рискнем, начальник штаба, доверим ей взвод? — Кравцов вновь засмеялся, теперь уж как-то искусственно.
Бугров потрогал усы, сощурил правый глаз:
— Это вы про лейтенанта Сукуренко?
— Да, про новенькую.
— Опасно, командир… Хотя она и с дипломом, но… дивчина остается дивчиной.
— Не подойдет?
— Вы серьезно говорите? — удивился Бугров.
— Да, ведь некого ставить, Александр Федорович. Глаза у нее большие… Надо же: «Прошу учесть мою специальность!» Вот они какие, Саня, наши девушки! — Кравцов поднял с пола постель, положил на кровать и, не поворачиваясь к начальнику штаба, тоном приказания сказал: — А этого ефрейтора прислать ко мне немедленно…
— Уже послал за ним… Все же, Андрей Петрович, надо вам поспать, через два дня полк снова бросят в бой.
Кравцов порылся в карманах, достал папиросы, сказал:
— Кровать мешает, не могу уснуть… Попробуйте, Александр Федорович, прилягте, — предложил Кравцов.
Бугров лег.
— Слышите? — таинственно спросил Кравцов.
Бугров насторожился:
— Ну и что? Стреляют. Привычное дело. Мне хоть под ухом пали из пушки, я усну.
— А стон земли слышите?
— Какой стон?
— Значит, не слышите, — разочарованно произнес Кравцов и добавил: — Раньше я тоже не слышал, а сейчас улавливаю: стонет и плачет.
Бугров чуть не рассмеялся — ему показалось, что Кравцов затеял с ним какую-то шутку, но он вовремя удержался, ибо командир полка, помолчав, продолжал в том же тоне:
— В госпитале я слышал, как бредят тяжелораненые. Это невыносимо… В Заволжье лежал со мной рядом капитан. Ему выше колен ампутировали ноги, гангрена была… Слышу — стонет, потом заговорил. «Мама, мама, ты, — говорит, — посиди тут, а я сбегаю в аптеку… Ты не волнуйся, — говорит, — я мигом — одна нога тут, другая там». Всю ночь он бегал то в аптеку за лекарством, то наперегонки с каким-то Рыжиком, то прыгал в высоту, и смеялся и плакал. А утром пришел в сознание, хватился — ног нет, и захохотал безумным смехом… К вечеру его голова сделалась белой… Три дня он молчал, а на четвертый утром закричал на весь госпиталь: «Где мои ноги! Верните ноги!» Потом посмотрел на меня и говорит: «Ты слышишь, как стонет кровать? Это земля от бомбежки качается. Чего же лежишь ты, — говорит, — у тебя есть ноги, беги скорее на передовую, иначе они и землю обезножат. Кончать надо с врагом. Слышишь!» — кричит на меня…
Кравцов помолчал, ткнул окурок в стоявшую на столе снарядную гильзу-обрезок, спросил:
— Говоришь, не соглашается этот Василий?
— Какой… Василий? — недоуменно вскинул брови Бугров.
— Дробязко, что ли… ефрейтор. Он что — обстрелянный или впервые попал на фронт?
— Говорит, что бывал в боях.
— Посмотрим, посмотрим… Ишь, не соглашается! — качнул головой Кравцов.
Бугров обернулся: у крыльца стоял ефрейтор Дробязко.
— Вот он, — сказал майор. — Заходите, заходите, — позвал он Дробязко и, попросив у командира полка разрешение заниматься своими делами, ушел.
На Дробязко были большие кирзовые сапоги, широченные штаны, из-под шапки — тоже не по росту — торчали завитушки, и весь он показался Кравцову каким-то лохматым, будто пень, обросший мхом. Стоял смирно и спокойно смотрел на подполковника черными глазами. «Неужто цыганенок, — подумал Кравцов, сетуя на Бугрова. — Лучше не мог найти», — и выпалил:
— Из табора?
— Какого такого табора?
— Цыганского, — сказал Кравцов, удивляясь спокойному тону ефрейтора. — Что за обмундирование!
— Другого не нашлось, товарищ подполковник. Рост у меня сто шестьдесят сантиметров, трудно подобрать по размеру. Советовали умники надеть трофейные сапоги… Послал я этих умников подальше. В своей одежде, товарищ подполковник, чувствуешь себя легче и прочнее. Законная картина.
— Вот как! Что ж тут законного? Пугало ты, а не боец! — незлобиво воскликнул Кравцов, пряча улыбку. — В боях участвовал?
— Бывал…
— Где, когда?
— Морем шел на Керченский полуостров третьего октября прошлого года.
— Десантник?
— Разведчик. Был ранен, лежал в госпитале, в свою часть не мог попасть.
— В ординарцы ко мне пойдешь?
— Нет, не пойду.
— Почему? — удивился Кравцов, присаживаясь на кровать и предлагая Дробязко папиросу. — А если я прикажу?
— Это ваше дело, товарищ подполковник. Прикажете — никуда не денусь. Только лучше не приказывайте…
— Интересно. Но почему же ты не хочешь? Боишься меня?
— Я никого не боюсь.
— В чем же дело? Скажи, и я сейчас же отправлю тебя в роту.
— Нельзя мне служить в ординарцах. — Дробязко помолчал, потом продолжил, не отнимая взгляда от Кравцова: — Не бойцовское это дело — стирать портянки, в блиндаже отсиживаться…
«Ах вот как ты смотришь на службу ординарца, — промелькнуло в голове у Кравцова. — В блиндаже отсиживаться», — подумал он, принимая эти слова в свой адрес. Он понимал заблуждение ефрейтора, но вместе с тем хотелось отчитать этого лохматого паренька за то, что так примитивно смотрит на командира: в блиндаже отсиживаться. Мигом в воображении пронеслись приволжские степи, похожие на огромную топку котла… Пламя, гул боев, сугробы… Он ведет батальон в атаку… впереди, потому что не мог поступить иначе: до вражеской посадочной площадки считанные десятки метров, надо было приободрить бойцов, и он выскочил вперед, отягощенный гранатами… Снег рыхлый, по пояс, бежать было трудно, а остановиться уже не мог, потому что он командир, тот самый человек, на которого смотрят и от которого ждут чего-то необычного… И бойцы поднялись молча, и уже потом, когда он упал, поле огласилось простуженными голосами: «Впер-е-ед… А-а-а… Комбат та-ам. А-а-а!» Потом все стихло, будто вместе с ним провалилось в какую-то страшную глушь. Почувствовал острую боль, увидел склонившегося человека, опознал — гитлеровский полковник. И опять стало темно и глухо… Открыл глаза: фашист уходил от него, уходил во весь рост, будто бы заговоренный от смерти. Злость полоснула по сердцу, и он нечеловеческим усилием отстегнул гранату, бросил вслед врагу…
Кравцов тряхнул головой, освобождаясь от воспоминаний. Дробязко смотрел на него спокойно, неустрашимо. «Конечно из табора. Не моргнет, нахаленок». — Кравцов постучал кулаком в стенку, крикнул:
— Бугров, зайди… — И Дробязко: — Комсомолец?
— Билет имею, товарищ подполковник.
— Билет… Кто же тебя такого принял в комсомол?
Дробязко вдруг заморгал, потом покосился на вошедшего начальника штаба, тихо промолвил:
— Какой есть — такого приняли.
Кравцов сказал Бугрову:
— Оформить, — и торопливо начал одеваться. У порога остановился, приказал: — И переодеть!
2
Сержант Петя Мальцев очень гордился, что он земляк подполковника Кравцова. Небольшого роста, с рыжеватым хохолком, торчащим из-под новенькой пилотки, он часто повторял: «Командир полка просил меня держать взвод на спусковом крючке». После того как погиб лейтенант Сурин и отправили в госпиталь двух командиров отделений, получивших ранения в боях за взятие старого Турецкого вала, Петя Мальцев оказался в разведвзводе самым старшим по чину, и Кравцов поручил ему временно командовать взводом: «Прошу тебя, землячок, покрутись тут за командира взвода день-другой, пока не подберем для вас подходящего командира».
Разведвзвод размещался в ветхом, полуразрушенном сараюшке. Мальцев приказал выбросить на улицу кормушки, вход завесить брезентом и на дверях написать: «Вытирай ноги». Жирная, липкая крымская грязь пудами прилипала к сапогам, а Пете хотелось, чтобы в помещении, где пахло сухой соломой, было чисто хотя бы до первого прихода сюда подполковника Кравцова. Он покрикивал на разведчиков, которые не замечали надписи на притолоке, переступали порог с тяжелыми комьями грязи. Особенно неаккуратно себя вел кудлатый, с широким лицом Родион Рубахин, или, как он сам себя называл, Родион Сидорович.
— Ты что, слепой?! Я могу очки прописать. Или неграмотный? Ликбез устрою. Видишь, что написано! — Мальцев поднимался на доски и рукой тянулся к притолоке. — Читай.
Рубахин терся конопатым лбом о надпись, врастяжку говорил:
— Гигиена… Как в пекарне. — И, отбросив полог, тяжело падал на хрустящую солому, снимал пилотку и долго крутил на толстом указательном пальце, рассказывая, как вольготно ему жилось в армейской походной пекарне, как Мани, Сони и разные там Ксюши — лазоревые цветочки — липли к нему без всяких уговоров. И так бы он, Родион Сидорович, мог дотянуть до победы, да очкарик, сухонький капитан интендантской службы, однажды вежливо попросил его: «Товарищ Родион Сидорович, вот вам направление на передовую. Хлеб будут девушки печь. Поезжайте, вы для любой роты — находка, шестипудовые мешки играючи, одной рукой поднимаете».
— И-их, и житье было, Петруха! А черта в вашем взводе — ни водки, ни девчат. Гигиена…
Мальцев плохо знал Рубахина, потому что тот всего лишь пять дней как появился во взводе и за это время еще ни разу не ходил в разведку, обживался, присматривался… Гибель лейтенанта Сурина Рубахин воспринял по-своему: «И зачем, дурень, кидался под фрицевскую мину? Соображать надо».
Мальцев видел, как убило лейтенанта… Сурин тащил взятого в плен немецкого офицера. Фашисты открыли сильный минометный огонь. Гитлеровец начал упираться. Веревка, которой были связаны ноги пленного, была перебита осколком. Фашист бросился бежать. Сурин настиг. Он мог бы пристрелить фашиста и укрыться от огня в траншее, но разве настоящий разведчик пойдет на такое дело? Сурину нужен был живой «язык», а не труп… Вражеская мина накрыла обоих неподалеку от Пети Мальцева, ползшего по горячей от смертельного огня земле на помощь командиру взвода.
— Зачем кидался он под мину?! — вскрикнул Рубахин, ошалело тараща глаза на ефрейтора.
— Приказ выполнял, — полушепотом ответил Мальцев, — приказ… И ты, Рубахин, обязан так поступать.
— Без соображения? Не-ет, милок, Родион Сидорович не из таковских, чтобы каждой пуле-дуре голову подставлять. — Он порылся в соломе, в руках разведчика блеснула бутылка. — Заарканил вчера на хозвзводе. Где недогляд — там Родион цап. — Рубахин затяжно приложился к горлышку, крякнул: — Ах, в бок те дышло, без соображениев нельзя.
Мальцева взорвало:
— Интересная постановочка. А ну, опусти занавес! — Петя цепко выхватил из рук Рубахина бутылку и хотел было швырнуть ее на улицу через маленькое окошечко, но передумал, видя, как Рубахин просяще протянул к нему руки.
— Жалок ты мне, — сказал Мальцев и бросил бутылку к ногам Рубахина. Тот качнул широкими плечами и захохотал, поднимаясь. А когда встал на ноги, сурово сдвинул белесые брови:
— Жалеешь, по какому праву?.. Я тебя, воробышек, одним мизинцем могу зашвырнуть в небесную пустоту… Меня не сметь жалеть! Понял? — Он поднял бутылку, вытер ладонью горлышко и оттопырил губы, чтобы вновь приложиться к посудине. Петя напружинился, изловчился, и бутылка опять оказалась в его руках. Рубахин даже растерялся, глупо моргая глазами и не зная, что предпринять. Потом шагнул к Мальцеву с широко открытым ртом:
— Жонглер! Я ж в пекарне шестипудовыми мешками играл! Уловил?
Дрогнул полог, и в сарай вошла Сукуренко, одетая в стеганые брюки и фуфайку. Маленького роста, с темными волосами, выбившимися из-под пилотки, она остановилась у порога, ожидая, когда на нее обратят внимание. Первым ее заметил Рубахин. Он сразу определил, что это женщина, и, позабыв о Мальцеве, вразвалочку подошел к Марине.
— Вы к нам, к разведчикам? — И, не дожидаясь ответа, сказал сержанту: — Петруха, гляди, какого ангела послал нам небесный грешник.
Мальцев сунул бутылку в вещмешок, вытер руки о гимнастерку, спросил:
— Вам кого, товарищ… девушка?
— Васю Дробязко.
— Это такой лохматенький, похожий на цыганенка? — вспомнил Петя, как вчера приходил во взвод паренек из пополнения, назвавшийся Василием Дробязко. Он уговаривал Мальцева, чтобы взяли его к разведчикам, и Петя дал свое согласие, но присутствовавший тут майор Бугров увел Дробязко с собой в штаб, сказав, что он, майор Бугров, сам решит, куда послать ефрейтора.
— Так это ж я! — подвинулся вперед Рубахин. — Лохматый, — тряхнул он головой, дыша на Сукуренко водочными парами. — И фамилия моя Дробязко. Ангелочек, я лохматый, бери меня и… тащи хоть на край света. — Он положил тяжелую руку на ее плечо. Она вывернулась, отступила назад.
Мальцев сказал:
— Был такой, товарищ девушка. Ищите его в штабе полка.
Рубахин наклонился к Сукуренко, что-то шепнул ей на ухо. Она улыбнулась и еще отступила назад, поправляя сползшие на лоб волосы. Рубахин метнулся к вещмешку.
— У нас тут косушка есть, ангел. Война войной, а жизня свое требует… Угостить?
Петя прикрикнул:
— Родион Сидорович, не разрешаю!
Но Рубахин не остановился. Он молча подошел к Сукуренко, качнул головой на Мальцева:
— Петруха, наш командир, не по чину должность дадена. Сержант! — Рубахин обнял Сукуренко, жаркими губами опалил щеку и хотел было вновь поцеловать, но какая-то сила шатнула его в сторону, и он грохнулся. Еще не соображая, кто его так ловко сшиб с ног, он вскочил, обернулся: Мальцев стоял в сторонке с открытым от удивления ртом. Наконец, поняв, что это сделала «ангел», он шагнул к Сукуренко:
— Я же шестипудовые мешки одной рукой бросал. — Хохоча, Рубахин схватил Марину, пытаясь привлечь к себе, но опять та же сила подкосила его, и он, теряя равновесие, упал под ноги вошедшему в сарай Кравцову. Подполковник шагнул через Рубахина, заметил Сукуренко, спросил:
— Лейтенант, а вы как сюда попали?
— Она его так ловко припечатала… — смеясь, сказал Мальцев.
— Встать! — скомандовал Кравцов Рубахину — и к Мальцеву: — Припечатала, говоришь? Это интересно. Такого большого одолеть… И вы поддались, товарищ Рубахин? Не верю…
— Так получилось, — вздохнул Родион, кося взгляд на девушку. — Но ежели всерьез, товарищ командир, это не могет быть, маленькая большого не одолеет… У меня девяносто шесть килограммов.
— А все же припечатала, — хихикнул Мальцев, не прочь вновь посмотреть, как Родион, будто подкошенный, падает на землю от мгновенных колдовских движений этой большеглазой, стройной дивчины.
Кравцов украдкой взглянул на Сукуренко. Она, опершись плечом о косяк двери, безмятежно покусывала соломинку, словно и не о ней шла речь. Заметил Кравцов и то, что на ней не по размеру кирзовые сапоги, заметил и ложку, торчавшую за голенищем, и большие часы на руке и удивился, что не мог все это заметить, когда раньше знакомился и разговаривал с лейтенантом Сукуренко. Он хотел вновь повторить свой вопрос, зачем она сюда пришла, но медлил, ожидая, что она ответит на слова Рубахина, спорящего с Петей Мальцевым о том, что он, Рубахин, дурачился, сам нарочно падал, чтобы посмешить… товарища лейтенанта.
Соломинка заплясала в зубах Сукуренко, брови вдруг сомкнулись у переносья. Кравцов подумал: «Сейчас она ответит». Но Марина ничего не сказала, лишь с силой выдернула из зажатых зубов соломинку и по-детски оттопырила губы, собираясь не то что-то выкрикнуть, не то засмеяться. В груди Кравцова шевельнулась неосознанная досада, и он, позабыв, что пришел к разведчикам, чтобы дать указания об использовании свободного времени для учебных тренировок, сказал:
— Идемте, лейтенант Сукуренко, вас ждут в штабе.
…Он старался идти впереди, но она не отставала, шла вровень, а иногда опережала его, мельтеша перед глазами, с руками засунутыми в карманы брюк. Ему хотелось потребовать, чтобы она вынула руки из карманов. Однако такое желание у Кравцова моментально пропало, и он, не зная, почему это происходит, в душе злился на себя, ругал за то, что не может проявить строгость к этому чертенку, как ему казалось, беззаботно шмурыгающему сапожищами по земле, в то время как он обязан серьезно думать, куда ее пристроить. «Пошлю командовать хозвзводом», — рассудил Кравцов, закуривая на ходу. Она замедлила шаг. Он спросил:
— Курите?
— Нет.
— И то хорошо.
— А что плохо, товарищ подполковник?
Он отвернулся, выпустил изо рта струю дыма.
— Мальчишка! — сказал он и с досады на то, что к ней это слово не подходит, выплюнул окурок в дождевую лужицу. — Борьбу затеяли с бойцами… Лей-те-нант!
— Я защищалась.
— Ну и как?
— Порядок.
Он остановился:
— Да вы что, серьезно… Рубахина одолели?
— Серьезно. Приставать он больше не посмеет… Рубахина надо держать в крепких руках.
— Ну-у, — удивился Кравцов, глядя на ее красивые руки с чуть-чуть припухшими пальцами.
— Я его обстругаю.
Кравцов раскатисто засмеялся:
— Каким образом? Он же не в вашем подчинении.
Она обидчиво повела плечами и с грустью в голосе сказала:
— Значит, взвод не доверите? — И запальчиво: — А я добьюсь своего, добьюсь. Вы не имеете права посылать меня не по назначению. Я разведчик, я окончила специальную школу. Какой вы командир полка, если в людях ошибаетесь!..
Когда она выговорилась и умолкла, Кравцов не знал, что ответить. Так молча и вошли они во двор.
Подполковник велел ей подождать.
Возле каменной ограды была отрыта щель. Сукуренко села на бруствер. Пахло сырой землей, слышались орудийные выстрелы. Она задумалась… Перед глазами возвышалась иссеченная осколками стена, а виделось совсем другое, далекое — то радостное, то страшное. Все это надвигалось с непостижимой быстротой и яркостью, будто кто-то таинственный и всемогущий создал перед ее глазами экран и ну показывать кадры за кадрами, близкие, дорогие, леденящие душу и теперь уже далекие. Кадры возникали с удивительной четкостью и последовательностью.
Отец… Он только что возвратился оттуда, где проходит граница. Граница — это река, песчаный берег, поросший красноталом, коряги и вербы, растопыренные, уродливые. От отца пахнет новенькой кобурой, скрипит портупея. Он спрашивает:
— Ну, как дела, Мариан?
Берет на руки, целует, а сам грустный-грустный. Потом к матери обращается:
— Не понимаю… Решительно ничего не понимаю!
— Написал бы Акимову. Вместе воевали, он тебя знает.
Акимов очень добрый дядя военный, большой-пребольшой начальник в Москве. Он приезжал на границу, ему все отдавали честь, с папой они схватились бороться, барахтались, потом целовались и все спрашивали: «А помнишь Царицын?.. А помнишь мост?» Помнишь, помнишь… Только и остались в памяти эти слова.
— Написал и уже ответ получил: «Надеюсь, все кончится благополучно. Я верю органам».
Через неделю, ночью, постучали в дверь. Вошли трое. В квартире все перерыли, ощупали. Отец стоял лицом к стене.
— Не напугайте Мариана! — крикнул отец.
— Мариан? Какой Мариан? — спросил симпатичный дядя и подошел к кровати, сдернул одеяло, спросил: — Ты кто?
— Девочка.
— А где Мариан?
— Я Мариан. Так зовет меня папа, и все зовут, и дядя Акимов так зовет…
— Черт возьми, — грубо сказал дядя. — Придумают же…
…Солнце, очень жаркое солнце. Оно печет прямо в макушку. Дорога длинная и пыльная. Кони бегут трусцой, гремит привязанное ведро. Из-за поворота выскочила легковая машина, черная, а блестит, как серебро. Кони рванули в сторону, бричка накренилась и сползла в кювет. Машина остановилась. Мать уже поднялась, когда из машины вышел дядя Акимов.
— Ольга! Откуда? — это он к матери. Подошел, поздоровался за руку: — Что случилось?
Милиционер вытянулся перед Акимовым и, заикаясь, еле выговорил:
— Это семья немецкого шпиона… Эвакуируем по этапу.
Дядя Акимов вздрогнул. Мать горько покачала головой:
— Что ж это делается? Вы же полжизни вместе прошли…
— Я распоряжусь, Ольга. Жить, вы будете там, где вам удобно, Мариан-то вырос… Я постараюсь, постараюсь. — Он хотел было сесть в машину, но вдруг повернулся, вынул из нагрудного кармана маленькие часики с цепочкой. — Возьми, Мариан, и будь умницей…
Сел и уехал, быстро, как в сказке: был — и нет, только пыль вихрилась на дороге.
Что ж было потом? В Москве у тетушки, двоюродной сестры отца, остановились. Акимов сдержал свое слово, кое-что сделал. Это мать утверждала, а тетушка раздраженно бросала:
— Еще бы этого не сделать! Да Леонард — честнейшей души человек, зазря его упекли. — И смотрела по сторонам, настороженно и пугливо. — Чудаки, своя своего не познавши…
Как-то проснулась, позвала мать. В комнату вошла тетушка.
— Ее нет. Ушла, к отцу ушла. — И тетушка заплакала.
Мать не вернулась.
Тетушка Марианом не называла и Мариной не кликала, Марка — и все.
— Марка, ты этого нахаленка в квартиру не приводи, — это про Васю Дробязко. — Он же бандит. Ружья мастерит да в казаки-разбойники играет. И ты туда же. Не девчачье это дело. Срам один…
Стоит тетушка, скрестив руки на груди, и смотрит на Васю.
— Ты чего это облачился в красноармейскую одежонку?
— Иду на фронт, бабушка.
— Брешешь. Таких недомерков не берут…
— Берут.
— Взаправду говоришь?
— Крест на пузе… Вот тут формируется ополченская дивизия, у них даже своя школа младших командиров. Сунулся я туда, не взяли, говорят: ты уже созрел для фронта. А мне того и надо было. Пошел в райвоенкомат. Посмотрели, послушали и определили: годен, Василий Иванович, вполне способен бить фашистскую немчуру.
— А чего к нам явился?
— С Марианом проститься.
Прощались на вокзале. Они были одногодки, но он по-мальчишески советовал: «Ты вот что, Мариан, на Советскую власть не дуйся. Отец твой, конечно, контра, но ты очень правильный человек. А все правильные нонче под ружье идут, на Гитлера поднимаются. Иди-ка ты, Мариан, к ополченцам, попросись в школу младших командиров, туда и девчонок берут, там много женского полу. Десять классов образования, возьмут. Имеешь значок «ворошиловского стрелка», самбист не хуже любого парня — кто же не возьмет такую?..
В школе готовили разведчиков. Она старалась, ей присвоили звание «младший сержант». Все уже было позади, часть готовилась к отправке на фронт, и тут приехал вдруг Акимов. Он обошел строй выпускников, обошел раз, второй и остановился напротив, узнал!
— Ваша фамилия?
— Младший сержант Сукуренко.
— С какими оценками окончили школу?
— На «отлично», — опередил ее ответ командир ополченческой дивизии, стоявший рядом с Акимовым.
— Оформить на лейтенанта. И приказ сегодня мне на подпись, — бросил он и больше ни слова, повернулся и ушел.
Да, она, конечно, боялась все время, что кто-нибудь докопается, в конце концов выявит, чья она дочь. Жила как-то крадучись — и там, в школе, старалась, из кожи лезла, чтобы ни малейшим образом не оступиться, чтобы быть всегда отличницей и этим избежать всяких подозрений, и на курсах в ополченской дивизии рвалась изо всех сил, лишь бы не навлечь на себя худого, и в первых боях вела себя не хуже любого мужчины… И хотя ее никто не спрашивал об отце, она все боялась — вот-вот прогремят страшные слова: «Оказывается, твой отец…» Потом ополченскую дивизию расформировали, ей дали направление в Крым, в документе указывалось, что целесообразно по боевому опыту зачислить ее в войсковую разведку…
Где-то неподалеку началась бомбежка, раскатисто загремели зенитки. Она вскочила на ноги, увидела на небе серые кляксы, и тотчас же забылись кадры прошлой жизни. Она с нетерпением вбежала на крыльцо, постучала в дверь…
Подполковник прошелся по гнущемуся полу крыльца, остановился подле деревянного столбика, в нескольких местах изрезанного осколками, для чего-то сосчитал рваные отметины, сказал:
— Видите, снаряд разорвался рядом, — показал он на воронку, — стодвадцатимиллиметровый… Ну что ж, придется вас откомандировать в штаб корпуса, нет у меня должностей.
— Я из полка не уйду, товарищ подполковник.
В дверях показался Бугров.
— Ну как, дозвонился генералу Кашеварову? — спросил Кравцов у начальника штаба.
— Разрешили временно допустить, потом сказал — сами посмотрите…
— Сами… — Кравцов закурил. — Да, сами… Вот что, лейтенант Сукуренко, к разведчикам поступает пополнение. Я думаю, что вы поможете нам сколотить взвод. Согласны?
— Это приказ? — спросила Сукуренко.
— Да!
— Разрешите выполнять?
— Выполняйте, лейтенант.
Она сбежала с крыльца. У ворот у нее соскочил сапог. Не останавливаясь, она подхватила его и скрылась за оградой.
Кравцов улыбнулся:
— Птичка-невеличка, а коготок-то у нее остер, Александр Федорович…
3
Андрей Кравцов начал войну лейтенантом, командиром дивизионной роты разведки. Он полюбил эту опасную и романтическую профессию. Но сложилось так, что через год, там, на берегах Волги, назначили командиром стрелкового батальона. Потом госпиталь, Керчь. Принял полк. Может, поэтому полковой взвод разведки был для Кравцова особым предметом заботы и привязанности. Даже в самые жаркие дни боев он находил время и место встретиться с разведчиками, поговорить, подсказать, что надо сделать, чтобы ловчее брать «языка», прощупывать передний край противника. Иногда он думал, что слишком много требует от разведчиков, заставляя каждую свободную минуту от боя проводить в тренировках, повышать мастерство.
Кравцову казалось, что Сукуренко еще подросток и надо как-то оберегать ее от лишней опасности, от ненужного риска. Думал так и в душе одергивал себя: «Не имеешь права, она такой, как и все, боец, офицер, бой есть бой, бой для всех равный, коль ты взял в руки оружие». И посылал ее часто в самые рискованные и трудные поиски, ибо разведка — это глаза и уши полка, а пославши, не давал покоя Бугрову. «Ну что, как она там, не вернулась? — ежеминутно спрашивал и просиживал на наблюдательном пункте, неотрывно глядя в бинокль и прижимая к уху телефонную трубку. — Вернется — сию минуту ко мне…»
Однажды, недели через три после того, как Сукуренко была назначена командиром взвода, полк вновь был выведен во второй эшелон. К Кравцову на командный пункт заглянул генерал Петр Кузьмич Кашеваров, хорошо знавший Кравцова еще по битве на берегах Волги. Когда они остались в землянке вдвоем, Кашеваров достал из полевой сумки наградной лист на лейтенанта Сукуренко, подписанный Кравцовым, сказал:
— Ты хорошо знаешь лейтенанта Сукуренко?
Кравцов ответил:
— Петр Кузьмич, а что ее знать? Прибыла недавно, не успел еще как следует рассмотреть. Но воюет зло, двух «языков» со своими ребятами добыла. Вполне достойна правительственной награды.
Генерал промолвил:
— Достойна, это верно… Может быть, ты помнишь, был до войны комкор пограничных войск Сукуренко. Он в гражданскую войну вместе с товарищем Акимовым под Царицыном беляков рубал. Я-то знаю. Комкор Сукуренко в тридцать седьмом году был репрессирован как враг народа. Марина Сукуренко — его дочь. Смершевцы установили.
Кравцов не знал, что сказать Кашеварову, и возразить он не мог, не мог потому, что это говорил генерал Кашеваров, которого он уважал и ценил за мужество, а только спросил:
— Что ж мне теперь делать с лейтенантом Сукуренко?
— А ничего, — ответил комдив, — пусть командует взводом, и не трогайте ее тайны. Может быть, она в этой тайне человеком себя чувствует, черпает силы и мужество. Подождем, пока сама не откроется. Между прочим, Акимов сейчас здесь, в Крыму, представительствует от Ставки, авось и встретится с дочерью своего бывшего друга. Подождем, пусть командует взводом. Мало ли чего отцы ни делают, при чем тут дети?..
Кашеваров уехал. Кравцов направился к разведчикам, разместившимся в лощине, в полусгоревшей кошаре. Он отыскал Дробязко, возившегося у штабной кухни. Ординарец получал обед. Он не стал его беспокоить, лишь сказал:
— Я пошел к разведчикам, покушаешь — приходи во взвод.
Вход в помещение был завешен порыжевшим брезентом. Кравцов хотел было отвернуть полотно, как из-под занавеса высунулась голова… Дробязко.
— Товарищ подполковник, одну минутку, зараз нельзя сюда, — спокойно сказал солдат и чуть скосил виноватые глаза.
Кравцов от неожиданности даже попятился назад: «Что это, двойник или мне мерещится?» — подумал подполковник.
— Да я ж ваш ординарец, Дробязко, Василий Иванович. Не уловили? Вы шли тропинкой, а я напрямик, через овражек, сиганул…
— Где лейтенант Сукуренко?
— Тут, в сараюшке. — Голова спряталась. Кравцов услышал неразборчивый шепот и недоуменно пожал плечами: «Из табора, ей-ей из табора, нахаленок» — и нетерпеливо постучал кулаком в притолоку:
— Можно войти?
Брезент дрогнул, открылся, и перед Кравцовым вырос командир взвода разведки.
— Разрешите доложить? — начала Сукуренко. Она докладывала о состоянии взвода, докладывала подробно, как разведчики приводят себя в порядок, как готовятся к новым боям. Кравцов слушал Сукуренко и не мог оторвать своего взгляда от лица лейтенанта. Ему стало даже неудобно, что он так смотрит на нее. Он попытался отвести глаза в сторону, но не смог, так и простоял истуканом, будто скованный какой-то силой, простоял в неподвижности, пока Сукуренко не опустила руку и не щелкнула каблуками, освобождая вход в кошару.
«Держится молодцом», — подумал Кравцов, войдя в помещение, и вновь взглянул на Сукуренко. Она улыбнулась той улыбкой, которая так шла к этому, точно мальчишескому, лицу…
— Что вы улыбаетесь, — сказал Кравцов и заметил на полу длинные завитушки волос.
— Подстригались?
— Так точно.
Кравцов поднял один завиток: мягкий, шелковистый волос. Он подержал его на ладони, словно взвешивая, и сдунул тугой, сильной струей. Сукуренко смутилась: ей не хотелось, чтобы командир полка знал, что ее подстриг Дробязко, и она сказала:
— Это я девушек из медсанроты подстригала…
— Ну и как?
— Получилось, говорят, неплохо.
— Давайте и меня подстригите. — Кравцов снял фуражку и сел на ящик, шевеля свои густые белокурые волосы. — Давай, давай, лейтенант. Назвался груздем — полезай в кузов. — Он взял ножницы и подал их Сукуренко. — Под польку. — Кравцову вдруг захотелось побалагурить, посмешить и себя и ее.
— Могу испортить.
— Ничего, мужская стрижка легче и проще. — Кравцов вынул из кармана носовой платок, обернул им шею. — Валяй, как можешь, — и наклонил голову.
Он сидел смирно и под дремотный говорок ножниц думал, как спросить у нее об отце, думал и боялся заговорить. Наконец, осмелев, тихонько сказал:
— Сукуренко, твоего отца как звали?
— Леонард.
Кравцов освободился из-под ее рук и некоторое время молча смотрел на Сукуренко удивленным взглядом.
— Шутишь!
— Леонард.
— Итальянец, что ли?
— Не знаю.
— Как?!
— Так, не знаю — и все… На Украине мы жили. Он умер, когда мне было два года, на границе, от ран умер. — Теперь она даже немного побледнела, и Кравцов спохватился:
— А-а… Ну стриги, стриги, Леонардовна.
— Да все уже, товарищ подполковник, готово.
— Спасибо. А зеркальце не найдется?
Она порылась в кармане.
— Пожалуйста.
— Эх, Леонардовна, до чего же у тебя руки маленькие. — Он отвернулся к оконному проему, начал рассматривать свое отражение. Чем пристальнее всматривался, тем больше округлялись его глаза и вытягивался рот: стрижка получилась ужасной: это была не полька и не бокс — одни лесенки и плешинки. Но он не возмутился, а попробовал причесать, как-то сровнять волосы, однако из этого ничего не получилось. «Общипала», — с горечью подумал Кравцов и, передавая Сукуренко зеркальце, сказал: — Что ж, сойдет… Только с недельку придется не снимать фуражку, а так ничего… — И хотел было продолжить об отце, но, увидев в ее глазах растерянность, грубовато бросил: — Прошу не забывать о тренировках, учите солдат, легче в бою будет. — И выскочил из кошары, крикнув Дробязко: — Показывай, через какой овражек ты сиганул!
Мокрая земля холодила живот, хлюпала под локтями. Рубахин горбил спину, безжалостно ругая в душе «ангела», шедшего за ним по пятам, то и дело шепотком поправлявшего движения разведчика. Свет луны серебрил балку, сглаживал складки местности, — казалось, вокруг ни одного кустика, ни одного овражка. Между тем Рубахин точно знал, что все это есть, а там, еще ниже, — куча хворосту, где спрятался Мальцев, и он, Рубахин, обязан безошибочно приползти к сержанту, приползти без шума, без малейшего шороха, иначе, если он этого не сумеет сделать, лейтенант заставит повторить все сначала…
Внизу балки под коленями и локтями еще больше захлюпало. Рубахин грудью коснулся воды, хотел было свернуть в сторону, чтобы миновать лужицу, но не посмел, оглянулся. Она стояла подле с автоматом, перекинутым за спину. Он подумал, что она сама скажет, чтобы принял левее, где, вероятно, посуше. Но Сукуренко молчала. Рубахин присмотрелся, стараясь разглядеть ее лицо, выше приподнял голову, В синем свете луны блеснули ее глаза двумя светлячками. Она присела на корточки, толкнула в плечо, давая знать, чтобы он полз. Рубахина охватила злоба: она сидит сухонькая, а он, промокший, вдыхает запах лужи… Еще мгновение — и он вскочил бы на ноги, но тут увидел ее отражение в воде, изогнутое и расплывчатое, а рядом дрожали две звезды. Одна из них вдруг сорвалась, покатилась и исчезла в темной глубине земли.
— Обойдем, — прошептала Сукуренко и первая поползла в сторону так ловко и скоро, что Рубахин на минутку потерял ее из виду. Над головой что-то пропело. Яркий свет разорвавшегося снаряда выхватил из темноты большой кусок серой мокрой балки, и Рубахин на миг увидел лейтенанта, даже успел определить, что она лежит вниз лицом, поджав под себя руки. Гул прокатился и замер уже в темноте, густой, как деготь. Он подумал, что она убита и что теперь он может подняться на ноги и подойти к ней просто, не чувствуя под руками липкую, холодную землю. Но Рубахин не поднялся, безотчетно сильнее прижался к тухлой и мокрой траве, ползком заспешил к уже видневшемуся в лунном свете серому комочку…
— Марина… товарищ лейтенант, — робко затормошил Рубахин Сукуренко. Она тихонько засмеялась, все еще лежа вниз лицом.
— Испугался? — сказала она, приподнимая голову. Он обрадовался, что она жива, и глухо пробасил:
— Ангел… Шла бы ты в медсанроту.
— Выполняйте задание, — услышал в ответ Рубахин и, помедлив с минуту, нехотя пополз в направлении того места, где лежал Мальцев. Теперь он не злился на нее и даже не думал о ней. В душе возникла непонятная неловкость, неосознанная пустота. Странное состояние не прошло и тогда, когда Рубахин точно достиг кучи хвороста и когда Петя Мальцев, идя с ним рядом, хвалил его за умение ночью ориентироваться на местности — важное для разведчика качество.
В кошаре все уже спали. Рубахин, не раздеваясь, лег на свое место. Вскоре он почувствовал под собой что-то твердое, округлое. Пошарил рукой: фляга. В ней было немного водки. Он приложился, выпил. И тут только заметил, что Сукуренко смотрит на него, сидя в расстегнутой телогрейке возле чуть пригашенного фонаря. Он подошел к железной печке, подбросил дров, снял стеганку, начал сушить. Водка и тепло, идущее от печки, вскоре вернули его в обычное состояние — пустоты и душевной неловкости как не бывало.
— А я подумал, что вас убило, — сказал Рубахин, разглядывая свои крупные руки.
Она сняла фуфайку, подсела к печке.
— Я думала о другом: сейчас вскочит и побежит. Тогда заставлю повторить все снова.
— Ангел с виду, а внутрях черт.
— Это уж точно, — сказала она и, не стесняясь, сняла гимнастерку, осталась в одной белой майке, сильно обтягивающей груди. У Рубахина до предела расширились глаза, и он начал заикаться:
— Ког-г-да я вы-выпью — зверею…
— Снимите брюки, я просушу их. И сейчас же ложитесь спать.
— Как?.. При в-вас снимать?..
— Снимайте, я отвернусь.
— Вы п-палач.
Она приказала:
— Снимайте, и немедленно спать!
— Я ж мужчина! Вы убьете меня… если…
— И рука не дрогнет, — поспешила ответить Марина.
— Шутите, ангел… — Он поднялся. — Это же жизня, — задыхаясь, прошептал Рубахин. Он шагнул к ней, увидел гимнастерку с лейтенантскими погонами и сразу как-то охладел. — Родька в клетке!.. Гигиена! — тряхнул кудлатой головой и с разбегу бухнулся лицом в солому. Так и уснул. Проснулся в полночь. Фонарь еле светился. Подошел к Сукуренко. Она лежала, укрывшись с головой шинелью, виднелась одна рука, белая, с впадинками на суставах, как у ребенка. Рубахин долго смотрел на эту девичью руку, боясь пошевелиться. Потом он погасил фонарь, повесил брюки на полуостывшую печь и лег на свое место, шепча: «Боже, ты дурак. Зачем прислал такого ангела?..»
— Товарищ лейтенант, еще один поступил! Принимайте, — звал на улицу Петя Мальцев.
Новенький, с бритой головой и черный, как обожженное дерево, смотрел на Петю Мальцева сверху вниз, будто насмехался: какой ты крохотный, парень.
Мальцев с достоинством сказал:
— Сейчас я вас представлю командиру взвода, прошу без вольностей, докладывать по форме.
— Здравствуйте, — сказала Сукуренко, подавая новенькому руку. Солдат помедлил, потом вытянул вперед огромную руку-корягу, и маленькая ладонь Сукуренко утонула в закопченном черпаке. — Как ваша фамилия?
— Мир Амин-заде! — вытянулся новенький, слегка обнажая белые зубы. — Таджик я, отес до войны привез в Ялту, определил в школу поваров… Немес оторвал меня от котла, товарищ лейтенант… Биль в горах под Феодоси, мало-мало немес стрелял…
Сукуренко обошла вокруг великана и приказала:
— Ложись!.. Ползи по-пластунски!
Амин-заде повалился на мягкий ковер девственно зеленой травы, спросил:
— Куда ползти, товарищ лейтенант?
— Туда и обратно, — показала Сукуренко на насыпь железной дороги. Он полз, она шла рядом, потом опустилась и, опередив его, начала показывать, как надо правильно передвигаться по-пластунски. Амин-заде не отставал, но, когда возвратились к кошаре, был мокрый от пота. Они спустились в овраг, и она посмотрела, как он стреляет из автомата, бросает гранаты. Таджик оказался метким стрелком и гранатометчиком.
— Годишься, Амин-заде! — сказала Сукуренко. — А как со слухом, со зрением?
— Сапсем хорошо… Немес вижу далеко-далеко. — Он рассказал, как партизанил в горах и какой был у него хороший друг русский Алеша, который часто спускался в Ялту и делал в городе «большой неприятность для фашистов», и что русский Алеша однажды не возвратился с задания, и он, Мир Амин-заде, до сих пор не знает, что случилось с русским Алешей…
После обеда они вновь занимались, и Амин-заде удивлялся, почему командир взвода, с виду такой хрупкий — «сапсем-сапсем девчонка», — не устает, а у него нижнее белье хоть выжимай.
Рубахин, сощурив глаз, кивнул головой:
— Тебе повезло, парень. Лейтенанту ты понравишься.
— Почему так?
— Смирный ты, работаешь до седьмого пота. Только о мокрых штанах при ней не говори.
— Почему так?
— Снять прикажет.
— Смеешься?
— У-гу, — пропел Рубахин.
Вечером, когда гул боя немного утих, Амин-заде подсел к Мальцеву, читавшему возле огонька какую-то небольшую книжку. Петя почувствовал возле себя теплую глыбу новичка, продекламировал:
Небо — как колокол,
Месяц — язык.
Мать моя — родина,
Я — большевик.
— Ти коммунист? — удивился Амин-заде, удивился потому, что уж слишком парнишкой казался ему этот сержант Мальцев: нос вздернут, а взгляд забияки.
— Нет, не я, Аминь, это Сергей Есенин, мой земляк. Слышал про такого поэта?
Амин-заде не слышал, но он долго раздумывал, как ему ответить, и все же решил не признаться, что он не знает поэта Есенина, сказал:
— Читал, только мало-мало помню… Поварскую книгу, большая-большая, знаю от начала и до последней странички. — Он начал рассказывать, как проходил техминимум, как вначале ничего не понимал, а шеф-повар, толстый и лысый Арутюнян, замахивался на него кастрюлей и требовал, чтобы он обязательно поступил в русскую вечернюю школу, иначе он, Амин-заде, окажется вновь в долине Вахша, откуда привез его отец в Крым, к своему другу Арутюняну…
Забежал Дробязко. Он отозвал Петю в сторонку, жарко зашептал на ухо:
— Завтра наш полк посадят на танки, будем работать самостоятельно… Разведчики, конечно, будут впереди. Лейтенанту помогай, а то новичков понабрали всяких…
— Не волнуйся, Вася, порядок, как в Рязани! — ответил Петя.
— Приезжал комдив, сказывал, что нашим маршрутом наступления интересуется сам товарищ Акимов. Это представитель из Москвы, оттуда, от самого товарища Сталина.
— У-у-у, — прогудел Петя. — Значит, скоро Севастополь! — Петя никогда не был в Крыму, и ему за каждым перевалом, грядой и высотой мерещился Севастополь, но города все не было и не было. Но теперь-то уж скоро.
Дробязко, заметив приближающуюся к кошаре Сукуренко, выскочил навстречу ей. Мальцев таинственно кивнул головой вдогонку ефрейтору и возвратился к новичку.
— Ты мне скажи, Аминь, до Севастополя еще далеко?
— Га-га, — засмеялся солдат, — не Аминь, а Мир Амин-заде. Так мой фамилий правильно. Твой фамилий Мальцев, сапсем маленький.
— Но это для тебя, Мир, я маленький, для фашистов я сапсем большой… Я — смерть их, и ты — их смерть! Правильно?
Мир Амин-заде запрокинул голову, сквозь дыру, пробитую в крыше, увидел звезды, промолвил:
— Месяц — язык… Я — большевик! Хорошо сказал твой земляк… Сенин…
— Сергей Есенин, — поправил Петя.
Амин-заде похвастался:
— Я тоже знаю товарища Акимова — это большой-большой начальник из Москвы. Он приезжал к нам, партизанам, когда нас распределяли по частям, говорил мне: «Товарищ Мир, какой ти сильный, ти обязательно дойдешь до Берлина… А знаешь, — спрашивает, — где проходит дорога на Берлин? Через Сапун-гору, через Севастополь». Так и сказал мне товарищ Акимов… Сколько бы километров до Севастополя ни было, Петя, мимо этого города не пройдем, нельзя, сапсем нельзя миновать — через Севастополь проходит дорога на Берлин…
4
В боевых порядках отступающих гитлеровцев к полудню что-то лопнуло, надломилось. Потом, когда Кравцов со своим полком вошел в горы, выяснилось: «что-то» — это центральный узел железных и шоссейных дорог в степной части Крыма: он был взят советскими войсками, наступающими со стороны Перекопа. Темп продвижения полка невероятно возрос, подскочил, как ртутный столбик в знойный полдень, и не снижался в течение нескольких дней. Батальоны рвались вперед, сбивая на своем пути вражеские заслоны, окружая и обходя очаги сопротивления гитлеровцев, и летчикам, вылетавшим на штурмовку и бомбежку противника, порой невозможно было определить истинную цель — все смешалось в какой-то чудовищный клубок людских масс, танков, артиллерии, огня и дыма; с воздуха казалось, что войска продвигаются и на запад, и на восток, и на север, и на юг. Между тем на земле, где дышал и клокотал этот клубок, все было предельно ясно и понятно…
…Позади осталась Ялта… Генерал Кашеваров по радио предупредил Кравцова: сразу за горными пастбищами немцы намереваются остановить наше наступление, будьте готовы к встречному бою. Кравцову очень хотелось с ходу овладеть промежуточным рубежом противника, но он знал, что «промежуточный рубеж» — это крупный населенный пункт и, видимо, придется, чтобы взять его в кратчайшее время, иметь на руках необходимые данные о силах врага… Впереди полка на танках шли разведчики. Кравцов связался с Сукуренко и почти просящим голосом приказал: «Надо иметь «карты», на ходу собирайте «карты», изучайте стол для игры». Он знал, что она поймет его, потому что другой задачи у нее нет, кроме как быть глазами и ушами полка — подготовить хотя бы некоторые данные о тех, с кем завтра полк встретится лицом к лицу. По карте Кравцов наметил место для своего наблюдательного пункта, где предполагалось развернуть полк, и начал поторапливать танкистов.
Дробязко, сидевший на броне вместе с десятью чумазыми десантниками, начал беспокоиться: куда подполковник рвется, так можно напороться и на вражеский заслон. «Впереди только она, — вспомнил он о Марине, — а за ней — фрицы». Он хотел было постучать прикладом, чтобы механик-водитель остановил машину, но тут открылся люк, и перед самым лицом Дробязко выросла голова Кравцова. Командир полка оглядел окружающую местность — голые песчаные холмы, низины, поросшие кустарником и уже успевшие зазеленеть, подмигнул ординарцу:
— Порядок! Шибко они драпают. — И вновь скрылся в танке.
Дробязко не сдержался, крикнул в люк:
— Товарищ подполковник, разрешите доложить?
— Что случилось? — отозвался Кравцов.
— Так можно напороться на засаду — впереди одни разведчики.
Кравцов знал, что это далеко не так, что справа и слева полка долинами наступают другие части, они несколько опередили его и теперь уже прицелились на окопавшегося врага, и он, Кравцов, обязан поддержать их.
— Не волнуйся, Василий Иванович, все будет в порядке. — И они еще целый час шли без остановки. Потом он велел механику-водителю свернуть с дороги и остановиться в укрытии, в придорожном кустарнике. Десантники сразу соскочили с танка и начали окапываться. Вскоре подошла основная часть головного отряда, полк развернулся по фронту, оседлал рыжие холмы, чтобы завтра с разбегу ударить и вновь гнать врага. Танкисты увели машины для заправки горючим. Наступила непривычная для минувшего дня тишина, и все спешили использовать эту паузу для своих очень срочных дел. Дробязко вместе с саперами принялся благоустраивать маленькую избушку пастухов под жилище и НП командира полка. Он очистил ее от хлама, подмел, натаскал травы, устроил постель.
Отправив саперов во взвод, Дробязко решил опробовать постель — хорошо ли отдохнет уставший командир полка. Он лег с папиросой в руках: хорошо! Кум королю, сват министру. Глаза его сомкнулись, и он уснул мгновенно… В усталой Васиной голове начали беспорядочно воспроизводиться картины трудного марша… Ялта. Дробязко увидел город не таким, каким видел его с ай-петринского крутого подъема, а почему-то Ялта представилась ему по рассказам Амин-заде. Безлюдное море, безлюдный берег. Маленький парусный кораблик мечется в штормовом безбрежье, на палубе, залитой водой, стоит худой горбоносый человек. Это капитан-грек, рискнувший переплыть море в поисках новых богатств. Он в отчаянии — кругом волны, огромными слитками свинца накатываются на парусник. У грека дикое лицо, на кончике горбатого носа висит серая сосулька. Капитан что-то кричит матросам, но никто ему не подчиняется. Но вот полуживой грек, перевалившись через поручни, выдохнул из горла!
— Ялос! Ялос!
Повскакивали лохматые матросы — и к борту.
— Ялос! Ялос! — Они подняли на руки горбоносого капитана — он привел корабль к ялосу, береговой черте.
Только Дробязко не радуется. Он видит себя стоящим на горке и шепчущим: «Черти лохматые, за чужим добром примчались, вот я вам покажу ялос». Размахнулся камнем и бух по кораблику, только брызги полетели…
Потом он увидел Ялту, ту Ялту, которую обозревал, сидя на танке… Дорога крутой спиралью поднималась к облакам. Притихший город купался в лучах. Амин-заде (точно так, как и было наяву) кричал в ухо Дробязко: «Во-он, видишь?.. Это Ореанда. А это Ливадийский дворец! Видишь? Домик Чехова… Видишь? Вот не повезло нам, Вася, ночью проскочили Ялту. Я тут со всеми знаменитостями встречался… готовил им шашлык из вырезок, из лучшего мяса…»
Танк вдруг круто повернул, поднялся на дыбы и превратился в лошадь, игривую и дикую, прыгнул через воронку, копытами ударил по гравию и высек снопы огня, потом вновь превратился в танк, надрывно ревущий мотором. А снопы огня продолжали плясать (как и на самом деле было, когда немцы с воздуха бомбили колонну). Это рвались бомбы, но ни одна из них не попала в машину, только осколки пели над головой да горячий, душный воздух временами захлестывал дыхание (и это было на подъеме к ай-петринским пастбищам). Самолеты ушли, вокруг наступила страшная немота, и броня, на которой сидел Дробязко, сделалась мягкой-мягкой, и не было никакой возможности побороть сонливость…
Теперь Дробязко спал безмятежным сном, лишь рука с погасшей самокруткой, свисавшая с постели, чуть-чуть дрожала, как бы ища, за что ухватиться.
Дробязко проснулся от смеха, который ему показался свистом падающей бомбы. Перед ним стояли три человека. Он протер глаза и, еще не соображая, кто перед ним, посмотрел в потолок, зевнул, промолвил:
— Вот психи, до издоху сопротивляются. Все одно же в море утопим. — Огляделся и сразу понял, что находится он не на танке, вскочил и вытянулся перед Кравцовым. Приземистый, в кожаной тужурке, крепыш, стоявший неподалеку от Кравцова, рассмеялся:
— Ну и ординарец у тебя, командир. Спящим узнает своего начальника. Из каких мест, товарищ? — подал он руку Дробязко.
— Москвич я, — ответил ефрейтор, вглядываясь в лицо крепыша: оно показалось ему знакомым, и даже очень знакомым.
— Москвич?! Да не может быть! — воскликнул человек в кожанке и с веселой хитринкой подмигнул: — Вот и не верю. Москвичи не устают. — Снял фуражку, обнажая седую голову.
Дробязко покосился на Кравцова, как бы спрашивая, кто это, и выпалил:
— Три ночи подряд на танке, как в лихорадке, уснешь и на ходу…
— Да-а! — протянул седовласый и забеспокоился: — Отдыхайте, товарищ. Пусть поспит, он нам не помешает. Так, Петр Кузьмич? — повернулся седовласый к кряжистому и высокому человеку, стоявшему возле входа, в котором Дробязко сразу узнал командира дивизии генерала Кашеварова: он видел его перед наступлением, когда вместе с Кравцовым был в штабе дивизии. «Кто же этот, в кожанке? — продолжал тревожиться Дробязко. — По обращению повыше комдива. А я-то расслабил подпруги, уснул, разнесчастная эта постель убаюкала молодца». Он еще долго ругал себя за оплошность, за то, что фашисты совсем лишились ума, не сдаются сразу, а драпают куда-то в горы, отступают безостановочно, словно не знают, что за горами их могила, их неизбежный конец: чего уж при такой картине хорохориться!
Наконец досада притупилась, и Дробязко через некоторое время из услышанного разговора понял, что седовласый в кожаной тужурке действительно главнее комдива, что фамилия его Акимов, и Дробязко вдруг вспомнил, что много раз видел его портреты в книгах и календарях; и еще из разговоров Дробязко узнал, что Москва торопит быстрее очистить Крым от немецко-фашистских захватчиков, что впереди, недалеко от Севастополя, на какой-то незнакомой ему, Дробязко, Сапун-горе, гитлеровцы создают крепость — сплошную многоярусную линию из железобетонных укреплений и что Гитлер приказал какому-то генералу Енеке надежно закрыть этой крепостью ворота на Балканский полуостров, лишить русских возможности использовать Черное море.
Когда, по-видимому, все было переговорено, Акимов, сворачивая карту и кладя ее в сумку, встретился взглядом с Дробязко:
— Ты что же не спишь? — сказал он и покачал головой.
— Ординарцы не спят, — вскочил Дробязко, вытягиваясь в струнку.
Акимов сказал:
— Молодец москвич! Чай можешь организовать? — И к комдиву: — Петр Кузьмич, ты не против закусить?
Кашеваров подозвал к себе Дробязко, показал рукой в окошко:
— Видишь, стоит бронемашина? — сказал он. — Там мой ординарец, лейтенант Сергеев, пусть организует поесть.
— Петр Кузьмич, отставить, — вдруг перерешил Акимов. — Времечка в обрез, меня ждут переговоры с Москвой.
Вместе с ними вышел и Дробязко. Кашеваров на ходу еще раз напомнил Кравцову, что именно утром, в девять ноль-ноль, дивизия атакует немцев и что Кравцов обязан к полуночи иметь необходимые сведения о противнике на своем участке, чтобы не попасть впросак и не подвести соседние части.
— Свяжите меня с начальником штаба, — сказал Кашеваров связисту, сидевшему в броневике. Ему подали микрофон. Он откашлялся, сбил на затылок фуражку, щелкнул переключателем: — Говорит ноль два, — начал Кашеваров. Язык кода был непонятен Дробязко, и он с любопытством рассматривал Сергеева, заметил на груди у него нашивки о ранении. По их цвету определил, что лейтенант имел одно тяжелое ранение и одну контузию. «Вот так ординарцы портянки стирают», — невольно пришло в голову Дробязко.
Неподалеку полыхнул сноп огня, вздыбил землю. Над головами пропели осколки. Акимов прислонился к броне-автомашине. Дробязко подумал: «Да уезжайте вы быстрее отсюда» — и переглянулся с Кравцовым.
Акимов, видимо, понял их и, когда в воздухе пропело еще несколько снарядов, достал из кармана трубку, начал, не торопясь, набивать ее табаком. Закурил, сказал:
— Ай-Петри позади, на очереди Сапун-гора. Обойти ее нельзя. Значит — только штурм… Только штурм. А как вы думаете, товарищ подполковник?
Кравцов не ожидал такого вопроса, да и был занят мыслью о лейтенанте Сукуренко: справится ли она с поставленной перед взводом задачей, сможет ли собрать данные о противнике? Видимо ей, девушке, трудно управлять разведчиками. Он был доволен ее работой, но все же в душе таилось желание при первой возможности поставить на взвод хорошего парня, а Сукуренко пристроить в штабе, и сейчас собирался по этому вопросу посоветоваться с Кашеваровым.
— Ведь вам брать Севастополь, вам, — продолжал Акимов, — а не мне и не ему. Мы с Петром Кузьмичом для атак уже устарели… Ваше мнение для нас очень ценно. Возразите: что ж, мол, говорить, когда операция спланирована. Да, да, это верно, разработана, рассчитана, И все же посоветоваться надо. Штурм — дело нелегкое, прямо скажу — крови прольем много. Но как по-другому взять Севастополь? С моря? Черноморский флот еще не окреп, а время не ждет. Как же?
— Только с суши, — сказал Кравцов, сетуя в душе на то, что упустил момент доложить Кашеварову о Сукуренко.
— Вот-вот, — подхватил Акимов. — Это значит, что надо готовиться к штурму Сапун-горы, не теряя ни одной минуты. Об этом мы еще поговорим, посоветуемся. Так, что ли, Петр Кузьмич?
— Так, товарищ Акимов, именно так. — Комдив захлопнул дверцу. Броневик поднатужился, фыркнул и вскоре скрылся в горах.
5
Паулю Зибелю казалось, что сейчас в Крыму нет такой долины, нет такого ущелья, нет лощины, откуда бы не могли показаться русские войска: они выползали буквально из каждой расщелины и, атакуя, сметали с едва занятых рубежей. И он, Пауль Зибель, командир егерской роты, отходил и отходил, то поспешно, то планомерно — по приказу командира батальона. И еще казалось ему в эти дни, будто не немецкая армия до этого прошла от границ до Волги, а огромная часть России — от Волги до вот этих гористых мест — прокатилась непомерной тяжестью по немецкой армии, и теперь войска, подавленные и измочаленные, еле успевают менять рубежи своей обороны, чтобы не попасть в плен. Что там, позади, что ожидает их на последнем рубеже отхода? Обер-лейтенанту Зибелю и в голову не приходил этот вопрос: просто не было времени подумать об этом…
Рота Зибеля прикрывала шоссе, ведущее к Бахчисараю. К вечеру он узнал, что русские заняли Джанкой и успешно продвигаются к Симферополю. Зибель посмотрел на карту и впервые за время отступления остро почувствовал, что впереди у отходящей армии — море.
О, это море! До чего же ты красиво и притягательно в дни отдыха и мирного труда!.. Зибель не трудился на море, но он знает его, это расчудесное Черное море, по Ялте, куда он попал раненым из приволжских окопов. Госпиталь размещался на самом берегу в красивом удобном здании какого-то бывшего санатория для рабочих, «какого-то» потому, что, когда Пауль прибыл туда, все дворцы и лучшие дома уже именовались по-другому — по имени тех, кому Гитлер обещал после войны передать их в личную собственность, и старые названия санаториев и домов отдыха не произносились… Море плескалось под окнами. Живое, теплое, быстро меняющее свою окраску, оно ласкало его мягким, целебным взором, от которого закипала кровь в груди и война забывалась напрочь. Не было адской машины (черт возьми, откуда она появилась у русских!), машины страшной, многорукой, бросающей огромные пригоршни пуль и мин, снарядов и бомб, не было тех снежных налетов, под которыми лежали скрюченные, замерзшие солдаты и офицеры армии Паулюса, не слышались стоны умирающих от холода и ран, а было оно, только оно, это море, обильно политое жаркими лучами жаркого солнца, и воздух, хмельной, как брага: вдохнешь раз, другой — и в пору прыгать, скакать, искать развлечений. И Пауль искал их. С шумной компанией выздоравливающих офицеров он бродил по Ялте от дома к дому, горланя песенки… Перед носом захлопывались двери домов, опускались жалюзи окон, и они, офицеры, шли дальше, на ходу пили вино, состязались, кто больше выпьет. Однажды им повезло: они вошли во двор, на скамейке под тенистым деревом сидели молодая девушка и молодой парень. Они подползли, затаили дыхание. Парень и девушка смотрели друг на друга влюбленными глазами. Потом обнялись. Она плакала, он что-то говорил ей. Пауль понял только одно, что девушку зовут Люси. Маленькая и нежная Люси вдруг повернула голову и увидела их, пятерых офицеров, лежащих в траве. Люси вскрикнула. Парень метнулся к ограде — видимо, хотел перескочить через стенку, — но лейтенант Отто Лемке (ему здорово вбили в голову мысль, что каждый русский — партизан) ударил из автомата, парень упал замертво. Потом они окружили Люси. Лемке сорвал с нее кофточку, заорал, как сумасшедший: «Какие красивые груди!» — и повалил ее на скамейку, но тотчас же отпрянул, дико визжа и мечась по двору, боясь оторвать руки от лица. Люси поднялась, выплюнула изо рта какой-то красный шарик. Это был кончик носа Лемке. Все хохотали, а Отто, уткнувшись головой в траву, ревел и кричал: «Убейте ее, убейте ее!» Он, Пауль, а за ним остальные бросились к Лемке: ему надо было оказать помощь. Перевязали рану. Лемке поднялся, щелкнул затвором автомата, но возле скамейки никого не было — Люси исчезла, будто сквозь землю провалилась. Перевернули весь дом — никого! Лемке разрядил диск автомата в труп парня и потом, по дороге в госпиталь, бросал камнями в окна домов, угрожая сжечь проклятую Ялту, лишившую его красивого носа…
Это, пожалуй, было самое крупное беспокойство, потревожившее тихую жизнь команды выздоравливающих офицеров. Вскоре хирург сделал Лемке на нос нашлепку, и все пошло по-прежнему: море плескалось дремотно и таинственно, и никто не думал, что оно, это великолепие жизни, может быть страшно и грозно, как удар молнии.
Именно так представлял себе море Пауль Зибель, когда остались позади, горные пастбища и его рота заняла оборону на высоте, неподалеку от Бахчисарая. Здесь проходила единственная дорога на Севастополь, и Зибель понимал, что русские нанесут очередной удар именно в этом направлении, и мысль о том, что позади море — рубеж, на котором наземные войска бессильны что-нибудь сделать, — рождает обреченность и страх…
Зибель попробовал отвлечься от грустных размышлений. Он вызвал к себе лейтенанта Лемке: Отто командовал первым взводом, который занимал оборону возле дороги и, по замыслу Зибеля, должен был первым принять на себя удар русских.
— Отто, как там у тебя, спокойно? — спросил Зибель, кладя на стол флягу с коньяком. Лемке потрогал синеватую нашлепку на носу, отчеканил, как на строевом смотре:
— Мины расставлены, окопы отрыты.
— Пей! — сказал Зибель, подавая стаканчик. — О море солдаты разговаривают?
— Генерал Енеке создал в Крыму крепость. Фюрер сказал: обязанность крепостных войск — обороняться, — выпалил Лемке.
— А все же?.. Разговоры о море идут?
— Русские нашу крепость не возьмут, господин обер-лейтенант… Придет время, и я эту проклятую девчонку разыщу, руки и ноги оторву. Пусть обрубком поживет. — Лемке вдруг умолк, его круглые бегающие глаза остыли, и он после продолжительной паузы сказал: — Турция сволочь! — Лемке был сыном мелкого дипломата. Его отец, доктор Ганс Лемке, писал ему на фронт, что Турция в конце концов выступит против России. Лемке очень хотелось, чтобы именно сейчас турки ударили по Красной Армии в Крыму, чем облегчили бы положение армии генерала Енеке. Он снова выругался: — Турция сволочь! Придет время, мы ее научим, как служить фюреру. Мой отец пишет: турки выжидают. Выжидают! — повторил Лемке, сжимая кулаки. — Мой отец просто болван. Разве можно разводить дипломатию, когда грохочут пушки? Критерий один: стоишь в стороне от нас — значит, против нас… Нет, турок надо проучить, хватит «миндальничать!
— А что поделаешь? Не начинать же войну с Турцией! — рассудил Зибель.
Лемке еще больше озлобился:
— С кем? С турками?! Какая там война. Разве эти азиаты способны воевать! Да стоит фюреру топнуть ногой, крикнуть, и они сразу поднимут лапки кверху. Так и произойдет. Мы их заставим помогать нам, и не только паршивыми сигаретами, но и дивизиями. Умники нашлись — выжидают. Сволочи, и только. Нейтралисты! — крикнул Лемке. — Нейтралисты — значит, красные, значит, на стороне Советов… Таких надо вешать, вешать! — Лемке весь затрясся.
Пауль подал ему рюмку:
— Выпей, успокойся.
Они выпили по две рюмки подряд. Лемке вздохнул:
— Море… Да, оно близко. Я застрелил одного подлеца — болтал об эвакуации. А сегодня слышал опять те же разговорчики: потонем, русская авиация даст жару. Это страшно…
— Молчать! — одернул его Пауль и, схватив сумку, выскочил из блиндажа… Было сыро, и пахло морем. Зибель закурил, съежился, словно прячась от кого-то. Над ним висело крымское небо, черное и низкое, и казалось, что небо медленно опускается, вот-вот коснется головы, придавит. Пауль присел на корточки, увидел Лемке. Отто удалялся, направляясь к дороге, к своему взводу. Потом он растворился в темноте, будто пропал под водой, даже брызги почудились Паулю, и он невольно закрыл лицо руками.
Лемке проспал в окопе до утра. С ним находился его денщик, высокий рыжий Вилли, известный во взводе тем, что был однофамильцем фельдмаршала Роммеля. Вилли разложил перед Лемке завтрак, Лемке захохотал:
— Обер-лейтенант Зибель вчера спрашивал меня о море… Ха-ха-ха… Море! Ты, Вилли, боишься моря?
Денщик нахохлился: да, он боялся моря, боялся потому, что знал, видел его, когда переправлялся через Керченский пролив под огнем русских. От берегов Тамани отчалило двенадцать суденышек, а к керченскому берегу пришло только одно, и, когда начали высаживаться, русский снаряд разворотил корму. Вилли прыгнул в воду и еле выбрался на берег, оглянулся: серая туча пилоток и фуражек плыла по воде, мерно качаясь и изгибаясь. У Вилли потемнело в глазах, и он от страха закричал: «Они утонули! Они на дне!» Этот крик и по сей день стоит у него в ушах. Что же он ответит господину лейтенанту?
Вилли глухо отозвался:
— Море?
— Да! — крикнул Лемке. Он понял, что этот парень, слесарь из Мюнхена, боится, и неимоверная злость на денщика больно уколола сердце Лемке. — Сволочь! Ты перестал думать о фюрере. Трус! — Он долго и крикливо отчитывал Вилли. Поостыв немного, приказал взять ручной пулемет и следовать за ним.
Лемке привел Вилли в воронку:
— Вот и сиди здесь один. Ни шагу назад! Расстреляю, понял?
В каком-то исступлении он посадил еще нескольких солдат в воронки. Потом, возвратился в свой окоп. Выпил полфляги водки, съел завтрак. Красными глазами уставился в телефонный аппарат, вскочил, позвонил командиру роты, рассказал, как он наказал денщика, что в одиночестве солдаты дерутся злее и что из Вилли он сделает героя.
Зибель грубо ответил:
— Твоя метода приведет к тому, что Вилли при появлении противника убежит. Ты подумал об этом?
Лемке не подумал об этом. Но то, что он сделал, считал единственно правильным. И все же весь день он тревожился за Вилли. Несколько раз подползал к воронке и показывал денщику давно не мытый кулак:
— Видал? Убью!
Когда наступили сумерки, он каждые десять минут выглядывал из окопа, всматривался в темноту, громко выкрикивал:
— Сидишь?
— Я, я, — слышал он то голос Вилли, то голоса других солдат-одиночек, выпивал глоток водки, усмехался: «Зибель дурак. И турки дураки. Выжидают… Ах, сволочи! Научим, как выжидать». — И снова выглядывал из окопа:
— Сидишь?!
— Я, я, — неслось в ответ.
6
План и способ захвата пленного гитлеровца был подробно разработан и затем разыгран на местности — в безлюдной лощине. «Языка» изображал Дробязко. Он поклялся Кравцову, что усыпить его бдительность невозможно, и все же оказался в мешке. Как это случилось, он и сам до сих пор не может понять. Ему было грустно и радостно: грустно потому, что его перехитрили, радостно — что это сделала Сукуренко. Значит, она и в настоящем деле не сплошает…
Кравцов отдавал последние указания разведчикам. Пришел представитель особого, отдела капитан Рубенов. Глаза его, немного печальные, большие, остановились на Сукуренко. Она его видела второй раз, но не знала, кто этот капитан, какую должность в полку занимает, и немного смутилась. Это заметил Кравцов. Он поспешил спросить:
— Товарищ капитан, у вас есть вопросы?
Рубенов подошел к Сукуренко, сказал:
— Документы сдали?
— Сдали все, — ответил Кравцов.
Рубенов проверил карманы. Потом вновь подошел к Сукуренко. Он знал о ней все — и что она дочь расстрелянного в 1937 году немецкого шпиона, и что была семилетней взята на воспитание далекой родственницей, проживающей в Москве, и что не в меру храбра, и что тяготится преступлением отца. «Знает ли об этом Кравцов?» — подумал Рубенов и сказал:
— У меня нет вопросов.
За окном опускались сумерки. Перед Кравцовым стояло пять человек, одетых в маскхалаты. Привычная картина. Сколько раз он вот так инструктировал и отправлял за «языком» разведчиков. Эта будничная работа была его жизнью, частицей самого подполковника, и он привык к ней и смотрел на нее, как на обычное дело. И хотя он знал, куда и зачем посылает бойцов, знал, что это такое и чего это стоит человеку, идущему взять живым вооруженного противника и доставить целехоньким в штаб, — знал и всегда делал вид, будто он посылает их принести из лесу вязанку дров, ничего тут сложного нет — пойдете и принесете. Сегодня же не то. Это заметил даже Дробязко: командир что-то-хмур и медлителен, пора уже говорить разведчикам «ни пуха ни пера» — время подошло. Дробязко демонстративно достал из брючного кармана часы и громко щелкнул крышкой в надежде напомнить командиру о времени. Но Кравцов лишь поднял белесые брови и продолжал стоять неподвижно, словно собираясь с какими-то мыслями. Он не смотрел на Сукуренко, но видел ее. Она маячила перед его глазами, куда бы он ни бросил взор, маячила именно такой, какой он увидел ее, когда Рубенов осматривал карманы, — с чуть дрожащими губами, по-мальчишески нахмуренными бровями. «Мальчишечка-девчоночка», — подумал Кравцов и впервые вздрогнул оттого, что так много беспокоится о ней…
— Ну, товарищи, ни пуха ни пера! — сказал Кравцов и уже вслед, когда разведчики уходили, добавил: — Сам товарищ Акимов желает вам успеха.
Она замыкала цепочку. Кравцов ждал, что Сукуренко оглянется, оглянется потому, что он напомнил об Акимове именно для нее. Но она не оглянулась, и подполковник почувствовал в душе сосущую боль.
Рубенов раздавил ногой окурок, сказал:
— Заночую у вас, товарищ Кравцов. Дождусь «языка».
Через десять минут он уже спал, свернувшись калачиком на разостланной плащ-палатке. Об этом человеке Кравцов почти ничего не знал — только то, что капитан из особого отдела, да имя и отчество — Василий Алексеевич. Он приходил в полк как-то неожиданно, и не в штаб, а в какое-либо подразделение, и Кравцов узнавал о нем случайно, где-нибудь столкнувшись лицом к лицу, или со слов других. Андрей привык к этому, воспринимал появление Рубенова как само собой разумеющееся.
Подполковник сел к телефону: хотелось немедленно связаться с командиром боевого охранения и еще раз напомнить тому, чтобы как можно чаще докладывал о действиях разведчиков. Он позвонил и повторил то же, что и перед тем говорил. Он долго не клал трубку, думая, что бы еще сказать, что бы еще посоветовать. Но ничего нового в голову не приходило, и Кравцов понял, что сегодня ведет себя не так, как раньше. Дробязко, увидев, что командир молча сидит с зажатой в руке трубкой, громко вздохнул:
— Все будет в порядке. — Ординарец поставил на стол термос с чаем. За стеной в окопчике работал радист. Он пытался связаться с начальником штаба полка, находящимся в подразделениях второго эшелона.
Кравцов, отодвинув в сторону термос, крикнул:
— Не отвечает Бугров?
— Есть второй! — громко отозвался радист.
— Где он находится? — спросил Кравцов.
— Через два часа будет здесь.
— Хорошо. Передайте: жду.
Но ждать не стал. На передовом наблюдательном пункте находился его заместитель по строевой. Кравцов связался с ним по телефону, сказал, что сейчас прибудет туда.
Проснулся Рубенов. Взял термос, налил в алюминиевую кружку чаю, выпил жадно, одним дыхом.
— Уходишь, что ли? — буркнул он, словно нехотя.
— Да. — Кравцов надел телогрейку, приладил пояс с пистолетом и гранатами.
Рубенов закурил, с укоризной покачал головой:
— Ты же командир полка. А всюду сам…
Кравцов подумал: «Вот и не всюду. Идет преследование врага, командир обязан быть с передовым подразделением, чтобы самому видеть и непосредственно влиять на ход боя… Так-то, товарищ Рубенов».
— Надо подменить заместителя. У нас с ним сутки разбиты пополам. Пошли, Вася, — заторопился Кравцов.
За боевым охранением сразу начиналась узенькая полоска «ничейной» земли. «Ничейная» — это весьма условное название, обыкновенно она принадлежит тому, кто лучше изучит эту местность, изучит так, что может безошибочно ориентироваться на ней. Раньше всех так поступают разведчики. Еще намечаются пункты оборудования наблюдательных и командных пунктов, еще только по карте командиры прицеливаются, выбирая направление атак и контратак, а они, разведчики, всегда идущие впереди, уже сделали свое дело: ощупали цепкими взглядами каждый метр земли и уже знают, что и где у противника расположено на переднем крае, как лучше подойти к обнаруженному объекту и как возвратиться обратно…
Сукуренко ползла впереди, уступом за ней на вытянутую руку следовал Амин-заде, правее, метрах в двадцати, — Петя Мальцев с Рубахиным. Если бы вдруг исчезла темнота и местность озарилась солнцем, то можно было бы увидеть, как разведчики ползут прямо к воронке, а сама Сукуренко к окопу. Но до восхода солнца еще далеко. Изредка вспыхивают осветительные ракеты. Они не так уж опасны: разведчики одеты в маскхалаты, окрашенные под цвет местности, да и ракеты быстро гаснут. Важно другое — приблизиться к врагу бесшумно, мгновенно набросить на голову врага мешок и так же бесшумно уйти… Нарушишь тишину — кто-нибудь кашлянет или вскрикнет, — тогда… тогда вспыхнет жестокая, яростная схватка, схватка насмерть, и не все из разведчиков вернутся в полк, а может быть, и все лягут на рубеже, занятом врагом, лягут потому, что у разведчиков небольшой выбор. И наверное, поэтому к каждой такой операции люди готовятся с ювелирной точностью, предусматривая каждую мелочь…
На правом фланге, за сопкой, в километре, послышались частые пулеметные выстрелы. Это завязало ночной бой соседнее подразделение, завязало по просьбе Кравцова с целью отвлечь внимание гитлеровцев от местности, где работают разведчики.
Сукуренко шепнула Амин-заде:
— Мир, теперь замри на месте, следи за мной.
Он знал, что командир взвода будет брать «языка», но попросил:
— Ты маленький, я большой, разреши, приготовлю отлично.
Она зажала ему рот, и он понял: не разрешит.
— Лежи, позову.
Бруствер окопа вырос внезапно. Сукуренко плотнее прижалась к земле. Катившаяся по черному небосводу звезда вдруг остановилась и задрожала на месте, будто желая, прежде чем превратиться в мельчайшие искорки, увидеть, что же произойдет сию минуту между этими людьми, застывшими возле окопа и воронки, и теми, кто находится в убежищах. Но звезда оказалась менее терпеливой: она взорвалась, и ее огненные брызги тут же погасли.
Сукуренко поняла еще днем: с этими гитлеровцами что-то произошло: или они нахалы — ходят по переднему краю во весь рост, — или пьяные, обезумев от спиртного, не соображают, что делают. Она нацелилась на них цепко, прикидывая в уме, как бы со своими ребятами могла накрыть их ночью. И вот теперь они рядом. Ветер дышал со стороны окопа, доносил запах сырой земли, винных паров и еще какие-то запахи: то ли грязного белья, то ли человеческого пота. Голова гитлеровца долго не показывалась над бруствером. Со стороны воронки послышался короткий вздох, будто кто-то внезапно захлебнулся тугой струей воздуха. Она поняла, что это Петя Мальцев с Родионом Рубахиным угомонили своего «языка» и теперь очередь за ней…
Из окопа выглянул Лемке. Он увидел перед собой человека.
— Вилли, это ты? — спросил он каким-то мягким голосом, — Спускайся ко мне. — Он хотел сказать, что одному сидеть в окопе чертовски нехорошо, но не успел: его голова попала в мешок, кто-то мгновенно скрутил руки, затем веревка обвила раза три тело…
Все это было сделано так быстро, так ловко, что Лемке не успел даже сообразить, что попал в руки советских разведчиков. Только когда понесли, понял, что случилось с ним. Он лежал на чьем-то плече, свесив голову вперед. Он почувствовал под щекой что-то упругое и догадался: «Бабе попался в руки!» — и попробовал вырваться, но его безжалостно огрели по ягодицам, и он на время успокоился. Потом передали в другие руки. Плечи этого человека были шире, мощнее… Его несли куда-то вниз. Остановились. Лемке услышал шепот:
— Мир, сядь на него, я уточню, куда отошли ребята.
И теперь уже по голосу Лемке точно определил: «Баба» — и тоскливо застонал. Амин-заде срезал ножом верхнюю часть мешка. Глотнув свежего воздуха, Лемке увидел перед собой живую глыбу в маскхалате, определил по местности, что находится где-то на середине «ничейной» земли. Он подумал, что, если сейчас выстрелить, то Зибель услышит, придет на помощь, тогда в перестрелке все может случиться — или убьют, или подвернется случай удрать. Его пистолет находился в руках темной махины, сидящей на нем. Он вспомнил о маленьком револьвере во внутреннем кармане френча. Это был подарок отца, привезенный из Турции, и он с ним никогда не расставался, но как достать, когда руки крепко связаны веревкой?
Лемке вдруг заплакал. Он рыдал навзрыд. Затем начал биться в истерике, потом вздохнул раз, другой и перестал дышать.
— Умер, — забеспокоился Амин-заде. Он потрогал холодное лицо немца, повторив: — Умер.
Он хотел было позвать Сукуренко, но не посмел, боясь нарушить тишину. Вспомнил, что разведчики возвращаются только с живыми «языками», а мертвые — брак в их работе и что во всем он виноват, Амин-заде безотчетно выдернул изо рта кляп, припал ухом к груди пленного. И когда приподнялся, чтобы вновь вставить кляп, получил сильный удар ногами в промежность, пошатнулся и упал, теряя сознание.
Шум заставил Сукуренко оглянуться. Ей показалось, что кто-то поднялся и прыгнул в заросли.
— Мир! — тихо позвала она. — Мир! — повторила Сукуренко, подбежав к уже оправившемуся от боли Амин-заде. — Что случилось?
— Ушел! — Амин-заде метнулся в лощину. Но поздно: лощина огласилась страшным криком, немцы открыли огонь из пулеметов и минометов. Завязалась перестрелка.
Они лежали бок о бок в случайно попавшейся воронке. Сукуренко встала первой, шагнула по направлению к своим. Она шла во весь рост, ни о чем не думая. Позади сокрушался Амин-заде. Она все шла и шла…
Кто-то позвал ее по имени.
— Это я, Дробязко… Петя Мальцев с Рубахиным притащили ефрейтора… Капитан Рубенов сказал Кравцову: «Ну и колдуны твои разведчики, Андрей Петрович. Чисто работают!»
Сукуренко не остановилась, шла, подавленная мыслями о неудаче.