Как-то раз отец пошёл отвязать лошадей, чтобы отпустить их пастись за холмом неподалёку от этого святилища, которому он посвятил столько часов работы. Он так и не вернулся после этого, хотя лошади пришли к нашему шатру и громко ржали на протяжении всего дня. Несмотря на то, что мой отец, бывало, уходил на прогулки, мать чувствовала беспокойство. Она собрала соседей и родственников, чтобы отправиться на его поиски. Его искали в течение нескольких дней, но безрезультатно. Как мог взрослый человек так исчезнуть, не оставив и следа?
Мать посоветовалась с ламами, чтобы проверить, не могло ли бы какое-то предсказание прояснить ситуацию с исчезновением отца. Гадания снова и снова показывали, что его забрали местные божества и что он не сможет вернуться. Ламы полагали, что божества защищали его от невидимых опасностей, потому что отец сослужил им службу, раскрасив их святилище. Я не уверен, приняла ли мать это объяснение, но суровая правда была в том, что мать и я остались одни, и нас обоих это очень пугало.
Трудно представить более неподходящее время для подобного события. Матери пришлось устраивать жизнь, заботясь о ребёнке во времена «культурной революции». Всё это было очень трагично. Соседи, которых мы знали и которым доверяли, воспользовались нашим положением. Они были уже не такие дружелюбные, как тогда, когда отец был жив. Некоторые обманули нас и украли то небольшое состояние, которое отец оставил после себя, и даже рассказали китайским военным, что у нас есть хорошие лошади, которых они могли бы взять, чтобы ими пользовались китайские генералы. Также мать делала денежные подношения ламам, которые выполняли ритуалы, связанные с отцом. В конце концов люди отобрали оставшиеся деньги и кое-какие запасы, которые у нас были, и мы стали нищими.
Жаль, что я не могу вспомнить больше о своём отце. Мне говорят, что внешне я выгляжу как он и что многие мои движения похожи на его. Он был умным человеком, который мог дать хороший совет насчёт какой-то проблемы или касательно духовных, моральных и этических аспектов некой ситуации. Люди также говорили, что он был перфекционистом с огромным терпением. Неудивительно, что он стал одним из лучших художников Тибета. Нас с ним объединяет любовь к искусству. Хотя я не обладаю такими же, как у него, невероятными навыками в рисовании и тханкописи, я собираю предметы искусства и очень ценю красивые произведения. Я также люблю фотографию. По крайней мере я сохранил его гены любви к искусству. «Он был хорошим человеком, который сделал множество добрых дел», – напоминали мне мать и другие родственники. Однако я никогда не прекращал думать о том, насколько иначе могла бы сложиться моя жизнь, если бы отец был со мной. Пока я рос, я всегда думал, что был бы самым счастливым ребёнком, если бы рос в присутствии обоих родителей. Тогда я не умел выражать свои переживания, но в первые годы жизни я чувствовал огромную грусть и эмоциональный дисбаланс. Когда я был молод, я воображал, что, если бы однажды встретил отца, я бы обнял его и долго плакал, а потом попросил бы его никогда больше не уходить. Я хотел сидеть рядом с ним, учиться рисовать и слушать истории о его жизни. Возможно, мать и я не пострадали бы так сильно, если бы отец был с нами, но в ином случае я бы, пожалуй, не стал тем, кто я есть сейчас.
Глава 2Как я рос рядом с матерью
После исчезновения отца мать впала в депрессию. Она чувствовала себя незащищённой и часто переживала приступы гнева. Мне было всего два года, и я не мог понять перемены в её поведении. Я тоже стал склонен к резким вспышкам гнева – похоже, это был наш единственный способ пережить внезапное исчезновение отца.
Когда я начал ходить, моё настроение могло за пару минут меняться от полнейшего спокойствия и умиротворённости к состоянию злости. Мать называла меня «мой маленький безумный мальчик». Когда я закатывал истерику, я не сдерживался и вёл себя агрессивно, иногда мог даже напасть на мать. Она не могла успокоить меня даже с помощью подарков. Никто не мог понять, почему я так себя веду. Всё выглядело так, словно я был одержим демоном. Когда мать пыталась повлиять на меня словами или шлепками, я мог схватить что под руку попадётся и разбить это вдребезги. В итоге она выяснила, что лучшим способом успокоить меня было позволить мне злиться, пока я сам не уставал от своих приступов ярости. Это было настоящее испытание для её терпения, потому что такое дикое поведение случалось у меня почти каждый день.
Однажды я отказался от еды, предложенной мне матерью. Решив избавиться от её общества, я убежал. Она шла за мной с едой, соблюдая безопасное расстояние, потому что, убегая, я в ярости кидал в неё камнями. Я убежал уже довольно далеко от дома, когда внезапно увидел стаю ворон. Они издавали громкие звуки, которые пугали маленького мальчика. Я до сих пор слышу их ужасное карканье. Я был в ужасе. Оглянувшись, я увидел мать, которая стояла на безопасном расстоянии, не упуская меня из вида. Я побежал обратно в её тёплые объятия.
В другой раз, когда я убежал, матери удалось поймать меня, но я сопротивлялся и сильно ударил её. Я был потрясён, увидев, что у неё из руки течёт кровь. Я ужаснулся собственной жестокости и поклялся никогда больше не причинять ей вред. И с тех пор я держу это обещание. Когда я рос, мать всегда была мягкой и терпеливой со мной.
Одной из причин моей жестокости было то, что я постоянно просил мать уехать со мной куда-нибудь подальше и не оставаться в Тибете. Однако она отказывалась переезжать. Как бы мы смогли выжить на новом месте? Моё же стремление покинуть Тибет происходило из тревожного чувства, или некоего предвидения, что ситуация в Тибете будет становиться всё хуже.
Как-то раз мать начала разыскивать Лачунга – тот был нгагпой, мирским практикующим тантриком [13]. Это было во время Яр Санга – празднества кочевников, которое проводится в середине лета. Кочевники собирались отовсюду, чтобы разбить шатры на обширных пастбищах и повидаться с друзьями и любимыми. Это было время для пиров, народных танцев, соревнований певцов, состязаний в тибетской борьбе, стрельбе и скачках. В разгар празднеств ламы совершали подношения дыма вселенским божествам и благословляли тех, кто приходил к ним за советом касательно своих проблем. Лачунг, хотя и не был полностью посвящённым монахом, был очень уважаемым ламой. Мать надеялась, что он положит конец моим приступам гнева. В тот момент, когда он попытался благословить меня, я словно сошёл с ума. Я начал кидаться в него камнями, грязью и всем, что попадало под руку. Я вопил так, что лама больше не смог выносить этого. Он сказал матери: «Я не могу справиться с твоим сыном. Пожалуйста, немедленно уходите».
Однако я не всегда неистовствовал. Когда я вёл себя хорошо, как подобает идеальному маленькому мальчику, мама готовила мне цампу, смешанную с чаем, и угощала куском сахара. Я обычно лепил из цампы торма – тибетскую буддийскую статуэтку для подношений, сделанную из муки и масла, – и клал его на алтарь. Я делал вид, что совершаю перед алтарём пуджу, а затем съедал торма. Возможно, это была привычка из одной из прошлых жизней.
Мне также очень нравилось ходить в храмы, где я с большим удовольствием проводил своё время. Я просил мать отвести меня в храм почти каждый день. Если она отказывалась, я приходил в ярость и начинался неистовый приступ гнева. Мать в итоге поехала со мной в Гошар Гомпу – один из храмов, в которые я неоднократно просил её меня отвезти. Некоторые из её друзей присоединились к нам, и когда мы подъезжали к храму, я начал очень подробно описывать им его внутреннее устройство. Я сказал матери, что там был большой молитвенный барабан мани, и если бы мне удалось повращать его, то мы бы смогли покинуть Пхенчи и отправиться в Долпо. Когда мы были совсем близко, я наконец увидел вдалеке храм. Остаток пути я возбуждённо бежал впереди всех. Когда мать и её друзья всё-таки догнали меня, я уже вращал молитвенный барабан. Со счастливым видом я заявил: «Вот видите, у меня хорошо получается вращать его! Теперь нам надо ехать в Долпо».
Мать заранее приготовила и упаковала нам еду, чтобы мы съели её по прибытии в Гомпу. Я сделал из цампы подношения в форме торма и предложил еду каждой статуе. Я помню, что за храмом следили очень плохо. Многие помещения были разрушены, повсюду были разбросаны священные тексты. Тем не менее я с волнением в сердце хотел остаться в этом печально выглядевшем месте и притворился, что распеваю священные песнопения и провожу пуджу. Мать говорила, что было так радостно видеть меня в столь хорошем настроении, – она давно не видела меня таким. На самом деле мне было там так уютно, что я отказывался уезжать. Матери и друзьям пришлось выдумать историю о том, как сюда вот-вот нагрянут вооружённые китайские солдаты. Они притворились, что очень напуганы, и поспешили прочь из храма. Оставшись в одиночестве, я запаниковал и побежал за ними.
В юном возрасте я не мог смотреть, как кто-либо страдал, будь то человек или животное. Если какие-нибудь дети, с которыми я играл, начинали убивать насекомых или мучить животных, у меня из глаз сразу же лились слёзы. Однажды утром я услышал какое-то движение в одном из соседних шатров. К моему ужасу, кто-то из деревенских собирался зарезать большого яка. Я не мог выносить вида подобной жестокости, поэтому убежал обратно в свой шатёр и спрятался. То и дело я выглядывал из шатра и начитывал мани-мантру [14]. Я плакал из-за того, что бедный як должен был вот-вот погибнуть. После того как его зарезали, мать взяла немного мяса у деревенских. Это очень меня разозлило. Я настаивал, чтобы она вернула мясо. Вместо этого мать приготовила из него еду. Я отказался есть и продолжил горевать об убитом яке. Я не ел несколько дней, но больше уже не мог терпеть голод. Для нас, кочевников, мясо – основной источник пропитания. У нас не бывает почти никакой другой еды, кроме мяса, цампы и чая. В конце концов воспоминания об убийстве зверя ослабли, и я сдался.