потоки воды, лившиеся с неба, затопили всю местность вокруг. Иногда по ночам я слышал, как под моей подушкой журчат ручейки дождевой воды. Нам было больше некуда пойти. Мы продолжали оставаться там, несмотря на невыносимые условия, и здоровье матери стало уже совсем плохим.
Мы шли несколько дней и наконец нашли большое дерево
Ночи были непроглядно тёмными и такими тихими, что я мог слышать лишь наше ритмичное дыхание. Иногда меня будило рычание и вой волков – а может, это были шакалы. Их долгие грустные завывания наводили ужас. В ночной тиши мои волосы вставали дыбом. Это было время одиночества, хотя иногда мы видели одного-двух людей, проходивших мимо. Но когда опускалась темнота и животные начинали выть, я приходил в ужас. Я забирался поближе к матери, в её объятия, и начитывал мантры, которые знал. Мать тоже напевала вместе со мной, одновременно пытаясь как-то утешить меня. Она начитывала множество молитв каждый день, но важнейшей среди них было «Двадцать одно восхваление благородной Тары».
Мать всегда боялась, что не сможет оправиться от болезни. Как бы я смог тогда выжить в этих далёких краях? Её физические и душевные страдания так её измучили, что она металась между полным отчаянием и вялыми попытками держаться за жизнь. Когда ей было особенно плохо, она не позволяла мне касаться её или проявлять мою любовь. Я старался утешить её, говорил ей, что она идёт на поправку, и стремился отыскать для неё что-нибудь питательное; однако она игнорировала меня и засыпала, погружаясь в глубокое уныние. На протяжении нескольких дней болезнь так изнурила её, что она плакала без остановки. Когда у неё получалось освободиться от этого ужасного состояния, она нежно растирала мне спину, и через её прикосновения я мог чувствовать её безграничную любовь и заботу. Тем не менее, успокаивая меня, она снова начинала плакать, и я тоже очень огорчался. Я делал всё возможное, чтобы сдержать слёзы. Я не хотел усиливать её горе и находил какой-нибудь угол, где я был один, и тихо плакал. Однако, поскольку я был ребёнком, меня можно было очень легко отвлечь, и я не оставался грустным надолго.
Когда проливные дожди стали идти почти ежедневно, нам уже негде было спрятаться. Всё, что мы могли делать, – это накрываться своей одеждой, пока дождь не прекращался. Мы были совершенно промокшие и замёрзшие и из-за такого ужасного состояния совсем не могли спать. Когда выходило солнце, нам было намного лучше, хотя дождь вымачивал наши спички и дрова. У нас оставалось совсем мало еды, и всё, что у нас было, нужно было готовить. Раздобыть зерно и муку было настоящей роскошью, и мы очень ценили каждое зёрнышко.
Я пытался попросить спички у деревенских, и, хотя идти было далеко, такая, казалось бы, мелочь была крайне ценной для нас. Когда еда была готова и мать выложила её на тарелку, у меня было ощущение победы, облегчения и радости одновременно. Обычно это была конджи – разваренная каша, сделанная из любых злаков, которые нам удавалось достать. Сколько же усилий требовалось, чтобы сделать это простое горячее блюдо! Я с ликованием наслаждался каждой ложкой, держа её во рту, хотя она очень жгла язык. Иногда нам перепадало немного теста, сделанного из кодо (разновидность проса) или кукурузной муки, – это была самая дешёвая еда, потому что эти злаки легче всего выращивать. Мы приправляли её перцами чили или овощами. Всякий раз, когда я просил на пропитание, большинство непальцев в деревне давали мне небольшую горсть кодо. Люди редко давали нам рис, потому что он был дорогим.
Рис никогда не казался мне таким прекрасным, как тогда, когда я увидел группу непальских носильщиков, поглощавших свой обед. Я шёл за подаянием и почуял слабый запах чего-то вкусного. Это был рис с картофелем и густым карри. Я уставился на носильщиков, которые облизывали пальцы и причмокивали губами. Жёлтая подливка, хорошенько сдобренная куркумой, выглядела и пахла божественно. Носильщики явно наслаждались едой, и от этого зрелища рот у меня наполнился слюной; всё, что я мог сделать, – это замереть и неотрывно смотреть. Это было простое блюдо из риса и картофеля в соусе карри, но оно было райской роскошью для маленького мальчика вроде меня, который мечтал о таком всю дорогу к деревне.
Бóльшую часть времени я носился по округе в поисках еды, подобно муравью. Я хватал всё, что попадалось, – любые объедки, которые могли стать для нас скромным блюдом. Большинство деревенских жителей в тех краях были добры. Они сами были бедны, но были готовы делиться. Они давали мне овощи, например тыкву или тыквенные листья. Я благодарен им за доброту их сердец. У меня не было других желаний, кроме как раздобыть еду, потому что меня беспокоило лишь слабое здоровье матери – и больше ничего. Она не могла ходить и спала бóльшую часть времени. Её тело продолжало слабеть. Когда мы начали страдать от муссонных дождей и летней жары, было неимоверно тяжело выдержать отсутствие хоть какого-то укрытия от сил стихии. Казалось, мы попали в ловушку непрекращающегося цикла, который включал пробуждение, поиск дров и еды и попытки укрыться от непогоды. Мы часто ели только раз в день. Затем события повторялись, и мать слабела всё больше.
Однажды я увидел нескольких мулов, нагруженных поклажей. Это было необычное зрелище. Ещё более приятно было увидеть знакомое лицо. Это был друг Гарнага Еше, один из тех, с кем я познакомился, когда жил в доме Гарнага. Всё это время моим единственным собеседником была мать, поэтому я был очень обрадован тому, что смог поболтать с ним, и ещё больше – тому, что он пригласил меня в свой лагерь. Я помчался к матери, чтобы попросить у неё разрешения. Она слабо вымолвила «да» и попросила раздобыть для неё немного мяса, чтобы хоть немного восстановить силы, а затем снова уснула. Прибыв в лагерь, я смотрел, как там готовят рис и мясное блюдо с подливкой. Какой же великолепный обед у меня был! После столь долгого времени отведать такое совершенно неземное блюдо было невообразимой роскошью. Я продолжал есть и совсем забыл о своей бедной больной матери.
Начался дождь, и я принял приглашение того человека остаться на ночь. Ложась спать, я вспомнил поручение матери и испытал сильнейшее чувство вины за то, что не оставил ей никакой еды. Я начал беспокоиться. Как она перенесёт грозу на той каменной скамейке? Мне было уютно в большом шатре, а она была в самых кошмарных условиях. Наутро путешественники продолжили свой путь, оставив мне немного денег и муки. Я вернулся и отдал всё матери. Она была в ужасном состоянии. Всё ещё шёл дождь, и было очень трудно разжечь костёр. Я поведал о том, как побывал в лагере, и признался, что я забыл принести ей мяса. Она отругала меня со словами: «Ты всегда такой. Когда тебе хорошо, ты тут же забываешь о своей матери».
Я ясно помню те дни голода, когда мы делали всё возможное, просто чтобы выжить. Хотя меня распознали как тулку, в то время это не имело никакого значения. В столь малом возрасте я не представлял себе, что значит быть тулку и чего от меня ожидали. Подобные ожидания были уготованы мне в дальнейшей жизни. А те месяцы, проведённые с матерью без крыши над головой, когда мы раз за разом проходили цикл выживания, напоминает мне о сансаре – цикле бесцельного скитания, блуждания, или земном существовании.
Глава 7Из-под дерева – в Тансен
Каким-то чудесным образом мать выздоровела. Когда она поправилась настолько, что смогла ходить, мы пошли из Лумбини на горный городок Тансен. Здесь мы нашли дом с простой крышей и без дверей. В Непале путешественники и бедняки могли бесплатно останавливаться в таких домах. Хотя в то время это был маленький городишко, ребёнку вроде меня он казался большим и шумным. Нам всё ещё приходилось просить на пропитание, но это было куда лучше, чем жить под деревом.
Однажды из Дхорпатана прибыл мой дядя. Он беспокоился о нас и, приехав, быстро нашёл нас на единственной главной улице Тансена, где жили все обитатели городка. Он так сильно чихал, что порой сгибался в три погибели или даже падал в обморок. В такие моменты я думал, что он точно умрёт, однако мать не сдавалась. Она растирала ему спину порошком из цампы, смешанной с маслом, пока он не приходил в сознание. Мать отвела дядю в больницу, которую организовали христианские миссионеры, и там врачи подтвердили, что он был в очень плохом состоянии.
Когда мать поняла, что в больнице у дяди не наступает улучшение, она забрала его домой и окружила всевозможной заботой. Дядя так плохо питался, что я мог видеть его хрупкие кости, просвечивавшие сквозь кожу. Мать и я ходили в мясные лавки и просили отдать нам обрезки мяса и костей. Она с радостью принимала любые остатки, независимо от того, как ругали и третировали её хозяева лавок. Эта решительность – типичная черта моей матери. Наконец кто-нибудь из мясников смягчался, и мать получала достаточно обрезков, чтобы приготовить суп и другую еду для дяди.
Я продолжал просить милостыню, бродя по улицам и клянча еду в лавках. Иногда они что-нибудь давали, но чаще давали от ворот поворот. Что было ещё хуже – так это злость и насилие, которые возникали без видимых причин. Однажды, прося подаяние, я увидел, как несколько мальчишек играют неподалёку. Заметив меня, они сразу начали перешёптываться и подошли ко мне. Они начали таскать меня за волосы, шлёпать меня и бить кулаками. Я перепугался и убежал прочь в слезах, а они гнались за мной. Когда я наконец добрался до нашего убежища и нашёл маму, я почувствовал счастье и облегчение. Я крепко держал её изо всех сил и начал громко плакать. Мальчишки какое-то время наблюдали за нами, но в итоге отстали.
Пока я просил подаяние, я многое узнал о людях. Дело было не в том, что мне приходилось унимать свою гордость, а в том, что реакции людей были непредсказуемыми. Кто-то был добр, многие были жадными, а других вообще не беспокоили мои тяготы, и они воспринимали меня лишь как раздражающий фактор. Был один лавочник, который готовил джалеби – хорошо прожаренные кусочки теста, вымоченные в сладком сиропе. Я не отводил взгляд от блюда, думая о том, как чудесно было бы попробовать хотя бы кусочек. Я заметил подгоревший кусочек джалеби, оставшийся на краю тарелки. Я стоял там долгое время, размышляя, как бы его заполучить. Я набрался смелости и попросил у лавочника этот маленький подгоревший кусочек, который, как я полагал, уже нельзя было продать. Он отказался и попросил меня убраться. Я продолжал умолять его, и внезапно он ударил меня по голове. Я ушёл из лавки с грустью в сердце и парой синяков.