1
Утром, когда шел бой, Сукуренко вызвали в штаб полка, к капитану Рубенову. Дробязко успокаивал: «Подумаешь, контрольного «языка» упустила. Да их вон сколько ведут по дороге, бери любого, хочешь рядового фрица, хочешь офицера, и он тебе выложит все — нынче не сорок первый год, нынче фашист жизнью не платит за то, чтобы не разболтать дурацкие секреты, сейчас они очень даже разговорчивые».
Дробязко задумчиво оглядывал вспаханные бомбами и снарядами холмы, пыльные дороги, по которым брели колонны пленных немцев. Серая лента шоссе огибала высотку, на которой размещался командный пункт Кравцова. Бой утих в полдень. Командиры рот и батальонов приводили в порядок свои подразделения, подсчитывали трофеи, отправляли пленных в тыл. Время от времени то на нашей стороне, то там, где зацепился противник, вырастали черные с красным оттенком султаны взрывов. На фоне зелени и синеватого полуденного воздуха они замечались отчетливо и, казалось, держались дольше обычного. И все же это был не бой, это было именно затишье, то затишье, когда солдаты отдыхают, а командиры — о, эти разнесчастные люди, как оценивал их Дробязко, — были заняты по горло телефонными переговорами, подсчетами, докладами, пополнением боеприпасов, заботами об эвакуации раненых и многими-многими мелочами, которые требовали немедленного внимания к себе.
Из блиндажа слышался голос Кравцова. Командир полка без конца кому-то приказывал, требовал и даже кого-то обругал. Вася ожидал: вот-вот Кравцов позвонит капитану Рубенову, поинтересуется, как там с Мариной, разобрались? Но в кравцовский блиндаж, ветхонький и низенький (прочные строить не к чему, завтра все равно придется переходить на другое место, туда, ближе к Сапун-горе), входили все новые и новые люди, и Василий понял: сейчас у Кравцова едва ли найдется время позвонить Рубенову.
Дробязко спустился к дороге, по которой шла небольшая колонна пленных гитлеровцев. Их конвоировал Петя Мальцев. Опрятно одетый, с посаженной на затылок пилоткой, он, увидев Дробязко, крикнул:
— Эй, служба, сделай милость, прими от меня этот товар! — Мальцев лихо потер ладонью рыжеватый хохолок, торчавший из-под пилотки, скомандовал: — Хенде хох!
Пленные остановились как вкопанные и разом подняли кверху грязные, корявые руки.
Петя захохотал:
— Образованные, сволочи! Полюбуйся, Вася.
— Ты что же, один их сопровождаешь? — спросил Дробязко и прикинул на глаз: фрицев пятьдесят будет. — Не боишься?
— Тю-у! — удивился Мальцев. — Они в шоковом состоянии, смирненькие. Принимай, Вася, а я побегу на передовую. Без меня Родька скучает. Он, этот Рубахин, получил хорошее образование в боях, но еще догляда требует, иногда лишнего «пропустит» и кричит: «Петруха, надо Рубенова свергнуть под корень. Это он нашего комвзвода отозвал со своего поста». Опасаюсь, как бы не сбежал в штаб полка к капитану Рубенову. Так что принимай этот товар, а я во взвод помчусь. Согласен?
— Не могу, не справлюсь, — пошутил Дробязко, в душе радуясь, что и Рубахин теперь с уважением относится к Сукуренко…
— Эх ты! — обиделся Мальцев. — Это же фрицы образца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Соображаешь? — снова засмеялся Мальцев. — Мы их напугали до… — он не договорил, ткнул в грудь стволом автомата рослого гитлеровца: — Слушай, Вилли-били, отвесь раз по уху этому оберу, — показал он на рядом стоявшего офицера. Немец отчаянно заморгал белесыми ресницами, глупо улыбаясь и пожимая плечами.
— Говорю, свистни в ухо оберу! — крикнул Мальцев. — Ты ему вот сюда, — показал он рукой, куда надо «свистнуть». — Понял, зараза белобрысая! Сей минут покажи мне спектакль!
Пленный перестал улыбаться. Он повернулся к обер-лейтенанту, размахнулся, но не успел ударить, помешал Дробязко, вовремя задержав его руку. Мальцев аж посинел от злости:
— Ты же спектакль испортил! — набросился он на Дробязко. — Студентик ты пархатый! Жалеешь, фашиста жалеешь!
— Они — пленные.
— Может, им чаю-кофия подать или прикажешь мармеладом угостить? Поп ты, а не боец, пошел отсюда к чертовой матери! — И он, повернувшись к пленным, еще громче закричал, потрясая автоматом: — Я вам кофию покажу! Всю жизнь будете во сне видеть Петю Мальцева и деткам своим прикажете никогда не ходить на Петьку Мальцева войной, Шнель, и чтобы не оглядываться! Смотреть только в затылок своему соузнику… Топай, топай, фриц!..
Пленные громыхнули сапогами, и колонна, качаясь из стороны в сторону, поплыла по дороге. Мальцев, стоя на месте, подмигнул Дробязко:
— Вот так, служба, нонче они сами в плен ходят, без сопровождения, как в сказке. Видишь, не разбегаются, ровненько идут. Придут куда надо, — рассудил Мальцев и еще раз подмигнул Дробязко.
— Да-а, как в сказке, — ответил Дробязко, глядя на удаляющихся пленных. — Только, Петя, чтобы этой сказке сочиниться, потребовались битва под Москвой, сталинградский «котел», Курская дуга… Сказка родилась в тяжелых боях.
— Верно, Васек, верно, — согласился Мальцев и присел на лафет разбитого немецкого орудия. — Утихомирилось, вражище, — хлопнул он ладонью по исковерканному щиту. — Металлолом! Кончится война — перекуем на трактор, на мою Рязанщину отправим землю пахать.
Дробязко не терпелось спросить, как поживает во взводе Амин-заде. Он считал его основным виновником случившейся неприятности, хотя в душе поругивал и Сукуренко: «Новичка на такое дело брать! Мальцев тоже хорош, не мог подсказать, и подполковник согласился…» И самого себя он ругал. Но больше всего в душе разносил капитана Рубенова: «Принюхивался, ходил тут… Всем известно: дети за отца не в ответе. Вон когда Это было! Конечно, отец был враг, и правильно сделали, что поддали под зад коленом. Но она-то тут при чем! Пленный сбежал… Привели же одного, вязанками их не таскают».
В тон его мыслям отозвался Мальцев:
— Я этого Аминя стругал-стругал. Говорю, как же это ты сообразил? Разводит руками, плачет: «Пусть меня в штрафную посылают, командира не трогай, он не виноват». Не трогай… Вызвали… Шел бы ты, Вася, к нам во взвод. Аминь, он, этот заде, ничего парень, вроде бы нашенский. Но мы с тобой здорово сработались бы.
— Я говорил подполковнику, обещает отпустить…
Мальцев вновь начал «стругать» Амин-заде.
Дробязко остановил его:
— Хватит ругать — растерялся парень.
— Эх ты, служба, — махнул рукой Петя, — всех бы ты жалел. Сам же говоришь: Аминь, Аминь… Надо бежать во взвод. — Он вскочил, потер рыжеватый хохолок, бросил в сторону немецкой обороны: — Эх, и устроим же мы им спектакль на берегу Черного моря!
…Телефонные зуммеры утихли, в командирской землянке на какое-то время наступило затишье. Кравцов кликнул Дробязко:
— Василий Иванович, заходи. Чем мы с тобой можем подкрепиться?
Дробязко, устанавливая походный раскладной столик (он сам его сконструировал и сам сделал, чтобы командир мог по-человечески поесть), рассказал о спектакле Пети Мальцева, который научил фашистов без конвоя находить места сбора для пленных. Кравцов смеялся и спрашивал:
— Говоришь, ершистый, Петя Мальцев? Это хорошо. Мой земляк. — Подполковник ел с аппетитом, и Дробязко радовался в душе, что пища пришлась командиру по вкусу. Ординарцу нравилось в Кравцове все: и то, что командиру полка двадцать семь лет, и что он не женат и, несмотря на это, очень серьезен с девушками из медсанбата, и что крепок телом, и, самое главное — терпелив и обходителен с людьми, редко употребляет крепкое словцо, а уж на фронте без этого крепкого словца не обойтись — иной раз такое сотворится, что сам архиерей может взбелениться, и тут уж не да благозвучных слов…
«Интересно, знает ли он что о Марине, — пришла вдруг в голову Дробязко мысль. — Конечно не знает. Если бы знал, о-го-го! Давно бы нашел ей другое место в полку, взвод не доверили бы».
Кравцов убрал со стола, сложил столик, предложил Дробязко папиросу.
— Сегодня ночью наш полк выведут во второй эшелон. Будем готовиться к штурму Сапун-горы.
Штаб располагался в трех километрах от наблюдательного пункта в небольшом хуторке — его домики, покрытые красной черепицей, хорошо виднелись с сопки. Кравцов, загасив папиросу, обратился к Дробязко:
— Пешочком пойдем или машину вызовем?
На дороге один за другим вспыхнули два темно-красных букета. Будоража дрожащую дымку, гул разрывов прокатился по всей долине.
Дробязко сказал:
— Пешком, товарищ подполковник.
Кравцов собрался было возразить, ему не хотелось терять времени, машина стояла под сопкой в капонире, но Дробязко с обидой бросил:
— Ординарец тоже с головой, пешком пойдем.
— Слушаюсь, — улыбнулся Кравцов.
Они шли молча. Когда пересекли низину и до хуторка осталось не больше ста метров, Дробязко таинственно произнес:
— Все ли вы, товарищ подполковник, знаете о лейтенанте Сукуренко, а? — В душе Василий не раз порывался рассказать командиру полка о том, что он вместе учился с Мариной и кто ее отец, но при одной мысли, что это может повредить Сукуренко, сдерживал себя, сдерживался и мучился тем, что такое утаивает от командира.
Кравцов даже вздрогнул. Он остановился: черные цыганские глаза ординарца были спокойны, и по ним нельзя было определить, что имеет в виду Дробязко.
— А что такое? — Кравцов торопливо достал папиросы, щелкнул зажигалкой.
— Капитан Рубенов всякое может наплесть на лейтенанта. Она — человек гвардейского духа, жаль, что осечка произошла с «языком»-то. Такое может быть с любым, сами знаете, какое трудное счастье у разведчика…
— Не волнуйся, Сукуренко в обиду не дадим, — сказал Кравцов и швырнул в воронку окурок.
2
— Ну, показывайте, показывайте, Петр Кузьмич, — сказал Акимов и жадным взором охватил местность. — Вижу, понимаю: это в миниатюре Сапун-гора… Ну что ж, докладывайте, докладывайте…
Идею создания «учебной Сапун-горы» выдвинул сам Акимов. Она родилась тогда, когда в его руках скопилось множество данных о строительстве генералом Енеке бетонной крепости. Акимов понимал, что подобный мощный оборонительный рубеж без специальной тренировки войск едва ли можно взять, тем более в такие сжатые сроки, какие установила Ставка, направляя его в Крым. Эти сроки пугали Акимова, и были моменты, когда, оставаясь наедине, он хватался за голову и с ужасом думал, что произойдет с ним, если войска не овладеют Севастополем в течение семи дней. Были и такие минуты, когда Акимову не терпелось подойти к прямому проводу и сказать Верховному Главнокомандующему: «Это очень маленький срок…» Но это было сверх его сил, сверх потому, что он сам понимал, что такую большую вражескую группировку опасно долго терпеть в тылу, рядом с еще точно не определившейся в своем нейтралитете недружелюбной Турцией, в то время когда части Советской Армии уже вступили в пределы Румынии; сверх сил потому, что, наконец, он просто боялся уронить себя в глазах Сталина и что знал, чем это может кончиться.
Акимов дни и ночи пропадал то в землянках среди солдат и офицеров, то в траншеях под огнем вражеских пулеметов и артиллерии — присматривался, вслушивался, спорил, советовался и требовал, изучал данные всех видов разведки — тактической, оперативной, стратегической.
Наступление велось довольно быстро. Враг, прикрываясь заслонами, явно стремился как можно больше сберечь войск и боеспособными расположить их на крутых каменистых скатах Сапун-горы, густо нашпигованной различными фортификационными сооружениями. Замысел немцев был предельно ясен и понятен. Именно эта ясность подстегивала Акимова на ходу, в боях готовить войска для решающего штурма. Он устал, и ему хотелось отдохнуть без тревожных мыслей о том, уложатся ли войска в отведенное время для взятия Севастополя и взовьется ли девятого мая над городом Красное знамя, или там еще в тот день будет держать в страхе и местное население и свою армию этот старый немецкий фортификатор генерал Енеке.
Очень хотелось человеческого отдыха. И когда он наконец пришел к идее создания на подходящей местности учебной Сапун-горы, чтобы заранее потренировать часть войск в штурме созданных укреплений, когда его идея (она, конечно, не была абсолютно его, она лепилась из многих предложений и советов) воплотилась в практическое дело, теперь стало будто бы легче: «Оказывается, в Крым пришла весна!» — подумал Акимов, заметив в долине буйное цветение садов. Сады тянулись на десятки километров, и было такое впечатление, что огромная впадина до краев заполнена кипящим молоком.
— Показывайте, Петр Кузьмич, — повторил Акимов, освободившись от воспоминаний. Кашеваров, очертив широким взмахом рук самый высокий участок горы, сказал:
— Вот здесь… Конечно, нам не удалось полностью воссоздать подлинную картину Сапун-горы с ее укреплениями, но кое-что построили…
— И дзоты?
— Да.
— И траншеи?
— Есть и то и другое, товарищ Акимов.
— Пойдемте…
Они долго поднимались на каменистую, усеянную серыми валунами высоту, осматривая террасы и укрепления. Акимов искренне радовался, что саперам и инженерам удалось за короткое время так хорошо оборудовать учебное поле. Кашеваров, идя вслед за Акимовым и видя, как тот легко, без особых усилий преодолевает подъемы и спуски, восхищался: «За шестьдесят перевалило, а крепок еще старик, не уступает мне, сорокалетнему».
Однако крутой подъем и многочисленные спуски то в траншеи, то в гнезда, обозначавшие долговременные огневые точки, заметно утомили Акимова. Уже на самой вершине он шутливо сказал:
— Петр Кузьмич, прикажи устроить привал, — и сел на поросший сухим мхом выступ скалы, кладя на колени фуражку. Его редкие седые волосы были мокры, по красноватому, гладко выбритому лицу сбегали к подбородку ручейки пота. Он вытер лицо и волосы клетчатым платком. — А что вы думаете, годы, Петр Кузьмич, годы, — словно оправдываясь, сказал он и тут же возразил: — Никаких скидок на годы: военный — значит, двужильный, — он рассмеялся раскатистым смехом, потом вдруг стал серьезно-сосредоточенным: — Вообрази себе, Петр Кузьмич, что ты генерал Енеке… Очень уж мудр этот немец в фортификации… Так вот, вообрази себя на его месте и прикинь в уме, глядя на эти кручи, с какого направления можно предположить наибольший нажим со стороны наступающих войск. Можно попользоваться и картой района Сапун-горы, — посоветовал он и сам первый открыл планшет и надолго замолк.
Воображение острое, отточенное долгими годами, прожитыми среди войск, на учениях и маневрах, в боях, под огнем, в атаках, быстро воссоздало картину штурма… Гигантский каменистый вал Сапун-горы полностью объят пламенем неумолчных разрывов. Бьют «катюши», грохочет артиллерия, густо бомбят самолеты. Исчез гребень горы, исчезли скаты, уже не видно и неба. Одно пламя, нет, не пламя, а клокочущее море огня и черная вихрастая стена дыма, поднявшаяся далеко за поднебесье. Подступиться можно только слева и справа, со стороны флангов, окантованных тихим, спокойным морем.
«Енеке постарается особо укрепить фланги», — решил Акимов и спросил:
— Ну что, вообразил?
— Поразмыслил, — ответил Кашеваров, кладя карту в планшет. — Главный удар вырисовывается по центру Сапун-горы.
— И я так полагаю, — подхватил Акимов, довольный, что их мысли совпали.
— Если разрешите, завтра же приступим к репетициям, — сказал комдив.
— Успеете?
— Почему же не успеем? Прошу взглянуть, — Кашеваров показал на подножие горы. Акимов посмотрел в бинокль. С разных направлений стекались колонны войск. Это были специально созданные штурмовые роты, батальоны, оснащенные необходимым вооружением и боевой техникой.
— Это хорошо, — похвалил Акимов и вложил бинокль в футляр. — Умнее будем в настоящем деле, — добавил он и предложил Кашеварову поехать вместе посмотреть Ливадийский дворец. — Намечаются переговоры о встрече трех руководителей союзных держав — товарища Сталина, Рузвельта и Черчилля. Конференция состоится на территории Советского Союза. Война идет к концу, и надо думать о мире, о том, чтобы Германия никогда, во веки веков, не смогла вновь поднять свой меч против народов… Может случиться так, что Ливадийский дворец станет подходящим местом для этой конференции. Как, есть свободное времечко? — спросил он и, видя, что Кашеваров колеблется, сказал: — Мне необходимо посмотреть, а уж вы, Петр Кузьмич, занимайтесь своими Делами. — Он пожал руку, очень энергично повернулся и зашагал к своей машине, которую подали объезжей дорогой на плато.
В душе Василия Алексеевича Рубенова жили как бы два человека: тот, которого все видели и знали, — внешне суховатый, скупой на слово, пунктуальный в работе, и тот, которого только он знал — вечно предупреждающий его об осторожности при выводах и оценке поступков людей. Последний имел привычку наступать на первого, загонять его в угол и там держать до «приобретения нормальной температуры» (по терминологии самого же капитана Рубенова). Вот этого, второго, Рубенова никто не знал, а сам капитан мог прятать его так, что при народе он и носа не показывал. Но стоило только остаться наедине, как немедленно тот вырастал перед ним, и начиналась жестокая схватка во имя совести и справедливости…
По «делу» лейтенанта Сукуренко эта борьба приняла довольно затяжной характер. Наконец, измученный душевным сражением, Василий Алексеевич решил поставить точку — хватит, картина совершенно ясна: дочь репрессированного!
Это слова первого Рубенова, сухого и педантичного. Их поддерживает его начальник, не только поддерживает, но и предупреждает: «Если что случится, отвечаешь ты, Василий Алексеевич. Я могу подождать, а вот вам, капитан, ждать рискованно. Доложите командиру полка, откройте ему глаза и ставьте точку…»
Капитан Рубенов находился в отдельной комнате. Он ожидал лейтенанта Сукуренко. Дверь дрогнула, открылась, через порог переступил майор Бугров. Начальник штаба порылся в своем чемодане (он спал в этой комнатушке), достал белье, сказал:
— Полк вывели из боя. Баню организовали, не желаете, Василий Алексеевич, помыться?
— Спасибо, — ответил капитан. Он сунул руку за пазуху, достал партийный билет и начал рассматривать его так, будто впервые видел. «Год рождения — 1907… Время вступления в партию — май 1932», — прочитал и прикинул в уме: «Это ж сколько?.. Двенадцать лет я в партии».
Бугров протянул папиросы:
— Закурите, товарищ капитан. С Урала прислали в посылке.
— Спасибо.
— Рабочие завода прислали. А сам я родом из Тукумса. Гитлеровцы еще удерживают этот город. Освободим Севастополь, может, пошлют под Тукумс доколачивать окруженную группировку врага. Не знаю, как там родные, живы ли… А ваша, товарищ капитан, семья как, все живы?
Рубенов вскинул взгляд на майора.
— Семья? Расстреляли в Барановичах — жену, мать и сына… Меня там каждый знал, в органах работал.
Бугров зажег спичку, поднес капитану, чтобы тот раскурил погасшую папиросу.
— Лейтенанта Сукуренко ожидаете?
— Да.
— Сейчас придет. Я послал за ней. Хороший офицер. Немного не повезло. Да это с кем не бывает, с каждым может случиться.
— Вы ее знаете?
— Еще бы! У нее на боевом счету два взятых «языка», много раз ходила в атаки. Разве этого недостаточно? — спросил Бугров и, не дождавшись ответа, хлопнул дверью.
«Точка!» — вскрикнул внутри Рубенова тот, кто мучил его, загонял в угол. «Вам ждать рискованно!» — возразил словами начальника сам Рубенов и поднялся навстречу вошедшему лейтенанту. Он усадил ее за стол, сам медленно ходил от окошка к двери. Она молчала. Потом, заметив, как то и дело дергаются плечи у капитана, спросила:
— Что у вас, контузия, товарищ капитан?
— Где?
— Плечи дергаются…
— Плечи? — капитан понял, что она заметила его внутреннюю борьбу, ту схватку, которую он вел, расхаживая по комнате. Все было предельно ясно: девушка боится отцовского позора, она, наверное, могла бы жизнь отдать, чтобы быть равной со всеми. «Ну и пусть себе командует, — вновь нажал на Рубенова его истязатель. — Пусть, не трогай и молчи. Молчи! Она поймала на мушку врага, лютого врага Родины, осторожно, не мешай, иначе промахнется. Смотри, куда она целится. А-а, видишь, в черное сердце фашиста целится».
Она опять заметила, как задергались плечи у капитана, сказала:
— Контузия пройдет, товарищ капитан. Я тоже однажды была контужена. Неделю заикалась и ничего не слышала, прошло…
«А все же я обязан напомнить, что-то сказать», — с минуту он раздумывал, как вдруг тот, другой, Рубенов помахал перед лицом огромным кулачищем: «Попробуй только!»
— Кто вас ко мне послал? Кто?
— Майор Бугров.
— Уходите, — уже тише сказал он и повернулся лицом к окошку. — Уходите. Занимайтесь своим делом…
Машина бежала по горной дороге. В маленьком хуторке, прилепившемся к голой сопке, похожей своими очертаниями на какое-то странное животное, водителю потребовалось сменить закипевшую в радиаторе воду.
Акимов сошел подышать свежим воздухом. Со двора, обнесенного глухим дощатым забором, вышел лейтенант. Акимов присмотрелся к офицеру и опознал в нем Сукуренко. «Она, она, ах ты, Мариан, какой ты взрослой стала. Поди, и ордена уже имеешь?» Он хотел было окликнуть ее, но в это время шофер, грохнув канистрой, доложил о готовности продолжать путь.
Проскочили хуторок. «Нет, пожалуй, не имеет, не наградят, — продолжал размышлять Акимов о Сукуренко. — Побоятся — дочь расстрелянного врага народа». И как-то само собой пришло на ум: «Возьми да перечеркни неправду о комкоре Сукуренко, перечеркни! Ты же веришь, что комкор Сукуренко не мог быть немецким шпионом. Перечеркни!» Акимову стало стыдно, стыдно за то, что он без колебания идет на штурм немецкой крепости, на штурм, требующий огромного мужества и огромной ответственности за судьбы войск, за исход операции, а вот, пожалуй, не осмелится сказать Сталину всего одну фразу: «Комкор Сукуренко не мог быть немецким шпионом, я верю в него, мы вместе росли, вместе сражались за Советскую власть…» Одна фраза и сражение!..
О, это было страшное признание перед самим собой. Акимов даже пожалел, что повстречал этого маленького Мариана… Но эта же встреча — не последняя…
Мир Амин-заде проснулся от гула разорвавшегося снаряда. Он вскочил с постели, суматошно бросился к выходу и тут же спохватился — он не на переднем крае, а в летней хатенке с двумя маленькими оконцами. Заметив сидящего на полу Рубахина, Мир виновато улыбнулся, ожидая, что Рубахин сейчас подшутит над ним, но тот лишь покачал головой и молча продолжал рассматривать какой-то сверток. Амин-заде немного постоял в нерешительности, потом лег на свое место. Но спать уже не хотелось. Он приподнялся на локте, начал рассматривать спящего Мальцева. Сержант лежал на спине. Лицо его было усеяно маленькими капельками пота. На верхней губе Мир заметил сизоватый пушок, тоже покрытый бисеринками пота. Подумал: «Усы растут у Пети». О и попытался представить себе Мальцева с усами, и сержант предстал перед ним таким же вот, с юношеским лицом, но с черными длинными усами. Мир тихонько засмеялся, закрывая ладонью рот. «Жарко Пете», — снова подумал он и поднялся, чтобы открыть окошко. Потянуло прохладой, Мальцев пошевелился, перевернулся на бок, по-детски чмокая губами. Что-то очень доброе, приятное коснулось сердца Амин-заде, и он прошептал:
— Спи, спи, Петя, спи, малчик с палчик…
И опять ему стало смешно, смешно потому, что он вспомнил, как Мальцев работал в последнем бою автоматом и швырял гранаты в окопы гитлеровцев, покрикивал на пленных, нагоняя на них страх и смятение, как отвесил крепкий подзатыльник рослому гитлеровцу, промедлившему выполнить команду конвоира. «Малчик — львиное сердце», — восторженно заключил свои мысли Амин-заде и опустился на корточки к Рубахину.
В руках Родиона было женское платье, очень красивое, в черный горошек. Амин-заде это удивило. Он спросил:
— Ты откуда взял?
— Хорошее? — Рубахин потряс платьем.
— Откуда взял? — повторил Амин-заде.
— Жене отличный подарок. Я, Аминька, соображаю, что нравится женщинам. Богиней будет она в нем, в этом платье.
— Ты украл его? — выпрямился Амин-заде. Голос его был сухой, строгий.
Рубахин скривил лицо, в глазах сверкнули страшные искры, он готов был взорваться, но сдержался, прохрипел:
— Я же за такие слова могу ушибить! Родька не вор! — С силой втолкнул платье в мешок, но тут же вытащил его, аккуратно завернул в бумагу и осторожно, чтобы не смять, положил возле изголовья. Закурил, подошел к окошку.
— Бить тебя надо, Аминька, — сказал, не поворачиваясь к Амин-заде. — Она теперь держит ответ перед капитаном.
Мир не сразу понял, о ком говорит Рубахин:
— Кто ответ держит? Почему держит?
— Лейтенант Сукуренко… Нас вывели из боя, мы отдыхаем спокойненько, а ей каково? Соображаешь?
Амин-заде стало не по себе. Он тихонько опустился на разостланную шинель. Петя Мальцев посвистывал носом. Рубахин ругал капитана Рубенова:
— Гигиену решил навести во взводе. Я ж ему могу голову оторвать… — Он повернулся к Амин-заде. Мир смотрел на него широко открытыми глазами, до краев наполненными слезами. Рубахин вдруг как-то стих, обмяк, теплой рукой похлопал Амин-заде по плечу. — Я, Аминька, не вор… И жены у меня нет… Платье это я у фрица отнял. Думаю послать в газету объявление. Приметы, фасон платья опишу, хозяйка найдется. Да и лейтенанту оно подошло бы… Как ты полагаешь, подойдет?
— Не знаю.
— Не знаю! — повторил Рубахин и после продолжительного молчания мечтательно произнес: — Посмотреть бы на нее в таком платье!
Проснулся Петя Мальцев. Он вытер лицо рукавом сорочки, спросил:
— Почему не отдыхаете?
— Впереди целая ночь, успеется, — сказал Рубахин.
— Ночью разведчики не отдыхают. Будем заниматься…
— Опять? — насторожился Рубахин. — Я-то думал, только она такая… ни днем ни ночью покоя…
— Устал? — спросил Мальцев, надевая гимнастерку. — Ничего, потерпи, Родион Сидорович, после войны отоспишься.
— Ах, Петруха, и чего ты меня жалеешь! Не устал я, товарищ сержант. Но отпустил бы ты меня сегодня в ночь до утра. Пекарня моя тут неподалеку расположилась… Что ты на меня так смотришь? Жизня требует своего.
Петя хотел было одернуть Рубахина, но, выслушав до конца, понял, что Родион что-то хитрит и уж, конечно, о пекарне он придумал: походный хлебозавод не мог так близко расположиться к передовой.
— До утра не могу отпустить, часика на четыре, пожалуй, освобожу, — пытливо глядя на Рубахина, сказал Мальцев. — Хватит?
— Мало. Надо еще забежать к старшине хозвзвода, организовать что-то, чтобы храбрости больше было. Когда я навеселе, мне здорово везет, любой ангелочек Родьке улыбается…
— Хитришь, Родион Сидорович? — в упор спросил Мальцев.
— Отчего ты такой умный? — усмехнулся Рубахин. — На расстоянии узнаешь мысли. — Он поднялся, косолапо прошел к двери и оттуда крикнул: — Аминька, выше голову! Я иду на переговоры к капитану Рубенову. Петруха, мне хватит одного часа, отпущай немедленно, иначе внутрях все перегорит.
— Фью! — свистнул Мальцев. — Хорошенький спектакль придумал. Никуда ты не пойдешь.
— Пойду!
— Нет, не пойдешь!
— Это по какому праву не пойду? — Он оглянулся, ища сочувствия у проснувшихся разведчиков. — Приказываешь не ходить? — спросил Рубахин. — Эх вы-и, герои Малахова кургана. — И, поняв, что Мальцев не отпустит, тяжело рухнул на свою постель. С минуту он лежал молча, потом приподнялся, качнул головой: — Приказ! Капитан тоже приказал мне уматывать на передовую. Подчинился. А теперь вот мучаюсь: как они там, лазоревые цветочки, мешки ворочают. Надорвутся, после войны рожать не будут. Вот те, товарищ сержант, и приказ. Я их берег, не допускал до тяжестей. И они меня, конечно, уважали. Родя да Родя — только и слышал. Э-э, да что вам рассказывать — не поймете, — махнул он рукой и притих, спрятав голову под шинель.
Вскоре он уснул. Когда проснулся, синий вечер шторил оконце. В избе было тихо. Кто-то сидел у раскрытой двери. Ему показалось, что это Вася Дробязко, которого он несколько раз видел — приходил во взвод вместе с командиром полка.
— Эй, денщик, зачем пожаловал? — позвал Рубахин. Ему не ответили. Он подошел, взял за плечи и отпрянул, словно прикоснулся к раскаленному металлу. — Товарищ лейтенант, это вы?
— Я, — ответила Сукуренко. — Ох, и спите же вы крепко, Родион Сидорович. Ребята ушли на занятия. Одевайтесь, и нам пора.
— Одна секунда, товарищ лейтенант, — заторопился Рубахин. Он взял автомат, перекинул через плечо гранатную сумку. — Готов, товарищ лейтенант, — и бочком прошмыгнул в дверь.
3
Три дня и три ночи подряд полки то кидались на каменистые кручи, то сползали вниз огромными серыми волнами, сползали быстро и с каким-то рокочущим, похожим на отливы океанских волн, шумом, то снова поднимались и с криками «ура» подрывали и захватывали дзоты, террасы и прочие укрепления, неизвестно когда построенные на этой дикой, густо усеянной сизоватыми валунами горе трудягами-саперами.
Шла последняя, генеральная атака. Кашеварову хотелось быть в центре событий, лично посмотреть на работу тех, кому суждено непосредственно штурмовать укрепления Сапун-горы, — на солдат, взводных и ротных командиров. Он находился в окопе и ждал сигнала атаки. В воздухе висел белый круг инверсии от пролетавшего самолета. След, казалось, дрожал, очень медленно, еле заметно сползал в сторону моря. В горах наступила такая тишина, такое безмолвие, что Кашеваров уловил писклявый говор какой-то пичужки, жужжание шмеля, глухие и тревожные вздохи оседавших камней. Потом, едва он успел прижаться к крутости окопа, впереди что-то надломилось, грохнуло и тяжело, с громовым надрывом зарычало, будто тысячи тяжелых молотов разом принялись стучать по скалам, железу и земле.
Стучали долго и муторно: бум, бум-бум-бум, бу-бу-бу… Затем он услышал, как ослабло это «бум-бум» и «бу-бу-бу», но ослабло для того, чтобы уступить место звукам реактивных минометов, «катюш»… Полуоглохший и уставший, он подумал: «Вот это похоже на бой, это то, что нужно для тренировок» — и поднялся, вылез из окопа.
— А-а-а! — голосили горы. И люди, и огонь — все, что могло передвигаться, поползло все выше и выше — туда, где смрадное облако гари и дыма кудрявилось в отсветах разрывов.
Подниматься было трудно, но Кашеваров упорствовал: снял плащ и теперь в генеральском кителе бросался каждому в глаза. Его обгоняли, а ему не хотелось отставать.
— Давай, давай, товарищи, быстрее, быстрее, ребятушки! В темпе главная сила атакующих, — шептал он, стараясь ободрить не столько бегущих мимо, сколько себя, чтобы почувствовать тот заряд энергии и воодушевления, который испытывают люди в атакующей врага лавине, и ему удалось это: крутизна делалась будто положе, и ноги брали новые метры подъема.
Где-то — видимо, при подходе к последней террасе, ибо артиллерия уже умолкла, — кружились лишь штурмовики, сбрасывая на позиции пригоршни мелких бомб. Кашеваров посмотрел в бинокль и увидел впереди себя, в цепи солдат, залегшей для очередного броска вперед, стоявшего на коленях подполковника Кравцова. Он узнал его сразу, обрадовался, потом нахмурился: «Куда тебя занесло, братец, в самое пекло». Он долго возмущался, пока не возвратился посланный за Кравцовым адъютант.
— Посмотри-ка, командир полка, вот с моего места, отсюда виднее. — Кашеваров нахмурился. Кравцов понял, что не для этого позвал его, но повиновался, поднес к глазам бинокль. Передовые цепи вздрогнули, колыхнулись: подразделения поднялись, чтобы, завершить последнюю атаку. Кравцов отчетливо видел, как отделились, вырвались вперед трое бойцов. Двух он узнал, вернее, догадался, что это лейтенант Сукуренко и ординарец Дробязко. Третий, издали похожий на черный валун, катился непостижимо быстро, прыгая через окопы и камни. И этого солдата узнал и обрадовался: «Да, новенький, Мир Амин-заде! Похвально, похвально».
— Надо установить, кто эти молодцы, — сказал Кашеваров. — Оформите их к награде. Смелые люди.
Они поднялись на плато, к месту, где намечено произвести разбор генеральной репетиции. Здесь уже не было войск, их отвели заранее намеченными маршрутами к подножию горы. Догорая, тлела подожженная снарядами бревенчатая хатенка, еще дымились воронки. В наступившей тишине слышно было, как где-то неподалеку рвались, глухо хлопая, патроны, как пели в воздухе бомбардировщики над горами, истребители. Оттуда где угадывалась Сапун-гора, время от времени доносились тяжелые вздохи крупнокалиберной артиллерии. Вслушиваясь в этот знакомый говор, Кашеваров пытался в уме сравнить прошедшие учения с предстоящим штурмом немецких укреплений. Он знал, что эти вещи несравнимы, но в чем-то чувствовал и их сходство, какие-то одинаковые закономерности, трудности. Сходство еще не было ясно, но он совместно с командирами частей на разборе найдет его, обнажит, подчеркнет и возьмет в основу своих требований, приказа на штурм Сапун-горы…
Давала о себе знать усталость, и, может быть, ноющая тяжесть в плечах и коленях вернула его к намерению строго спросить с Кравцова. «Молодой, горячий… Вот и вынесло его в самое пекло. Своего места не знает, — рассуждал Кашеваров, намечая, что он, опытный генерал, обязан сказать этому белобрысому, с задиристой мордашкой подполковнику, сказать, чтобы впредь он знал свое место в бою. — Это не суворовские времена — гикнул, крикнул — и пошли, солдатушки, вперед. Нынче бой надо видеть в комплексе возможностей и артиллерии, и авиации, и танков, и пехоты… Нынче гикнуть можно только с командного пункта».
— Как же это вы, подполковник, угодили в самый кратер атак? — сказал Кашеваров, беря у адъютанта термос с чаем. — Разве здесь место наблюдательному пункту командира полка?.. Садитесь и наливайте себе чаю, — показал комдив на пустую кружку.
Кравцов отпил глоток, посмотрел на адъютанта и заулыбался.
— Ты мне, братец, не смейся, а отвечай на вопрос. Или ты, глядючи на меня, полез в боевые порядки рот и взводов… Я — это другое дело. У меня своя задумка.
— Очень хотелось посмотреть на солдат вблизи самому, как говорится, «попробовать на зуб» всю тяжесть штурма, труд тех, кто непосредственно будет подрывать дзоты и доты… Я так думаю, товарищ генерал, очень нужно знать командиру боевые возможности своих подчиненных. Или я не прав?
— Ты пей чай, — подумав о чем-то, заметил Кашеваров. — Мудрец… Ха, не прав! Попробуй у меня быть неправым, взыщу на всю катушку данной мне властью. У меня эта власть большая. — Он поднялся, прихрамывая прошелся, сказал адъютанту: — Сергеев, как ты думаешь: прав Кравцов?
— Прав, товарищ генерал. Вы же сами вчера примерно так говорили.
— Разве говорил? Что-то не помню.
— Как же, вот ваши слова: «Штурм будет тяжелым, и эту тяжесть каждый обязан «попробовать на зуб», — процитировал лейтенант.
— Значит, говорил! — воскликнул Кашеваров и погрозил пальцем Кравцову: — Но этого, чур, не делать в бою! — Погрозил без тени строгости, так просто, как отец доброму сыну.
4
— Все, Александр Федорович! Тренировки позади. Через два дня занимаем исходные позиции. Даешь Сапун-гору! — войдя в помещение штаба, сказал Кравцов. Он бросил на стол полевую сумку и грохнулся на стоявшую у стены деревянную раскладушку. — Отмучились, Саня! Теперь — в бой.
Бугров, занятый какими-то документами, вскинул на Кравцова взгляд.
— А что, это же сущий ад, а не учения. В саперной бригаде пятнадцать человек раненых… Мой Василий Иванович поднял бунт: отправляй его во взвод разведки — и никаких гвоздей, говорит: первым хочу быть в Севастополе. А потом ни минуты покоя — то туда, то сюда, то одно совещание, то другое. Нет, в бою меньше нервотрепки. Благо хоть комдив добрый — отвел нам целых двое суток на отдых. Вот сейчас усну, — он посмотрел на часы, — и не поднимать меня до завтрашнего утра, решайте все дела с замполитом. — Кравцов разделся, лег, повернувшись лицом к стенке. — Счастливо трудиться.
Минут пять он лежал с закрытыми глазами, потом вскочил, чертыхаясь на часы:
— Стучат, как лошади копытами по мостовой. — Он сунул часы под подушку, но не лег, сидел в одной нательной сорочке и поглядывал на свои покрасневшие и потертые ноги: по горам ходить не так-то легко, за время тренировок Кравцов вдрызг истоптал сапоги.
— Может, отпустим Дробязко? Как ты думаешь?
— Спи, командир, спи.
— Да что ты меня укладываешь! — Он быстро оделся, подсел к Бугрову. Перед начальником штаба лежали донесения командиров батальонов о личном составе подразделений. — Ну и как? — спросил он у Бугрова. Он знал, что вчера поступило очередное пополнение, но еще не успел уточнить укомплектованность полка.
— Подходяще, — сказал Бугров. — Подравнялись до полных штатов.
— Ну-у! А с вооружением?
Начальник штаба не успел ответить: зазвонил телефон. Кравцов взял трубку. Кто-то, не называя своей фамилии, приглашал на вечер в колхозный клуб. Кравцов ничего не понял, передал трубку Бугрову. Тот, выслушав, заулыбался.
— Вечер танцев, — сказал Бугров, — местные жители решили повеселить фронтовиков. Может быть, сходим, командир?
— Воевать — так с музыкой, — засмеялся Кравцов и снова спросил: — А как же с вооружением?
— Подвезли, имеем излишек боекомплектов.
Кравцов стал интересоваться, сколько и каких видов боеприпасов получил полк и как это выглядит, если прикинуть на каждое подразделение. Бугров и по этому вопросу доложил подробно и обстоятельно.
— Александр Федорович, свет-батюшка, скажи мне, когда ты успел подбить все эти бабки? Ты же был на наблюдательном пункте, подменял меня, управлял боем?.. Вот что, свет-батюшка, приляг, поспи часика три.
— Не могу, из политотдела дивизии просили немедленно, к вечеру представить наградные листы на отличившихся в генеральной репетиции. Так что, командир, давай решать, кого и чем будем награждать.
— Да, да, ты прав, это надо сейчас решить… Но предложений от командиров батальонов у нас еще нет.
— Замполит собрал. Вот они, — показал Бугров на серую папку, в которой хранились написанные на клочках бумаги боевые донесения и реляции на отличившихся бойцов, — Замполит по ним уже высказал свое мнение.
— Так, так… Кто там у нас отличился?
Бугров прочитал список.
— Лейтенант Сукуренко, — прошептал Кравцов. Он закурил. Заметив на плите кипевший чайник, достал из чемодана железные кружки, сахар. — Чайку, Саша, не желаешь?
— У меня есть напиток покрепче.
— Неужели кофе? — Кравцов любил пить кофе и очень обрадовался, подумав, какой же молодец — приготовил ему такой подарок.
— Коньяк, командир, высшего качества. К чаю очень пойдет. И фрукты есть.
Ну ставь, шут с ним, коньяк так коньяк. Два дня отдыха, можно немного и погреться, — засмеялся он.
— Как будем пить, вприкуску с чаем или в натуральном виде? — пошутил Бугров, держа бутылку в руках. Кравцов в тон начальнику штаба заметил:
— Вприкуску, — и показал на кружки, — сюда коньяк, а чай в блюдечко. На фронте ни одна холера не действует на человека. Почему это? — И сам же ответил: — Нервы, они тебя так держат в узде, что никуда не свернешь…
Бугров выпил до дна, Кравцов только пригубил. Он взял папку с реляциями, отыскал представление на Сукуренко, подписанное командиром первого батальона, в составе которого на учениях был взвод разведки.
«Взвод лейтенанта Сукуренко действовал дерзко и стремительно. Я видел своими глазами, как лейтенант Сукуренко личным примером увлекала вперед солдат. Неподалеку рвались снаряды, два осколка пронзили лейтенанту ватную телогрейку возле плеча. Я полагал, что лейтенант ранен, послал санитара. Но лейтенант прогнал санитара прочь: «Это пустяк, я не ранена». Потом, уже на плато, тов. Сукуренко…»
Кравцов не стал читать дальше. Он знал, о чем будет сказано. Сукуренко, по существу, спасла жизнь Рубахину. Контуженный и оглушенный, разведчик чуть не попал под разрывы снарядов. Она остановила его, затем, взвалив на спину, оттащила в безопасное место.
— Твое мнение, Александр Федорович? — спросил Кравцов и отпил глоток коньяку.
— Сукуренко заслуживает такой награды.
— Н-да, — выдавил Кравцов. — Скажи мне, Саша, почему до сих пор — помнишь, мы представляли Сукуренко к ордену Отечественной войны первой степени, это было перед взятием Ялты, она тогда хорошего «языка» подарила нам, действовала самоотверженно, — почему до сих пор нет награды и нет никакого ответа? Может быть, затерялся наградной лист?
— Андрей… — сказал Бугров и умолк.
Кравцов понял: Бугров знает все о Сукуренко, но молчит, молчит по той же причине, по какой и он сам, Кравцов, скрывает тайну об этом человеке. «Интересное дело! — подумал Кравцов. — Неужели она не догадывается, что ее тайна давно известна многим? — Он вдруг поставил себя на ее место, и ему стало до предела ясным, почему она с такой жаждой стремится быть храброй и бесстрашной. — Она боится, как бы не напомнили ей об отце?.. Нет, она и без этого — отважный человек.
Кравцов схватил кружку, залпом выпил коньяк, бросился к выходу.
— Андрей! — остановил его Бугров. — Через два дня бой, и, может быть, мы расстанемся, в бою всякое бывает. Я обязан открыть перед тобой одну тайну… о Сукуренко.
— Не надо, не хочу знать! — он грохнул дверью, но тут же, полуоткрыв ее, просунул голову, крикнул: — Приказываю молчать! — и скрылся.
Дробязко рвал цветы. Их было много — красных, темно-синих, желтых… Пригорок казался Сукуренко ярким ковром, точь-в-точь таким, как тот, который висел у тетушки на стене, и именно таким, каким он выглядел после чистки снегом. Живо вспомнилось: маленький дворик, сарайчик для дров и большой сугроб. Она трет снегом ковер, руки красные. Вася стоит подле и ворчит: «Вот дура так дура, отморозишь пальцы. На рукавицы». У нее не было тогда рукавиц, тетушка не очень проявляла о ней заботу, не баловала нарядами и о ее здоровье не беспокоилась. Однажды она простудилась, заболела крупозным воспалением легких, угодила в больницу. Из горла пошла кровь. Даже тетушка испугалась, а Марине нисколечко не было страшно, напротив, ей хотелось умереть: очень уж муторно было жить с анкетой дочери врага народа. Вася приходил в больницу, приносил книжки, говорил тихо: «Дура ты, дура, умереть пустяк — раз, два, и готово. Ты брось об этом думать. Мы вместе будем уроки готовить». Но он готовил один — и за себя и за нее, так ловко подделывал ее почерк, что ни один из преподавателей десятого «Г» ни разу не усомнился. Ему ставили четверки, а в ее тетрадях — пятерки. Правда, потом, когда вышла из больницы, призналась: «Это не я готовила уроки, а он, Вася Дробязко». Ух как он обиделся тогда! Она сказала: «Я врать не могу, стыдно». — «Да разве это вранье! Дура, ничего не понимаешь». Он подошел к ней, взял за руку и долго смотрел в глаза. Она испугалась, крикнула: «Вася, не надо, ничего не говори!» — «Ладно, я потом скажу». «Потом» тоже не сказал — ни на вокзале, когда уезжал на фронт, ни теперь здесь, в Крыму…
Венок получился красивый, пышный. Она сняла пилотку, примерила:
— Идет?
— Очень! Хорошее платье сейчас бы к этому венку. В клубе будут танцы. Сходим?
Не ответила. Вспомнился капитан Рубенов, и она сказала:
— Я была у него, у капитана. Он прогнал меня. Уходи, говорит, отсюда, я тебя не вызывал. Плечи у него тряслись… Контуженый, что ли?
— Может быть, — согласился Дробязко и сообщил, что подполковник Кравцов согласился отпустить его во взвод разведки.
— Вася, да это совсем хорошо! — обрадовалась Сукуренко. — Ты у меня будешь ординарцем. — Она подала руку, чтобы он помог ей встать.
— Тебе здорово идет мужское обмундирование, — восхищался Дробязко. — Но я бы очень хотел видеть тебя в нарядном женском платье.
— Ну-ну! — улыбнулась она.
— А знаешь, Марина…
— Что ты сказал? — остановила она его, удивляясь тому, что Дробязко назвал ее по имени. Ее никто так не звал. Мариан, Марка, Леонардыч… Оказывается, она — Марина.
— А знаешь, Марина, иной раз мне думается, что не только я хотел бы видеть тебя в таком одеянии, но и другие, — он умолк.
Она спросила:
— Кто именно?
— Подполковник Кравцов.
— Вася, ты с ума сошел! — Нет, нет, она никогда об этом не думала. Разве это возможно? Она для Кравцова просто лейтенант Сукуренко. — Вася, милый, дорогой, не надо об этом, не надо. Ты мой самый верный и близкий друг, не надо об этом. — И, помолчав, заключила: — Какой ты, Вася, стал взрослый. Однако, пойдем во взвод. Я хочу подстричься под мальчишку. Подстрижешь?
— Обязательно, Мариан, коли тебе это нравится.
День и ночь неутомимо
Фрицев бьем со всех сторон,
Скоро на курортах Крыма
Кончится для них сезон.
У Рубахина был приятный голос, и Амин-заде, слушая Родиона, удивлялся, что тот может так хорошо петь.
Им забыть Десну навеки,
Из Днепра воды не пить,
Как форсировали реки —
Перестал Адольф форсить!
— Сам сочинил? — спросил Мир, когда Рубахин кончил бриться и наклонил лохматую голову под умывальник, громко полощась. Он вытер лицо маленьким грубым солдатским полотенцем, сердито бросил:
— Сам я дурак, Аминька! — И, подхватив пузатый вещмешок, начал в нем рыться.
В комнате они были вдвоем. Петя Мальцев с остальными разведчиками взвода готовил помещение колхозного клуба под вечер. Амин-заде немного побаивался Рубахина: громадный, медвежеподобный булошник казался ему диковатым, способным на самые неожиданные поступки. Мир тихонько сказал:
— Ти умный, Родион Сидорович…
Рубахин вскинул голову, прищурил желтоватые глаза и вдруг громко рассмеялся:
— Это по какому праву я умный? — Он достал сверток из вещмешка. — Аминька, закрой глаза, — сказал нахмурясь. Мир покорился, ожидая от Рубахина какой-то шутки. Родион шмыгнул к потертому чемоданчику Сукуренко, торопливо открыл его и положил сверток, щелкнул замками, сказал, присаживаясь к Амин-заде:
— Ужасно люблю смирных. — И вновь рассмеялся. Мира задели эти слова, к тому же он видел проделку Рубахина.
— Ти что лейтенанту положил?
— Значит, подсмотрел? — спросил Рубахин тихим, робким голосом.
— Платье?
— Не твое дело! Положил — значит, положил… Эх, Аминька, и до чего же я дурной. Сил во мне — хоть отбавляй, а в голове… полная гигиена.
— Чисто? — перебил Амин-заде.
— Пусто, Аминька. Баловался я без всякого резона. Сегодня закрутишь голову одной, а завтра ласкаешь другую. Так вот, не женившись, пехом и припер к тридцати двум годам жизни. Убьют — и рубахинская фамилия сгинет, словно Родьки Сидоровича и не было… Мать у меня на Дону, старенькая, а больше никого нет… Жалко мне их сейчас стало, девок-то. Иной раз старое взыграет во мне: голубушка, ангелочек, лазоревый цветочек, жизня есть жизня!.. И тут же остываю, будто кто по мозгам стеганет: не тронь солдата!.. Я этому цыганенку лохматому ноги повыдергаю! — вскрикнул Рубахин.
— Кому? — недоуменно спросил Амин-заде, с удивлением слушавший Родиона.
— Дробязко… Отставной козы барабанщик. Не посмотрю, что он ординарец командира полка. Не знаешь, куда он с нею пошел?
— Ти действительно, Родион Сидорович, дурак, — вдруг осмелел Амин-заде. — Они же в школе вместе учились! Понимаешь, у них дружба, как тебе сказать, сапсем по другому арыку идет. Сержант Мальцев про это знает… Тигр ти, Родион Сидорович, еще говоришь: не тронь солдата. Не верю, твои слова кривые.
— Правду говорю, Аминька! — вскрикнул Рубахин и выскочил на улицу, так грохнув дверью, что она соскочила с петель. Безотчетно побродив по хуторку, он возвратился к домику. Но не вошел сразу в помещение, а решил тайком взглянуть в окошко: может, она одна там. Он не ошибся.
Рубахин видел все: и как Сукуренко открыла чемоданчик, и как достала сверток и с удивлением рассматривала платье, и как прошла в кухоньку и потом, погодя немного, вышла оттуда, вся сияющая и цветущая — платье очень шло ей…
Сукуренко уже не было в комнате, а он, притаившись, все смотрел и смотрел в окошко, чувствуя и тоску и радость на душе. Потом, когда понял, что она ушла в клуб, медленно побрел к капониру, где курилась походная кухня…
Амин-заде колол дрова. Рубахин молча отстранил его, взял топор и с остервенением и кряканьем начал орудовать им. Мир улыбался: он видел, как прошла Сукуренко, и полагал, что сейчас поплетется вслед за ней Рубахин, но этого не произошло…
— Ти в клуб не захотел идти? — спросил Амин-заде, бросая полено в топку. Он повернулся: Рубахин стоял к нему спиной и смотрел на пригорок, на котором маячило небольшое каменное здание. — Почему молчишь?
Он не ответил. Амин-заде подошел к нему, посмотрел в лицо.
— Не узнаешь, Аминька? — сказал Рубахин и, сев на поленья, достал из кармана кожаный кисет. Он долго мастерил козью ножку, словно впервые пробовал курить. Наконец чиркнул спичкой, но не прикурил, швырнул горящую спичку под ноги Амин-заде: — Не узнаешь, спрашиваю?
— Нет, — признался Мир.
Он поднялся, огромной ручищей надвинул пилотку на глаза Амин-заде:
— Гигиена! Ха-ха-ха… Богиня она, и мой командир! Соображать надо, Аминька. — И тоскливо промолвил: — По-городскому танцевать не научился, булошником стал, а танцы фью-ю-ю, мимо протопали. — Он закурил и тихонько побрел в домик…
Кравцов и сам не заметил, как очутился возле домика, в котором размещались полковые разведчики: выйдя из штаба, он намеревался сходить к капитану Рубцу, а пришел совсем не туда; Ну что ж, пришел — значит, заходи. Вот дверь, вот сени — направо одна комната, в ней солдаты, налево — вторая комната, там она, их командир. Можешь постучать, а можешь и без стука войти. Но он не вошел. Завернул за угол, увидел возле походной кухни Амин-заде, спросил:
— Лейтенант Сукуренко на месте?
— Все ушли в клуб, товарищ подполковник, и командир наш тоже. — Он подошел к Кравцову и весело добавил: — Ти наш командир сейчас не узнаешь. Мужской костюм сняль, платье короший надель. Сюда пошель, прямо в клуб пошель… Вася Дробязко их подстригаль, красив прическа получился. Другой женщин стал, в Европа нет такой, в Узбекистан нет такой, в Москве… не был, не знаю. В Москве, наверное, есть такой красивый девушка… Смелый он, наш командир, красивый и смелый. — Амин-заде умолк, вдруг спохватился: — Ужин подгорел, разрешите бежать кухня?..
Кравцов пришел в клуб уже почти под конец веселья, но еще было много народу, и он с трудом отыскал Сукуренко. Она стояла возле окошка в окружении бойцов и командиров. Заметив возле нее капитана Рубенова, Кравцов нахмурился и хотел было сразу уйти, но тут вдруг баянист заиграл вальс, а Петя Мальцев голосисто объявил:
— Танцевать — не воевать, пошли, ребята, в атаку на вальс! — Он подхватил Васю Дробязко, и они закружились по залу, очень красиво и плавно. Кравцов даже удивился: «Смотри, молодцы, как танцуют».
Вышло еще несколько пар. Быстро расхватали девушек из санроты. Капитан Рубенов пригласил хирурга Ольгу Павловну, пожилую женщину. Это заинтересовало Кравцова, и он решил подождать, пока не освободится капитан. Но прежнее желание немедленно поговорить с ним о лейтенанте Сукуренко вдруг притупилось, и он, глядя на старающегося быть молодым Рубенова (капитан завидно кружил свою улыбающуюся партнершу), чувствовал, как отходит, теплеет в душе.
Танец окончился внезапно, и люди дружно заспешили к выходу. К Кравцову подошел Рубенов, взял под руку и дохнул в ухо:
— Ты чего такой скучный? — И, не дожидаясь ответа, громче сказал: — А я у вас последний день, завтра уезжаю в корпус, новую должность получил.
— Повысили? — сухо спросил Кравцов.
— Да… Вот за какие заслуги, и сам не знаю. Одним словом, до свидания, Андрей Петрович, — он подал руку, теплую и приятную, и быстро скрылся за дверью. Кравцов посмотрел на свою руку: теплота еще ощущалась, и он широко улыбнулся, примирительно подумал: «Черт его поймет, этого особиста. Теплый какой!»
Он вскинул голову, увидел Петю Мальцева, о чем-то разговаривающего с Дробязко, заметил ее, все там же, у окошка. «Не танцует, что ли?» — промелькнуло в голове. В белом в черный горошек платье Сукуренко выглядела более женственной, более хрупкой — весь вид ее как бы взывал к сочувствию и жалости. Но это только казалось Кравцову, и ощущение это быстро прошло, когда она, подхватив под руки Мальцева и Дробязко и словно не замечая Кравцова, закружилась по залу, приговаривая под заигравший баян: «Мы ребята боевые, мы ребята огневые» — и рассмеялась звонким, чистым смехом.
Кравцову захотелось курить. Он вышел на улицу, сел под деревом на скамейку. Оглянулся. Рядом стоял Рубахин, одетый в новенькое и аккуратно выглаженное обмундирование.
— Молодец, Родион Сидорович! — похвалил его Кравцов. — Люблю, чтобы у солдата все блестело. Такого враг боится.
— Это уж точно, товарищ командир, — охотно ответил Рубахин, присаживаясь рядом. — Что у человека внутрях, то и снаружи. — И сам же себе возразил: — Иной раз совсем по-другому получается: внутрях вроде бы золото, а по фасаду никакого вида… И наоборот может быть. Жизня, она, товарищ командир, не вам говорить, не сразу открывает человеку суть свою. А на фронте еще сложнее… Когда лейтенант Сурин погиб, я Мальцеву бросал такие слова: «Зачем лейтенант кидался под мину? Без соображениев он был…» Теперь сам бы себя швырнул не только под мину… под бомбу лег бы… за одного человека.
Кравцов хотел спросить, что это за человек, за которого он готов идти на смерть, но не успел: из клуба с шумом и смехом вышла большая группа бойцов и командиров, потом показалась Сукуренко с Мальцевым и Дробязко. Рубахин вскочил на ноги, вытягиваясь и прихорашиваясь. Лицо его, до этого грустное, озарилось внутренним светом. Разведчики, не останавливаясь, пересекли двор, скрылись за полуразрушенной оградой.
— Я побегу, — спохватился Рубахин.
— Идите, — сказал Кравцов и сам последовал к ограде. Сквозь пролом он видел, как удалялись Вася Дробязко, Петя Мальцев и Сукуренко. Рубахин, сутулясь, плелся за ними на почтительном расстоянии, подфутболивая попадавшиеся на тропе камни. Потом Сукуренко остановилась, позвала Рубахина. Родион вспорхнул и в один миг пристроился в ряд с ней. Пролом был небольшой, и разведчики вскоре скрылись из виду. Кравцов обошел ограду, но и отсюда их не увидел…