Триумф великого комбинатора — страница 2 из 4

Теперь – относительно правдоподобия, историзма повествования. Если строго требовать от беллетриста, пишущего развлекательный роман, пресловутый историзм было бы неверно, то с правдоподобием дело обстоит иначе: оно должно, как сейчас говорят, присутствовать в романе, коль последний реалистический (слава Богу, без приставки "соц"). Пример. Глава XX. Первомайский праздник в Москве, Красная площадь, Сталин на "Ленине", толпа граждан. Уже сажают за "политику". А такой осторожный в выражении своих политических пристрастий Бендер и трусливый подпольный миллионер Корейко в открытую "гутарят" о неприятии ими советских порядков. Пусть вполголоса, даже шепотом. Но – в толпе! В которой шныряют осведомители и ГПУшники. Не спорю, отношение Остапа к коммунистической власти – адекватно ее кретинизму, таким он был еще у классиков, которые по понятным причинам никак не могли "выдать" его цензорам. Ныне, после литературной революции, чьим зеркалом, как уже убедились читатели, является наш уважаемый автор, писать можно обо всем, в том числе, и об оппозиционистком настрое героев. Но – правдоподобно!

Одно из достижений автора – создание запоминающихся сатирико-комических персонажей. Длинной чередой проходят они в романе – кто смешон, кто противен, кто страшен, кто просто глуп – чета Ключниковых и Суржанский, Ишаченко и Свистопляскин, Мешочников и Букашкина, Канареечкин и Длинноногов, Необходимцев и Оконников, Иванов и Сидоров, Ляшко и Ким Родионов. Б.Леонтьев в нарочито гротесковой форме описывает эпизоды с участием ГПУшников, партийцев, бездарных руководителей, бездарных творческих работников. Вот Фома Несдержанный – знаменитый поэт – с ним нам "доводится" встречаться в романе трижды: в Немешаевске, в поезде "Бришкент-Москва" и, наконец, на трибуне Межконпроба. Приваливает читателю и "счастье" познакомиться с "несдержанниадами", – в частности, с "гениальной", как издевательски определяет Бендер, "Поэмой о партии". Нелепость этой поэмы доведена до комедийного абсурда! "Вижу! Вижу! Слышу съезд!/ Он родней, живее всех!/ Не прожить нам съездов без!" Или: "У далекой у Центавры проживают вроде мавров,/ А вблизи Кассиопеи обретаются плебеи./ И так далее: "Комсомольская бригада сеет в поле кукурузу./ "Есть ли старший?" – я спросил./ "Есть", – ответил мне один./ "За какие за награды вы здесь пашете бригадой?"... и т.д. Какая кукуруза? Какие награды? Что это за бригада? Но смешно! Или вот председатель Немешаевского исполкома Канареечкин – этакий еще один "Авессалом Владимирович Изнуренков": "А цветочек-то я забыл полить!", "А ну-ка пой, пернатая!", "Весьма вероятно, что дождик этот – надолго..." Смешно? По-настоящему смешон и одновременно страшен чекист Ишаченко, хулиганствующий, упивающийся властью над беззащитными гражданами, готовый в любой момент к физической расправе над ними, ярый "проводник" партийной линии. Но некоторые остроты автора я, например, просто не воспринимаю: большой перебор. Цитирую: "...девушкой, которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы" (?). Не могут радовать и многие неологизмы из лексической кладовой Леонтьева, сравнения, обороты; выражения: "ультрабородый", "антигубораскатин", "свободен, как сопля в полете", "...жителям оставалось только сморкаться в занавеску (сногсшибательно! -Г.Л.) и гонять чаи...".

Обращаю внимание на мастерски выполненные рисунки. Их тут около сотни. И все они – гротескные. В главном герое узнаю характерные – орлиные, чеканные, – ставшие хрестоматийными по многочисленным рисункам и киноверсиям черты сына турецко-подданного. Командор теперь – наученный горьким опытом солидный, предприимчивый деятель, "большой интеллигент". Его неуемная энергия направлена главным образом на то, чтобы, добившись крупными махинациями отъема бешеных денег, переправить их в Швейцарию.

Остап Бендер вырвался из коммунистического рая на Запад. Как вырывались и тогда, и – особенно – потом многие. Организация и участие в Межконпробе – его последняя комбинация, связанная с Советской Родиной. В итоге великий комбинатор стал невозвращенцем. Связь с СССP, естественно, порвалась навсегда или, по крайней мере, – надолго. В этом смысле он для нас, россиян, умер. "Исполнились мечты идиота!" – так сказал бы Бендер сам о себе. Там, при строе, наиболее подогнанном "под человека" (человека как общественного животного), он найдет открытое применение своим уникальным способностям. Одним светлым человеком у нас стало меньше. У них – больше.

Good bye, Ostap Ibragimoviсh! Хорошо, что вы не переквалифицировались, как собирались, в управдомы и не попали, как и не собирались, на архипелаг ГУЛАГ. Мы рады за вас! Даст Бог, мы о Вас еще услышим!

Г. ЛЯТЬЕВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯКАВАЛЕР ОРДЕНА ЗОЛОТОГО ТЕЛЕНКА

– Бутылки из-под шотландского виски принимаете?

– Нет тары, сэр!

(Из разговора джентльменов)

Глава 1НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО И БУТЛЕГЕР ТЫРА

Весна пожирала снег безо всякой жалости. Светлый день важно вступал в свои права. Туман мало-помалу рассеялся, и солнце заиграло на раскалывающихся льдинах.

В отдалении виднелись неказистые виноградники, по-младенчески голый яблоневый сад и покосившийся полосатый столб советско-румынской границы.

Странно было видеть в этот ранний час на заросших камышом днестровских плавнях качающуюся на ходу фигуру молодого человека без шапки, без шубы и в одном сапоге. Под ногами хлюпал фиолетовый снег. Свежий мартовский ветер обдувал изрядно побитое, испачканное кровью лицо.

Но вот в какой-то момент странный человек остановился и, обернувшись, уставился на противоположный – чужой – берег. Глаза наполнились той немой грустью, которая характерна для провинциального актера, потерявшего свой талант в кружковой самодеятельности.

– Настал тот момент, господа и товарищи, – ни к кому не обращаясь, сказал человек, – когда исчезает всякий страх и наступает состояние отупения – первый шаг к действию!

Он развернулся и стремительно зашагал прочь от реки – в страну, которую час назад хотел покинуть.

Вскоре он был в Киприяновском лесу.

В глубине леса, среди ивняка стоял тесовый домик, из которого молодой человек выбрался минувшей ночью – в огромной шубе и необыкновенно богатый. При домике имелись сараи, баня и небольшой огород. Хозяйство находилось в шести километрах от границы и в шестнадцати от села Казаку и с высоты птичьего полета выглядело островом Робинзона Крузо в море буково-грабовых лесов, раскинувшихся на волнистом предгорье (по туземному – кодры). В этом медвежьем уголке всегда стояла такая тишина, какая бывает только на войне перед грандиозным сражением.

До угара нэпа тесовая резиденция поменяла трех хозяев. Ее владельцами были и Стефан Ильич Математюк – охотник-живодер с потрескавшимся от ударного употребления "доброй горилки" лицом, и Марат Тимофеевич Стреляный – тоже охотник, но с доброй, неживодерской, душой, и даже известный в свое время всей республике Псалтырьский Захар Александрович – вредитель-кулак и социалист без прочных убеждений и паспорта, отбывающий до сих пор ссылку в местах не столь отдаленных. Понятно, что эта хибара в лесу была у кулака Псалтырьского не единственной недвижимостью: он жил с женой и двумя сыновьями в Казаку, имел добротный рубленый дом, двух лошадей и двух коров, постоянно держал свиней и нанимал сезонных работников. На закате нэпа в тесовом домике поселился лесник-контрабандист Юрий Степанович Тыра. Это был в меру упитанный человек с русыми волнистыми вихрами, бодрым взглядом соловья-разбойника, красным, как томат, лицом, и более красным, нежели само лицо, мясистым носом. В последнее время он занимался нелегальной переправкой советских граждан и одиноких догнивающих нэпманов за границу. Делал это Юрий Степанович по-разному и, как правило, не бесплатно. Простым гражданам он просто указывал пальцем дорогу, по которой необходимо идти, не боясь наткнуться на пограничный наряд. Загнивших нэпманов и средней руки интеллигентов за достаточно большие деньги вел сам, предварительно договорившись с пограничниками о необходимой плате за переход охраняемых ими рубежей. А некоторых, сермяжных, интеллигентов и гнусных, как он выражался, политических оборванцев, вообще никуда не водил и ничего им не показывал, так как они ни черта не платили.

Перед Рождеством, когда румынские граждане испытывали недостаток в украинской горилке и страстно жаждали ароматного вишневого первача, гражданин Тыра надевал на себя теплую цигейковую шапку-пирожок, брезентовый балахон, взваливал на свою могучую контрабандистскую спину тяжелый, в человеческий рост, мешок с бутылками самогона и осторожно, как если бы это была невеста, приспособленная почему-то на спину, нес его на другой берег Днестра. А тесовый домик в лесу оставался без присмотра.

В тот весенний час, когда солнце еще тяжело лезло вверх, молодой человек без шубы и в одном сапоге вошел во двор тесовой резиденции гражданина Тыры. Слабо дыхнув на замерзшие руки, он тихо постучал в дверь.

Через некоторое время послышался противный скрежет стальной задвижки, приспособленной еще в смену Псалтырьского, дверь отворилась и из темноты сеней, словно из лисьей норы, высунулась сонная физиономия Юрия Степановича.

– Ба-а-тюшки! – воскликнул он голосом папаши, увидевшего своего отпрыска с фонарем под глазом и без шапки. – Да ты ли это?

Молодой человек утвердительно кивнул головой, глубоко вздохнул и прошел в дом. Там было тепло, пахло дымом светящегося ярким пламенем камина.

Гость подошел к камину, вытянул руки к огню и, глядя на горящие бревна, негромко сказал:

– Перед вами, Юрий Степанович, несостоявшийся граф Монте-Кристо и, возможно управляющий коммунальным хозяйством Старгородского жилтоварищества. Прощание с родиной по форме номер пять затянулось так надолго, что в конце концов оно обернулось встречей с нею. Финита ля трагедия!

– Да как же так получилось, Остап? – воскликнул контрабандист. – Я ведь договорился обо всем. Погранцы были вежливы. Ты должен был пройти!

– Должен, да не обязан, – с иронией выговорил несостоявшийся граф. – Отзывчивым румынским боярам и гордым маркграфам, наверное, показалось мало тех медалей, кои я хотел им вручить в торжественной обстановке. Господа обиделись, так как за моей спиной не раздавались звучные марши и громкие туши... Но все это мелочи, Юрий Степанович, по сравнению с тем, что я беден как Иов – и не только телом, но и, как говорили греки, душой. Так что гудбай Атлантика и чертов город в бухте Гуанабара. Проще переквалифицироваться в те же управдомы или в председатели скромных жактовских контор, чем искать воображаемый рай с голубыми экспрессами.

Юрий Степанович со вздохом покосился на гостя и подошел к небольшому шкафчику, похожему на буфет мебельного мастера "елисаветинских" времен господина Бомзе. Оттуда он достал большую зеленоватую бутылку с ароматным абрикосовым первачом и дубовое резное блюдо, на котором лежал уже нарезанный ломтями черный хлеб и обсыпанное перцем сало.

– Я понимаю твое состояние, Остап, – распекнулся контрабандист, поглаживая руками по украинской рубашке, расшитой запорожскими узорами. – На твоем месте любой другой уже давно бы свихнулся... Потерять столько добра! Что мне оправдываться?.. Эти гадюки, видно, устроили очередной рейд, и мой патруль внезапно заменили другим. Я думаю, тебя все это мало интересует. Побрякушки все равно уже не вернуть. Но у тебя осталась жизнь. Поверь, эти прохвостни, в переделках, подобных твоей, мало кого оставляют в добром здравии... Прошу к столу, сейчас я угощу тебя абрикосовым. Сразу согреешься...

Сказавши это, Юрий Степанович с негромким, весьма похожим на поцелуй, звуком извлек из горлышка бутылки обернутую тряпицей затычку и церемониально разлил согревающий эликсир по двум двухсотграммовкам. Один из стаканов он протянул Остапу, кинув ему в лицо следующее порядочное наставление:

– Я не узнаю Остапа Бендера, который всего несколько часов назад мне доказывал... Раз ты разводишь такую философию, значит требуешь от жизни невозможного. А-а... ладно... Я же тебя предупреждал: есть риск. Тем более с твоими бубличными игрушками из серебра и брильянтами в оправе из белого золота... Помнится, ты отреагировал на мое предупреждение легкой ухмылкой...

– Бросьте, Юрий Степанович, оправдываться, ровно архиерей на приеме у императора, – оборвал его Остап, подходя к столу. – Черт с ними. Не в этом дело. Вы знаете, пробираясь к вам по сырому темному лесу, я вдруг понял неплохую вещь: деньги – не главное в этой жизни, в ней есть много иных, более благородных, занятий, чем добывание хрустящих бумажек с праведными водяными знаками.

Юрий Степанович, усмехнувшись, кивнул собеседнику и, подняв невысоко свой стакан, мгновенно его осушил. Остап поступил точно так же.

– Здесь ты не прав, – выдохнул хозяин тесовой резиденции. – Деньги, конечно, не самоцель. Но главней этих, как ты выражаешься, хрустящих бумажек, нет ничего. Человечество еще пока не придумало им замены. Без них ты – никто, ноль или, в лучшем случае, секретарь комсомольской ячейки дважды краснознаменного села Клячкино. Даже при Советах можно крутиться... И потом, скорее всего, всю эту ахинею говоришь не ты, а засевший в тебя идиот в должности управдома. Или ты горишь, или гниешь, или, как твой Корейко, сидишь, словно толстая крыса, в набитом погребе. Но в любом случае... Поверь мне, даже при Советах нужна, как говорят фартовые люди, капуста. Деньги рождают ум!

– Парадокс в том, – ответил на это Остап, – что я могу привести сотню доказательств вашей правоты и столько же – что все это, как говорил друг моего детства Мишель Буане, чушь собачья. Но в одном вы правы: запах прибыли всегда сладок и приятен, от чего бы он ни исходил. Даже больше, чем так называемый дым отечества.

– Мило! Очень мило! И что ты пасуешь раньше времени?! Делов-то! Достаточно найти хорошие карты. Напасть на идею. Остап резким движением схватил бутылку и налил себе еще один стакан. Выпив, он явил на своем лице улыбку философа пражского университета и, обратясь к камину, произнес с придыханием:

– Весь мир, включая и Советскую Россию, это большая многоактная драма, актеры которой – жалкие комедианты. Один из них – клиент вашего турбюро. Мне, как всякому служителю искусства, больно осознавать свою убиенность уже в начале первого акта этой незатейливой пьесы, сыгранной не так блестяще, как этого бы хотели мои добрые мулаты. Они бы не поняли меня, Юрий Степанович, нет... Ну что вы смотрите на меня, будто вам дождь пробил лысину. Я хочу спать. Ваш райский завтрак мы перекуем в послеполуденный фуршетец в честь затянувшегося ледохода и долгого прощания с родиной по форме номер пять.

Юрий Степанович неуклюже развел руками, неторопливо встал и подошел к кованому сундуку работы неизвестного мастера. Вынув из его пропасти довольно приличные постельные принадлежности, в числе которых оказались барашковый тулуп несусветных размеров и пуховая, вправленная в ситцевую наволочку, подушка, добродушный хозяин расстелил все это на небольшом топчане возле камина.

– Ладно, – зевая сказал Остап, – не будем грызть зубами колючую проволоку, чтоб не испортить себе язык, который нам еще пригодится не только для застольных бесед при тусклом свете пылающего камина.

Остап подошел к постельному произведению гражданина Тыры и, не раздеваясь, нырнул под тулуп. Через минуту он уже спал. Ему приснился белый пароход, который глубоко врезаясь форштевнем в гладкую поверхность Атлантического океана и, качаясь на пенистых волнах, малым ходом входил в обширную бухту Гуанабара. В ее сказочной глубине блестел от огромного потока зеркальных авто волшебный город Рио-де-Жанейро. На цокольной набережной стояли мулаты с добрыми лицами и платиновыми зубами. Они строили на своих чумазых физиономиях подхалимские улыбочки и направляли их в адрес великого комбинатора, который стоял на корме белого парохода и мечтательно наблюдал за полетом цветных птичек, круживших вокруг судна. Граждане в белых штанах и гражданки в белых шелковых платьях, украшенных радужным бисером, и с флердоранжем в золотистых волосах, толпились на пристани и показывали на теплоход указательными пальцами. Их улыбки были похожи на зубоскальство добрых мулатов. Командор отвел от них взгляд и неожиданно увидел в глубине бухты огромный океанский лайнер гусиного цвета. Гигант терся бортами о пристань, издавая пронизывающий насквозь скрип. На капитанском мостике Остап узрел покойного Михаила Самуэльевича Паниковского. На покойнике была остаповская капитанская фуражка с белым верхом и великолепный брезентовый костюм бразильских пожарников. Алмазные насосы в петлицах сияли на солнце бежевым пещерным светом, а сам нарушитель сухаревской конвенции походил на эльфа, стоявшего на вершине высокой горы, покрытой изумрудным лесом. Эльф курил трубку, а в промежутках между затяжками брал в руку рупор и, направив его на командора, фамильярно кричал: "Остап Ибрагимович, эта жалкая ничтожная личность, я имею в виду Балаганова, меня просто умиляет. Он проиграл в "шестерку" все ваши пятьдесят тысяч. А как же я, Остап Ибрагимович? Я старый и больной. Отдайте мне мои деньги, я внесу их во всемирную лигу сексуальных реформ на специальный счет восстановления благородного рода Паниковских!" Пылкая до безумства речь звучала по несколько раз кряду. Паниковский противно смеялся и заискивающе скалил золотые зубы. В ту самую минуту, когда командор открыл рот с целью объяснить неталантливому сумасшедшему тот факт, что незабвенный сын лейтенанта Шмидта вовсе не проиграл выданные ему комиссионные, а пожертвовал их Московскому уголовному розыску, он услышал громкий голос Юрия Степановича Тыры:

– Остап, тебе пора!

Открыв глаза, великий комбинатор понял, что видел самый ужасный сон в своей жизни.

Вскоре он уже натягивал на ноги новые сапоги, любезно предоставленные ему Юрием Степановичем в счет частичной компенсации за неуспех эмиграции – в этом неуспехе Тыра считал виновным и себя. Кроме сапог, совестливый хозяин, видимо, уже в счет погашения моральных издержек, презентовал Бендеру зеленый брезентовый балахон, сопровождая презентование напутствием:

"Приднестровские ночи прохладны, а до ближайшего населенного пункта идти далеко". Выходя из тесовой резиденции, Бендер пожал благородную руку гражданина Тыры и голосом опального вельможи изрек:

– Вы правы, Юрий Степанович. Нужно напасть на идею. И рано или поздно это произойдет. Обидно другое: сейчас я бы мог наслаждаться хрустальной мечтой моего детства. Но вместо этого приходится показывать мечте зад... Впрочем, не поминайте лихом, пишите письма и вообще – адье!

Юрий Степанович, соглашаясь, кивнул и просалютовал своему клиенту поднятием правой руки. На его лице покоилась грусть. Остап, не оглядываясь, зашагал по рыхлому снегу, изо всех сил стараясь идти быстрее.

Снег, снег, снег падал звездами бесшумно, густо и язвительно. Он пританцовывал и вскоре стал, словно юркий бес, вертеться вокруг великого комбинатора, постепенно скрывая маячивший балахон в белой пелене. День разгорался бледно и медленно, время от времени выпуская на волю из-за серых туч, как сиротливого цыпленка, мартовское блеклое солнце.

Глава 2НЕМЕШАЕВЦЫ И ДОКА ПО ЧАСТИ ПОЛИТИКИ

В некогда богатом купеческими дворами и традициями, а ныне пролетарском захолустье, городе Немешаевске, прославившемся совхозом-техникумом с единственным в республике асфальтно-топтальным факультетом, было так мало предприятий общепита и так много рабочих клубов и методологических обществ аграрников-марксистов, что жителям города приходилось питаться не старорежимными судачками а натюрель, а идеологически выдержанными лозунгами типа "Выполним промфинплан в три рефрена!".

Выполняя пресловутый промфинплан, граждане пролетарского захолустья гордились своими вишневыми садами и проспектом Диктатуры пролетариата. Летом в конце проспекта, среди аккуратно разбросанных зеленоватых блинчиков, можно услышать оперное мычание черной с белыми пятнами коровы, принадлежащей сельхозкооперативу "Первая пятилетка". Виолончельными звуками матчиша, издаваемыми черно-зеленым "катерпиллером", на котором разъезжал работник исполкома товарищ Жеребятников, можно было наслаждаться утром и вечером, как холодной зимой и серебряной весной, так и жарким летом и золотой осенью. В мае проспект Диктатуры пролетариата утопал в зелени, а в ноябрьские праздники – в труднопролазной грязи. К вечеру же любого времени года, когда утомленное солнце скрывалось за рабоче-крестьянский горизонт, а звонницы доигрывали последнюю незамысловатую мелодию, Немешаевск погружался в кромешную тьму и затихал. Город постепенно засыпал глубоким провинциальным сном.

Но все эти артистические мычания, автомобильные матчиши, вишневые садики, майские прелести, ноябрьская слякоть и даже почти малиновые благовесты были ничто в сравнении со стоявшим в центре города, напротив здания бывшего земства, а теперь исполкома, зеленым ларьком, фасад которого венчала неопределенного цвета вывеска с надписью:

ПИВО – ВОДКА Толпа городских любителей выпить или просто поболтать о разного рода насущных вопросах на злобу дня, часто собиравшаяся возле ларька, была основной достопримечательностью Немешаевска. Говорят, что в те врезавшиеся в память дни, когда Немешаевск бурлил ужасными слухами, вызванными беспрецедентной в истории криминалистики кражей снега с огорода начальника трамвайного депо Архипа Афансьевича Глобова, расследование проводилось не в городском отделении милиции и не в НОГПУ, а на Центральной площади перед шинком "Пиво-водка". Сказывают также, что в один из тех же бурлящих вечеров, а именно в четверть шестого, и была произнесена фраза, положившая начало частному расследованию, и фраза эта принадлежала не кому-нибудь, а заведующему, и не простому заведующему, а заведующему методическо-педагогическим сектором пролеткульта Поликарпу Харитоновичу Аввакумову.

– Это, товарищи, ясно, как день, и понятно, как осень: ясно, что похитить снег мог только непрофессиональный вор, и понятно, что этот самый вор не живет в нашем городе! обращаясь к кружке с пивом, сказал тогда Поликарп Харитонович и дюжина хмельных граждан, стоявших возле ларька, мгновенно смекнула, о чем идет речь.

Кто-то не согласился с товарищем Аввакумовым: дескать, не только не ясно, но и вообще непонятно ни черта. И пошло тогда во все колокола звонить...

– Без поджога и дрова не горят! – усмехнулся в свои длинные усы худой, точно велосипед, выдвиженец с журчащей фамилией Щипрудчин.

– Э-э-э? Что вы имеете ввиду? – спросил гражданин непонятного возраста.

– Сами должны знать!

– Теперь понятно, почему в Немешаевске солнце не на востоке золотится, а на западе! – толкнул с жаром придурок в картузе, надвинутом так низко, что оттопыривались уши. – Скоро так и будут говорить: "Так вот она какая, столица пролетарских пороков!" – Ничего подобного! – прокалякал выдвиженец Щипрудчин. – У нас тут старое тихое пролетарское захолустье.

– А вы свинья! – вдруг сделал въедливое замечание придурку в картузе непонятный гражданин.

– Гришка это сделал! – прогундосил гражданин вот с таким лицом: пухленькие щечки, впалые скулы, скошенный подбородок.

– Отставной козы барабанщик ваш Гришка, – как всегда, принципиально воскликнул председатель месткома Генрих Ричардович. – Такое ж суметь надо! Да и на что, я вас спрашиваю, ему снег?

– Архип Афанасьевич, так в субботу или в пятницу? задал приличествующий случаю вопрос пройдоха с вытаращенными глазами. – Я что-то в последнее время нашей "Немправде" не доверяю...

– В ночь с субботы на воскресенье... – ответил потерпевший. – Лег спать – снег был, просыпаюсь утром, выхожу во двор – нет его. Вот такая вот мать за ногу. Я было думал, растаял, смотрю – лопатой гребли. Все подчистую, товарищи, стилибонили. И где ж у людей совесть?

– Вот так дела... – гримасничая, протянул рабочий-ударник с красной мордой и, отхлебнув пива, вдруг брякнул первое, что пришло в голову: – Буржуи недорезанные это сделали.

– Гришка уволок, его работа.

Радий Нифонтович Добрынин, пожарник в отставке, был другого мнения:

– Кисейная барышня ваш Гришка!

Мужчина лет сорока, пенсне которого выдавало в нем интеллигента, помыслил так:

– Видите ли, в чем дело? Каждому здравомыслящему горожанину, а немешаевцу тем паче, известно, что наша почва является дерново-подзолистой, профиль ее состоит из перегнойного и иллювиального горизонтов. Поэтому для плодородия перегнойного горизонта, кроме снега, необходим навоз. У вас навоз в целости, Архип Афанасьевич?

Рабочий-ударник Рудольф Антипин постучал пальцем по собственному лбу и пригрозил так:

– Навоз-то в целости! А вам, товарищ, слова не давали! Хотя сказывают, он пригрозил вот так: "Тебе, лох занюханный, слова не давали!" Но разве ж можно верить сплетням? Однако по поводу этой подозрительной личности, Рудика Антипина, однажды такое шептали, что даже у опытной сплетницы тетки Агафьи мозги закипели и пришлось ей лечиться в немешаевском Доме скорби аж до кануна первого пятилетнего плана.

– А за три дня до этого мне на работе барашка в бумажке предлагали, взятку то есть, – моргая глазками, поведал потерпевший. – Я отказался. Может, с этим как-нибудь связано? А, товарищи?

– Кто предлагал? – вскидывая подбородок и с умилением щуря нос, спросил толстяк с баварскими усиками.

– Приезжий какой-то.

– Нет, снег слямзил наш, немешаевский, – произнесли в толпе.

– Гришка это сделал.

– Вот заладил! Гришка, да Гришка! – прошипел лупоглазенький гражданин. – Говорят ему: алиба у Гришки. Его Устин, сторож "Немпищторга", зрил. Всю ночь горькую они пили! – Как же мне теперь без снега, товарищи? – просительно воскликнул потерпевший Глобов. – Я теперь, выходит, без овоща останусь?..

– Может, еще выпадет, – успокоил толстяк с усиками.

– А вы когда наметили копку?

– Не выпадет, лето на носу, – поднимая указательный палец вверх, словно собираясь проповедовать, произнес средних лет гражданин с фараонской бородкой.

– Точно – не выпадет! – промямлил собутыльник фараонской бородки – гражданин в очках с фининспекторским личиком.

– Гришка это сделал...

– Вот лоханутый! – интеллигентно отозвались рядом. -Вам же цыркнули: у Гришки алиби. Не понимаете? Алиби!

– Вся почва к лету пересохнет, – слезно пробубнил потерпевший и вдруг крикнул с детским отчаяньем: – Да и вилы я еще не купил! Где же у людей совесть?!

– Вилы готовят летом, а грабли зимой.

– Заткнись, вшивый! – грозно заметил рабочий-ударник Рудольф Антипин, словно пытаясь сказать: "Молчи, пистон. Ты еще на авто "би-би" говорил, когда я за рулем ездил".

– Действительно, гражданин, что это вы тут по верху плаваете, за вершки хватаясь? – в один голос бухнули бывшие хозяева частного ресторанчика Виктор и Анна Прищепа. – Нашли время верхоглядничать!

– Я не верхоглядничаю!

– Конечно не верхоглядничаете! – заблекотали два Сереги-лесника в фуражках с золотым зигзагом на околыше. – Вы дребеденничаете! Белибердой нас поливаете!

– Буффонит он, – захихикал от удовольствия бывший крупье Андрей Мирошниченко. – У нас в казино таких огурчиков без ножа резали!

Интеллигент посмотрел на всех бычком.

– Давайте все же разберемся, граждане! – с отчаяньем махнул рукой потерпевший. – Ведь у меня снег украли! А вы тут лясы точите!

– И все равно я скажу и отвечу всем. Слышите? Всем! – не выдержал интеллигент. – Навоз, товарищи, важнее снега... Эх вы, неграмотные!

– Кто же спер снег? Вот в чем вопрос...

Таким макаром беседа продолжалась еще долго, пока, наконец, как-то само собой не выяснилось, что снег похитила, пробравшись сквозь заградительный ряд, подозрительной наружности бабка Гликерия из близлежащей деревни Варваровки. А нужен он ей был по надобности хозяйственной, для огорода, землю орошать, значит. А почему скрала именно у Аввакумова? Так дом его на окраине стоял, чего ж зря куда-то тащиться? Да и не крала она вовсе снег этот, а лопатой его, да и в телегу-то свою покидала, и увезла восвояси, в деревню к себе, стало быть. На кой черт, граждане-товарищи, ей красть? Взяла она! Жлобы, а косят под порядочных граждан!..

Граждане Немешаевска мало чем отличались от жителей любого другого населенного пункта молодой советской республики. Еще оставшаяся на свободе интеллигенция, как правило, старалась не упускать последних известий о новых трудовых свершениях на великих стройках первой пятилетки. Кустари-одиночки искали случайных клиентов. Алкоголики просили у своих собутыльников взаймы "до первой же получки". Партийные и другие совработники решительно выступали на различных митингах и собраниях, убивая меткими лозунгами повсюду притаившихся контрреволюционных гадюк. Просто люди жили беспокойной жизнью, опасаясь, что наступят еще более худшие времена.

И только Петр Тимофеевич Ключников был далек от всего этого. Петр Тимофеевич не любил собраний, жил припеваючи, хотя точно знал, что суровые времена уже не за горами, и никогда не брал взаймы, так как сам давал. Гражданин Ключников был простым беспартийным советским нэпманом. Он представлял в городе частновладельческий сектор акционерным обществом "Карт-бланш". Обществу принадлежали несколько продовольственных лавок, небольшая кофейня на улице Дворовского и приносивший неплохие барыши шинок "Пиво-водка" на Центральной площади. В свои тридцать семь с хвостиком брюнетистый Петр Тимофеевич выглядел полулысым. На его румяном лице кое-где уже обозначились тонкие линии морщин. Глаза были всегда опрокинуты внутрь, а ямочка на подбородке продолжала привлекать внимание дам.

Рано утром, когда первые петухи еще не успели приступить к исполнению традиционных концертов, шинкарь Ключников страстно умывался, стряхивал воду с рук, отшлифовывал зубы щеткой фабрики "Мосщетсоцзуб", вытирался утиральником, опрокидывал в свой растущий животик кусок холодной курицы или телятины, сдобную булку и чай, потом делал легкие дыхательные упражнения по системе индийских йогов и, как угорелый, мчался в свою контору. В конторе в такую рань он никого не заставал. Брови Петра Тимофеевича хмурились необычайно, но он садился в свое высокое конторское кресло, закатывал рукава ситцевой рубашки, пододвигал к себе счеты с пальмовыми косточками и, пыхтя от удовольствия, принимался за работу. Смысл ее состоял в том, что необходимо было свести вчерашний дебет с сегодняшним, "гипотезным", как он выражался, кредитом. Работал он с огромным терпением и до тех пор, пока "гипотезный" кредит наконец, не появлялся в лице одного из служащих с денежным переводом в трепещущих руках.

В характере Петра Тимофеевича была одна любопытная черта: ему нравилось читать газеты. Ни к каким течениям, направлениям, блокам он, конечно же, себя не причислял, но за колебаниями генеральной линии партии следил зорко, считал себя на незатейливом политическом поприще докой и убедительным прорицателем. В свое время дока действительно вычислил, что как только товарищ Каменев выступит на XIV съезде партии с докладом о насущных проблемах народного хозяйства, ВСНХ введет коммерческий кредит. Как убедительный прорицатель, Ключников был первый в Немешаевске, кто выяснил, что оптимальный вариант первого пятилетнего плана на самом деле был максимальным. Это открытие почему-то вспыхнуло в его мозговых извилинах сразу же после прочтения брошюры московских литгениев Ильинкова и Панферова "Котлован победы". Слезы смеха ползли по лицам коллег товарища Ключникова, когда он с шизофреническим блеском в глазах доказывал им, что 1930 год будет годом мяса и, когда в мае, действительно, началось поголовное истребление коров, быков и тому подобного скота, те же коллеги от досады грызли свои ногти...

Однако в год великого перелома у Петра Тимофеевича политическое прорицательство сменилось обыкновенным человеческим страхом, и поэтому он уже никому ничего не доказывал и не рассказывал. Прочитав в "Немешаевской правде" статью о Магнитке и Кузнецке, он неожиданно для себя понял, что теперь страна будет жаждать не только чугуна и лозунгов сталелитейного типа "Домну – в срок!", но и политических спектаклей с заключительными актами более яркими, чем избавление партии от "уклонов", а народа от инженеров-вредителей – шахтинских и "промпартийных". С января 1931 года беспартийный дока по части политики не стал доверять даже самому себе: "Повяжут, скуют и куда подальше отправят!" горестно шептал он и полагался на здравый ум – если дела не ладились, и на холодный рассудок – если они вовсе не клеились.

Глава 3ЯБЛОКО РАЗДОРА

В тот самый вторник, когда в Москве товарищ Лиходеев сделал доклад "О борьбе с искривлениями позвоночников при строительстве социализма", когда на остров Соловецкий, воплощая в жизнь лозунг: "Соловки – рабочим и крестьянам!" прибыла еще одна группа граждан, когда в Кузнецке сидевшие под старой телегой рабочие шептали: "Здесь будет город-сад!..", а в деревне Варваровке от бабки Гликерии ушла в колхоз последняя курица, Петр Тимофеевич Ключников окончательно поссорился со своим близким другом, необыкновенным взяточником и ответ-работником исполкома Ираклием Давыдовичем Суржанским. Произошло это так быстро и так нелепо, что Петр Тимофеевич надолго лишился всяческого аппетита, что с ним случалось весьма редко, пожалуй, только по красным дням календаря. Ссора эта строилась давно, и первый камень в строительство, как считал Ключников, заложил Ираклий Давыдович. Противоположного мнения был коммунист с большим стажем товарищ Суржанский.

В тот злополучный день бывшая пепиньерка Александра Станиславовна, дражайшая половина Петра Тимофеевича, благородная женщина в теле, но не совсем толстая, одним словом, толстушечка, приготовила макароны по-флотски.

Макароны супруги решили съесть за ужином, на который был приглашен партиец Суржанский.

Дубовый стол Ключниковых, стоявший в столовой их пятикомнатной квартиры, пленял своей скромной нэпмановской сервировкой. Он был покрыт скатертью из голландского полотна, и, кроме огромной эмалированной кастрюли с макаронами, на нем стояли графин анисовой водки и бутылка шартреза, на изумительных фарфоровых тарелках дымились сочные шницеля, в плоском и длинном блюде из богемского стекла красовалась зажаренная на подсолнечном масле путассу, яшмовая конфетница была заполнена разноцветными монпансье, в розетках светился клубничный джем, а посреди стола минаретом торчала огромная хрустальная ваза с нежными бумажными цветочками.

За ужином партиец Суржанский говорил много и хорошо. Супруги слушали его с большим вниманием. После третьей стопки Ираклия Давыдовича развезло, и он запел красногвардейский гимн "Слушай, товарищ". Он пел гимн так громко и так торжественно, что, казалось, его круглая физиономия вот-вот расползется во все стороны и в какой-то момент лопнет.

Первым не выдержал Ключников. – Нельзя ли потише? А лучше – вообще прекратить! – с предельно возможной сдержанностью огрызнулся он. – Ваша партитура желает оставлять лучшего.

– Да, Ираклий Давыдович, – присовокупила к этому дражайшая супруга. – Уж лучше бы вы не драли козла, а то, того и гляди, соседи сбегутся.

"Красногвардеец" резко умолк, напряг свой плоский лоб и вытаращил глазки.

– Вам не нравится мой вокал? – спросил он, на "во" обиженно-сердито округляя губы.

Ключников встал из-за стола, выпятил вперед свое глобусное пузо, поглядел на партийца бирюком и, с трудом сдерживая внутренний голос, процедил:

– Не очень.

– Вот как? – удивился вокалист и тоже встал. – А тогда и вы мне не очень нравитесь! – добавил он со звонким ударением на слове "очень".

Александра Станиславовна изобразила на своей персиковой мордашке третью степень презрения и неуклюже пошевелила задом, во всю силу сжав ягодичные мышцы. Это был первый признак небывалого волнения ее вспыльчивой натуры.

– Скотина, – громко прошипела она с барской пренебрежительностью. – Нажрался в доску и буянит. Испоганил людям вечер.

Партиец не пропустил мимо ушей это замечание. Он пошевелил ушами и выдавил из себя заранее приготовленную фразу:

– Вы сволочь и негодяй!

Слово "негодяй" выдавилось почему-то с немецким акцентом. – Вы украли у меня самое дорогое! – закончил он поспешно и с большим удовольствием, как бы сбрасывая с себя тяжкий груз. Под "самым дорогим" ответ-работник исполкома подразумевал те двадцать тысяч рублей, что он вложил в сооружение питейного ларька еще во времена, когда на клумбе против бывшего здания земства росли цветы, которые сильно нравились любимой козе тетки Агафьи.

Ключников на полторы минуты побеспокоил свои мозговые извилины, вследствие чего его ноздри широко раздулись, а в глазах появился лукавый купеческий блеск.

– Это мой шинок! – он резко рубанул ладонью воздух.

– Я вам из этих вот мозолистых рук простого совработника выдал двадцать тысяч. Где они? – брызгая слюной, вопрошал партиец. – Вы вложили мои сбережения. Ведь так? Так. (Ираклий Давыдович почти после каждой фразы требовал подтверждения и тут же сам подтверждал.) Теперь у вас процветающее предприятие. Так? Так. А меня побоку? Так?..

– Нет, не так! – отрезал нэпман. – Ваши деньги вложены в акционерное общество со смешанным капиталом "Сбруи и подковы". И я вам это, – добавил он язвительно, – не раз объяснял. А где "сбруи", где "подковы" – не могу знать!..

– Нет! Нет, нет, – отрезал Суржанский, чувствуя в себе проснувшееся нахальство. – Был бы я менее скромным, Петр Тимофеевич, начистил бы я вам харю. Но мне партия не позволяет этого сделать!

– Руки коротки у вас и у вашей партии, – не своим голосом крикнул Ключников. – И здесь вам не собрание.

– Что-о-о-о? Так о партии?! Да как вы смеете?! Как вы можете плевать на историю и революционные завоевания? Декабристы разбудили Герцена, Герцен – Ленина, а товарищ Ленин развел на всю Россию агитацию. Партия – это ум и совесть наша! А вы!..

И Ираклий Давыдович плюнул на разостланный на полу мягкий войлочный ковер с изображением английского фаэтона, заложенного в шоры.

– А что до вашей совести... – Петр Тимофеевич грациозно улыбнулся. – Так у вас ни стыда, ни совести нет!

– Стыда нет? Ах вот как вы заговорили?! Да... – Тут Ираклий Давыдович добавил нарастающим басом: – Вы попираете самые элементарные правила гостеприимства! Ведь так? Так.

– Успокойтесь, успокойтесь, а то так недолго и умом повредиться.

– Значит, я должен успокоиться? Так?

– Да, успокоиться! Ибо сейчас с вами, кроме как через переводчика, разговаривать нет смысла.

Товарищ Суржанский не успокоился. И пока коммерческие враги старались побольнее ужалить друг друга, милейшая Александра Станиславовна спокойно вытащила из внутреннего кармана демисезонного пальто гостя черный кожаный бумажник, достала из него небольшую красненькую книжицу и быстро спрятала ее в верхний ящик комода.

"А чего тут церемониться! – рассудила она. – Раз пошла такая беседа с моим Питером, эта скотина обязательно напакостит. Надо его опередить. Сварганим-ка мы этой шельме какую-нибудь гадость".

С мужественным видом гордой гречанки, секунду назад узнавшей, что ее муж совершил измену, Александра Станиславовна сформировала кулак, похожий на атлетическую гирю, затем подошла к Ираклию Давыдовичу и, ткнув в область правого глаза, отправила его в нокаут. Партиец брыкнулся на пол и с этой позиции, оставшимся в целости левым глазом удивленно смотрел на вздымавшуюся грудь Мегеры.

"Не сдержалась, – думала Александра Станиславовна. -Надо было еще и по башке дать. Ишь как зенка вылупилась!" Нужно сказать, что Ираклий Давыдович Суржанский был в принципе человек хороший, но партийный, а посему – порядочный склочник, но и здесь была своя положительная сторона, ибо Ираклий Давыдович считал, что самое ценное у партийца – это умение преодолевать одно препятствие за другим, чтобы будничные невзгоды укрепляли партийный дух. И хотя в Немешаевске поговаривали, что этот самый партиец в начале года великого перелома изобразил председателя исполкома Канареечкина матным словцом, что он тварь порядочная, паскуда гадкая и мерзость препакостная, на самом деле, как говорил один московский нэпман, Павел Жиянов, все это враки, ни к чему хорошему не приводящие.

Из гостей Ираклий Давыдович возвращался без радости.

Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища Суржанского с фингалом в области правого глаза напоминало средневековую итальянскую гравюру.

"Обязательно отомщу! – успокаивал себя Ираклий Давыдович. – Этого я ему и этой... Будут они у меня..." Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в глубине бульвара Советских достижений.

Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух, подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю, покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда процветавшего купеческого города.

Глава 4ПОТЕРЯ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА

В пятницу в шестнадцать часов восемь минут, сидя по нужде в исполкомовской уборной, Ираклий Давыдович Суржанский окончательно осознал, что потерял свой партийный билет. Произошло это чрезвычайное происшествие в среду вечером. Впрочем, может быть, и не вечером, а утром, когда шел снег. Точно Ираклий Давыдович не знал. Но уже в четверг днем, когда он явился в горком партии, билета не было. Скорее всего несчастье случилось, когда он, стоя на подножке переполненного трамвая полез за бумажником, законопослушно руководствуясь желанием уплатить за проезд. А может, и не в трамвае. "А не мог ли я обронить его в продуктовой лавке? – прошило взбудораженный мозг. – Да нет же, нет! Значит, между трамваем и лавкой? Ведь так? Так. Ну и дела!" Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома, прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской бани, выпивших мужиков, орущих "Шумел камыш, деревья гнулись", и оказался на площади Подрастающего поколения.

Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне – Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. "Что же теперь будет? А?" В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе копошился страх. В висках стучало отчаяние. "Все равно узнают. Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти. Расскажи им все... А вдруг?.." Товарищ Суржанский взглядом затравленного волка следил за редкими прохожими, внимательно смотрел в их безучастные лица, будто ждал ответа на самый главный вопрос: "Вы не знаете, что теперь со мной будет?" Придавленный собственным бессилием и безысходностью, он опустился на грязные ступеньки клуба, машинально извлек из кармана пальто папиросу и закурил.

– Что с вами, гражданин? – без особого интереса спросил вышедший из клуба молодой человек с бананововидным носом и с выражением пролетарского сапожника на лице.

– Что? – поняв, что к нему обратились, произнес Ираклий Давыдович. – А? Да...

– Вам плохо? – с юношеской назойливостью поинтересовался банановый нос.

– Нет, нет. Я... понимаете... – забормотал Ираклий Давыдович. – Я... я.. потерял... Вы, понимаете, я потерял партийный билет!

Это "партийный билет" было сказано так торжественно, что по всей площади Подрастающего поколения пронеслось звучное эхо, разбудившее даже сторожа производственного кооператива "Светоч революции" – хитрого Митрича.

– Как? Партбилет? – в ужасе воскликнул молодой человек и исчез так же неожиданно, как и появился.

"Все. Это – конец! – зашептал человек на ступеньках клуба. – Ты не можешь, Боже, так жестоко мучить старого коммуниста. Ведь так? Так. Ты не можешь, о Боже, уничтожить служившего народу верой и правдой! Нет. Ведь так? Так. Это все не со мной. Или партия дала, партия и взяла? А, Боже?" Вскоре на площади Подрастающего поколения можно было слышать звонкое постукивание зубов, судорожные всхлипывания и, наконец, яростные рыдания. Слезы текли из мутных глаз ниагарским водопадом, разливались по площади, волнами бились о стены из красного кирпича. Над головой повис карающий меч Немезиды.

Но когда утром солнце высунулось из-за облаков, и озеро слез на площади высохло, Ираклий Давыдович успокоился, встал и побрел по проспекту Диктатуры пролетариата. Через семнадцать минут он добрел до одинокого дома с колоннами и черной вывеской.

Глава 5НАЙМИТ АНТАНТЫ

Как известно, у каждого трезвого гражданина Советской страны имеются две тени: собственная и ОГПУ. Одинокий дом немешаевского ОГПУ, окруженный высокой оградой из остроконечных пик, отбрасывал свою тень на то место, где в благодатные времена, когда барон Врангель был еще бароном, а господин Ульянов не был еще товарищем Лениным, зияла глубокая и грязная лужа. Тогда здание с колоннами занимало полицейское управление. Осенью, когда лужа выходила из берегов и вода подступала к порталу, обрамленному в то время ломанным обломом, служители закона, дабы не намочить полы шинелей и не испачкать яловые сапоги, пользовались услугами местного конюха-здоровяка Васьки Гулагина. Конюх, как сказочный великан, взваливал на свои здоровенные плечи стражей порядка на дальнем берегу лужи, переносил через воду и бережно опускал их на ступеньки управления. Стражи были довольны, давали пятак и, обтряхнувшись, ныряли в здание. Зимой, когда лужу затягивало льдом и она превращалась в зеркальный каток, услуги Васьки оставались невостребованными, и он влачил еще более, нежели осенью, не подкрепленную шабашными пятаками жизнь. После революции новые власти решили покончить со старорежимными безобразиями и перво-наперво сменили вывеску, затем вырыли водосток, заасфальтировали территорию, прилегающую к зданию, оградив ее высоким забором из стальных пик.

Несмотря на повсеместное наступление культурной революции на изжившие себя барокко-извращенческие архитектурные стили, бывшее здание немешаевского полицейского управления сохранило свой добольшевистский вид. Это был толстый двухэтажный особняк с высокими окнами, к которым привинтили решетки, с вальмовой крышей и выпирающими контрфорсами. На крыше гюйсом развевался красный серп-и-молотовый флаг. Портал с высокой пирамидой ступенек был облицован цветной керамической плиткой так маняще и притягивающе, что не взглянуть на него было бы непростительной глупостью. Из-под кружевного сандрика, среди мощных колонн, выступала одностворчатая входная дверь с глазком и хромированной ручкой-фаль. Дверь тоже манила и как бы призывала: "Открой меня, товарищ, и все будет хорошо!" Открыв дверь и переступив через возникший порог, товарищ сразу же попадал в сумрачный вестибюль и неожиданно для самого себя оказывался во власти пролетарского плаката с надписью:

НЕ ПЕЙ! С ПЬЯНЫХ ГЛАЗ ТЫ МОЖЕШЬ ОБНЯТЬ КЛАССОВОГО ВРАГА!

Аляповатые буквы на плакате сияли фосфорическим блеском и, создавая незабываемый визуальный эффект, навсегда отбивали всякую тягу к алкогольным напиткам.

В углу вестибюля, на обитом красным ситцем постаменте, на фоне обоев цвета колхозной пашни, стоял скромный бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского без рук. Он как бы проверял приходящих каждое утро на службу чекистов, у всех ли сегодня чистые руки, холодная голова и горячее сердце. Широкая лестница с дубовыми перилами вела на второй этаж, где располагался роскошный кабинет начальника с тесной приемной, широкогрудой секретаршей Сонечкой и войлочным ковром с вваленными расплывчатыми узорами красного цвета. Справа от Дзержинского начинался аркой узкий прокуренный коридор с выгнутым, словно крышка от бабушкиного сундука, потолком. Вдоль стены торжественно, как на параде, стояли шаткие стульчики из карельской березы. Напротив стульчиков располагались обставленные с конторской сухостью кабинеты активного, следственного, разведывательного, контрразведывательного, политического, экономического, фотографического и технического отделов. Кабинет под номером тринадцать занимал старший следователь по особо важным делам Альберт Карлович Ишаченко тридцатипятилетний тип с короткой мальчишеской стрижкой и молодецкой харей с тонкими красноармейскими усиками и колючими глазами. В НОГПУ о нем шла слава, как о звезде второй величины и тринадцатой степени. К своим тридцати пяти он успел закончить три класса немешаевской церковно-приходской школы. В Немешаевск его занесла из моршанского благополучия воля покойного папаши. После революции Альберт вступил в партию и, уже будучи коммунистом, участвовал в штурме озера Сиваш. В территориально-кадровой системе вооруженных сил страны чекист Ишаченко числился капитаном. Повышение по службе произошло сразу же после того, как в октябре 1930 года на заседании немешаевского партактива он выступил с докладом и в нем с пролетарской ненавистью разнес в пух и прах чубаровские взгляды товарища Рубина и идеалистичекие извращения Розы Люксембург. Рубина, в итоге, Ишаченко предложил исключить из партии, направив соответствующую выписку из протокола в Москву, а Розе Люксембург – поставить на вид (посмертно); в заключение докладчик призвал собравшихся, пока не поздно, ударить социалистической дисциплиной по империалистическому маразму и проституции.

К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том, что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по долгу службы, не сдерживался и с чекистской горячностью бил их похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог придраться и к телеграфному столбу.

В восемь часов в кабинет старшего следователя по особо важным делам постучали. Следователь писал докладную записку на имя начальника управления товарища Свистопляскина. В ней кратко излагался ход дела проворовавшегося кооператива "Насосы, лопаты и другие комплектующие". Стук оторвал Альберта Карловича от столь важного занятия, отчего лицо его сморщилось, а колючие глаза готовы были метнуть в дверь пару молний.

– Апчхи! – апчхихнул он и, наклоняя чисто выбритый подбородок на замороженный воротник гимнастерки, приказал: -Войдите!

Дверь тихо отворилась, и на пороге показался человек.

– Можно?

– Я же вам сказал, товарищ, войдите!

Вошедший, еле волоча ноги, приблизился к столу и примостился с краю в широком кожаном кресле. Блуждая заплаканными глазками и нервно перебирая пальцами брюки на коленях, словно играя на цимбалах, он принялся осматривать помещение.

Кабинет Ишаченко был обставлен с той милицейской роскошью, которая характерна для служебных аппартаментов присяжных поверенных в дореволюционной России. Напротив высокого окна с молочными стеклами стоял письменный стол с бронзовой чернильницей, штепсельной лампой и ворохом бумаг, исписанных корявым бисерным почерком. Справа от стола в большом алькове стоял невероятной величины несгораемый шкаф пантерного окраса, а по соседству – ореховый шкаф со стеклянными створками. Здесь же, на свободной части стены, висел плакат, изображавший чекиста с вытаращенными глазами и с уткнутым в зрителя коротким ногтистым пальцем. Внизу плаката шла краснобуквенная надпись: ПОМНИ, ТОВАРИЩ, КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ СВОЛОЧЬ РАСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА БУДЕТ УНИЧТОЖЕНА!

Рядом с дверью, будто часовой, застыл неуклюжий стояк вешалки. Серый в крапинку линолиум на полу был тщательно вымыт тетей Пашей – оперативной уборщицей немешаевского ОГПУ, но следы ног вошедшего посетителя портили ее трудоемкую работу.

– Какими судьбами, товарищ Суржанский?! – заменив, согласно инструкции, недовольство радушием, спросил старший следователь. – Да на вас лица нет! Что случилось?

Ираклий Давыдович легонько вздохнул, и запинаясь почти на каждом слове, пробормотал:

– Понимаете, товарищ Ишаченко, в среду утром... вы помните... тогда еще... снег шел... он был... а в четверг... днем... я был... в горкоме... его...

– Так. Дальше, – Ишаченко пошевелил усиками и, как мог, благожелательно улыбнулся.

– Я ехал в трамвае, зашел в продуктовую лавку, и, мне кажется, его уже там не было. Я думаю, этот казус как раз и произошел между трамваем и лавкой.

Брови Альберта Карловича тесно сжались.

– И вы в этом уверены?

– Нет, не совсем.

– Тогда давайте разбираться.

Капитан поерзал на стуле, потому что внутри засуетился охотник, достал из пачки с громкой надписью "Казбек" папиросу, сунул ее меж зубов, взял в загребистую лапу коробок спичек и инстинктивно его встряхнул. Убедившись по звонкому шороху, что спички на месте, он спокойно закурил. После пятой затяжки Альберт Карлович встал и, уперев в бока руки, прошелся по кабинету. Ираклий Давыдович, ощущая в себе нестерпимую тяжесть, растеряно следил за яловыми сапогами капитана: сапоги с противным шарканьем елозили по полу, окончательно сводя на нет оперативную уборку тети Паши.

– А что вы делали между трамваем и лавкой? – вдруг спросил следователь.

– Ехал.

– В трамвае?

– Нет.

– Как нет? Вы же говорили про трамвай.

– В трамвай, собственно говоря, мне попасть не удалось. Я на подножке стоял...

– Ах, вот как! А в лавке?

– А вот в лавке был.

– Что делали?

– Как всегда зашел, постоял в очереди и купил полкило "Краковской".

– Угу. Это очень важно. И что дальше?

Ираклий Давыдович насупился.

– Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел...

– Да, я помню. – ...он был. Так?

– Так. А в четверг днем вы были в горкоме. Так?

– Так, – обрадовался Ираклий Давыдович хорошей осведомленности следователя.

Альберт Карлович легко плюнул на кончик указательного пальца и, когда Суржанский открыл рот с целью говорить дальше, окурок с противным шипением погас.

– Я, как вы знаете, работаю в исполкоме, – продолжал Суржанский, обливаясь потом. – Но вот когда я пришел в горком, его уже, мне кажется, не было...

– А вы мне свидетельствовали, что в горкоме он был!

– Нет, это я сам был в горкоме...

– Вы не волнуйтесь, – ласково сказал капитан. – Потом вы ехали в трамвае, зашли в продуктовую лавку, постояли в очереди... полкило "Краковской"... Ну? Тогда был?

– Нет, не был.

– Ну знаете, товарищ Суржанский, – беспокойно произнес Ишаченко голосом одного из членов губревтрибунала. – "Был не был"... Он что, приятель ваш или кто?..

Ираклий Давыдович умоляюще посмотрел на того, кому он вверял свою судьбу.

Альберт Карлович поправил на себе гимнастерку.

– Приказываю: успокоиться, раз, все сначала и помедленнее, два, без повторов, три, изъясняться удовлетворительнее, четыре!

– А как же тогда сначала и без повторов?

– Без глупых вопросов, пять. Итак, я вас очень внимательно слушаю.

– Если говорить честно и откровенно... понимаете, в среду вечером...

– Утром.

Партиец прикусил зубами нижнюю губу и слегка понурился.

– Да, утром, вы пом...

– Да я помню: тогда шел снег. – ...он был.

Ишаченко погладил свои красноармейские усики, почесал затылок и откинулся на высокую спинку кресла. Наступившая минута молчания показалась Ираклию Давыдовичу вечностью. Колючие глаза старшего следователя говорили: "Вам что, морду набить или так сознаетесь?" Резиновые кулаки, покоившиеся на столешнице подтверждали, что глаза не врут и не шутят. Ужасно ненавидел товарищ Суржанский жизненные ситуации, в которых ему били морду. Последний раз это случилось в гостях у Ключниковых. Отметина еще красовалась на его честном партийном лице. Добавки Ираклий Давыдович не хотел. И тогда он невероятным усилием воли запустил в душе некий механизм: пришли в движение мозговые извилины, кровь бешено понеслась по аорте – еще мгновение и... – Я потерял партийный билет.

...В кабинете старшего следователя по особо важным делам прогремел взрыв. Бронзовый бюст Железного Феликса развернулся на своем постаменте и сурово сдвинул брови. Чекистский плакат в кабинете Ишаченко дал крен. Задребезжали мутные оконные стекла. Стояк вешалки подпрыгнул на месте, а за дверью тетя Паша выронила из рук швабру. Только несгораемый шкаф остался невозмутим, а со стороны орехового шкафа в наступившей умопомрачительной тишине слышался шелест падающей бумаги.

Если бы сейчас ответ-работнику исполкома товарищу Суржанскому сообщили, что Земля сошла с орбиты и врезалась в толстый шар Солнца, он сказал бы: "Ну и что? И не такое бывает! А вот я..." Было страшно. Серый в крапинку пол уходил из-под ног. Ужас заморозил сознание первого немешаевского беспартбилетника и вырвал из его партийной души... истерический смех. Смех был сильный, хриплый.

– Ах, ты еще и ржать, контра?! – дошло до помутненного сознания Ираклия Давыдовича.

Смех прекратился так же вдруг, как и начался. Вырвавшийся было ужас возвратился, как джин, вовнутрь.

– Я же сам пришел, сам, понимаете? – проговорил Ираклий Давыдович, дрожа всем телом. – Какая же я контра? Понимаете, в среду утром...

Тут из кармана следователя свободной птахой выпорхнула фига.

– Это я уже слышал! – вспыхнул капитан. – А ну молчать! А может ты не просто контра, – предположил он, – а притаившийся враг народа? Или того хуже – наймит Антанты? А? Вот где надо разобраться... И хорошенько надо разобраться.

– Вы же помните, – захлебываясь в страхе, прошептал Ираклий Давыдович, – тогда еще снег шел. Ведь так? Так.

– А ну – молчать! – крикнул чекист так, что в жилах у наймита Антанты застыла кровь. – Хватит мне тут!..

Из возникшей возле орехового шкафа бумажной кучи он взял листок с надписью: "Протокол допроса".

– Ну, сволота контрреволюционная, начнем. Фамилия?

Альберт Карлович вновь закурил, а Ираклия Давыдовича передернуло. Он попробовал приоткрыть дрожащий рот, но губы были, словно приклеенные и вместо того, чтобы дать волю рашпильному языку, держали его в неволе. Уши заложило и они начали еле заметно вращаться.

– Фамилия, – громко повторил грозный следователь.

– Суржанский я... – губы неожиданно расклеились и так же быстро сомкнулись.

– Созна-аешься! – с уверенностью прошипел следователь. – Не такие кололись. Имя, отчество.

– Ираклий Давыдович, – выдавили побледневшие губы. Партийная совесть поджала хвост и предательски безмолствовала.

– Социальное положение?

Пошла стандартная процедура допроса, общая для всех округов страны с территориально-милицейскими формированиями. Гражданин Суржанский быстро освоился и отвечал на вопросы следователя более уверенно. Простые человеческие чувства вновь соединились с партответственной душой, насквозь пропитанной последними решениями немешаевского партактива.

Дойдя до "Есть ли родственники за границей?", следователь отложил в сторону ручку. "А к чему все эти формальности? подумал он. – Все равно этот тип – участник меньшевистского заговора. Очень кстати..." – Слушай сюда, контра, – сказал он. – Если ты мне сейчас не скажешь, кому, когда, где, при каких обстоятельствах и за сколько продал самое святое, что тебе доверила партия, я из-под твоей вражьей шкуры все повытаскиваю и твоим дружкам, антантским собакам, скормлю. Ты понял, ишак подорванный? Ираклий Давыдович покорно кивнул и изобразил на своем лице полное понимание.

– Кому, оленевод твою мать, партийный билет продал? еще раз спросил следователь и, достав из кобуры револьвер системы Смит и Вессон, почесал им затылок.

– Клянусь честью, я не продавал! Я не продавал, гражданин следователь, слово коммуниста... Понимаете, в среду утром, вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый, билет у меня был. Я помню, был. Ведь так? Так.

– Ты что мне тут горбатого к стенке лепишь?

– Я не леплю, товарищ следователь.

– Как же не лепишь, когда лепишь?

– Понимаете, в среду утром...

– Нет, этот оленевод меня запарил! – ...вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый...

– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!

С этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом с телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.

"Будет бить!" – сообразил Ираклий Давыдович и зажмурил глаза.

Но обстоятельства сложились так, что в тот самый момент, когда резиновый кулак капитана Ишаченко размахнулся для стимулирующего удара, дверь кабинета отворилась и на пороге, с папиросой в зубах, картинно появился выбритый начальник немешаевского ОГПУ товарищ Свистопляскин. Несмотря на то, что фамилия у начальника была дворницкая, его очки с серебрянными оглоблями, сидели на весьма интеллигентных ушах. Весь его вид как бы говорил: "Я ни разу в жизни не бил человека. А те, кого бил, ну разве это были люди?" – Ты подготовил докладную записку? – спросил начальник управления.

Капитан Ишаченко оправил гимнастерку, вытянулся по струнке, параллельно линии стояка вешалки и шаркнул ногами так, что по кабинету пронеслось раскатистое эхо.

– Никак нет, Роман Брониславович, я...

– Пора бы уже заканчивать, Альберт. – Начальник управления затянулся папироской. – Сам понимаешь, с этими кооперативщиками пора кончать. А чего тянуть? Дело ясное... Что тут у тебя? Товарищ Суржанский, вы к нам?

– Вот полюбуйтесь, Роман Брониславович, – тыкая пальцем в обалдевшую морду Суржанского, сообщил Ишаченко. – Вражина. Продал Антанте билет партийный.

– Так, так, – сдвигая на лоб очки, удивленно пробормотал Роман Брониславович и, сделав небольшую паузу, добавил с радостным вздохом: – Эхва! Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно. Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят.

– Так точно, товарищ начальник, вредят, – вздохнув, сказал капитан. – Факт на лицо!

– Очень мило! Нормальный ход! – скрипуче тявкнул начальник. – Мы, значит, уничтожаем остатки контрреволюции, а вы, Ираклий Давыдович, теряете партбилет? Очень мило! Нормальный ход!

Ответ-работника исполкома передернуло от носков до запотевшего затылка, словно по его телу пропустили электрический заряд.

– Товарищи, я же ведь сам пришел, сам, – взмолился партиец, – вы поймите, что в среду ут...

Но окриком "Засохни, плесень!" Альберт Карлович не дал ему договорить. Повернувшись к начальнику управления, капитан подробно изложил результаты проведенного им дознания.

Очередная контрреволюционная сволочь, как метко заметил товарищ Свистопляскин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик час назад. Но кое-что выяснить удалось. Да, пришел этот тип сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И не таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да, потерял партбилет между продуктовой лавкой и трамваем, или наоборот. Точных сведений он не дает. В горкоме партии билет был. И в среду утром, когда шел снег, был. И вообще, этот Суржанский – подозрительная личность, так как толком ничего сказать не может. Контра, она и в Африке контра. И вот уже битый час он капает на мозги органам. Признаваться не желает. Показания дает путанные. Объясняет сумбурно. А сам пришел тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в какие ворота не лезет...

– Постой, постой. – Свистопляскин самодовольно улыбнулся. – Тут с кондачка решать не стоит... Правильно говоришь, что контра, она и в Африке контра. Тут попахивает контрреволюционной гарью. Не иначе. – Роман Брониславович спокойно подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. -Точно, – убедился он, – несет контрой. В общем так, Альберт, бросай насосолопаточный мусор к чертям собачьим и занимайся только этим вот субчиком. Тут пахнет контрой, точно тебе говорю.

– Есть! – отрапортовал Ишаченко с мужественным видом пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта полыхающее пламя контрреволюции.

Начальник управления направился к выходу и, не оборачиваясь, голосом судьи, выносящего смертный приговор, заключил:

– Точно! от этого эхинококка контрой прет! с кондачка решать не стоит! так, что действуй. Действуй, но помни: что сила следователя – в его спокойствии, то есть руки распускай, но в меру. Понимать надо!

Следователь Ишаченко спокойно подошел к столу, включил штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную морду Ираклия Давыдовича. От потока жгучих лучей Ираклий Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал из него носовой платок, высморкался, во всю силу напряг блестящий от пота лоб, с коровьей преданностью взглянул в темноту, где, как ему казалось, смутно виднелись добрые глаза следователя. Но владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя к контре, нанес свой коронный справедливый удар.

На средневековой итальянской гравюре появились новые подробности. Ираклий Давыдович взвыл, и коровья преданность быстро сменилась собачьим страхом.

Второй удар был похож на первый, но коронным не был.

– Ноги с корнем вырву, контра! – пообещал следователь. – Кому продал святыню нашей партии? Я же все знаю, факт налицо!

– Я...

– А ну-ка, стаканила, высовывай свое жало! Где билет?

– Я...

– Билет, спрашиваю, где?

– Я...

– Базар фильтруй, контрик! Кому продал святыню?

Контра хрипела, как загнанный конь.

– Товарищ следователь, я не виноват, понимаете, в среду утром...

– Когда шел снег... – ехидничал Ишаченко, поигрывая пальцами. – Ты мне тут горбатого не лепи. Где билет?

Убитая горем контра продолжала яростно хрипеть. Губы дрожали, как у мальчика-гимназиста перед отдиранием розгами.

– Ты хоть понимаешь, эфиоп твою мать, во что ты ввязался? Страна доверила тебе ответственный пост. А ты предал и страну, и пост, и народ и партию едино!...

– Я...

– И это в то время, когда недремлющее око империализма старается задушить своим игом советскую республику. Но страна отвечает социалистическим наступлением по всем фронтам: на острие культурной революции и индустриализации вступают в строй Кузнецкий и Магнитогорский металлургические комбинаты, челябинский завод ферросплавов. Как можно потерять партийный билет в такое время? А? Я вас спрашиваю?

– Я...

– Партийный билет – это не какая-нибудь ерунда. Партбилет – это лицо партийца, это честь партийца, и я бы добавил, это совесть партийца. А вы? Заладили: "Между трамваем и лавкой, между лавкой и трамваем!" Вы потеряли не просто книжку, гражданин Суржанский. Потеря партбилета – это потеря партийной чести! Это плевок в рабоче-крестьянские завоевания. Партия этого не прощает. И не ждите пощады. Вы плюнули на рабочий класс. А как можно плевать на рабочий класс, когда благодаря этому самому рабочему классу от Москвы до Чукотки и от Остеко-Вогульска до Москвы звучат позывные Коминтерна. Пролетарский голос звучит по всему миру. А тут и мировая революция на подходе... Потерять партийный билет! Да как же это возможно? А? В гражданской войне трудящиеся PСФСP разгромили войска белогвардейцев и интервентов, а вы спустя десятилетие заявляете партии, что потеряли партийный билет. Это как же понимать, товарищ... тьфу, какой вы нам теперь товарищ? здесь лекторский запал у Альберта Карловича подошел к концу. -На! – капитан выставил подследственному довольно ядреный кукиш. – Контра ты – и все тут! Слухай сюды, фраер занюханный! – капитан поманил пальцем. – Сюды, сказал! Ты что тут варежку разинул? Ты у меня тут под двадцать восьмым номером! Понял? Кому, контрик, партийный билет загнал?

Контрик сидел, как вкопанный. Лица на нем давно не было. – Я вас спрашиваю, гражданин, – повторил свой вопрос Ишаченко. – Вы кому билет загнали партийный? Вам что, опять морду бить?

– Нет, нет. Да, я виноват. Но товарищ... гражданин... Нельзя же так. Ведь нельзя же ведь так... Вы же помните: тогда еще снег шел. Ведь так? Так.

– Ну, пес смердячий, ты меня вывел...

Так и не мог ничего толком сказать Ответ-работник исполкома Ираклий Давыдович Суржанский. Из его кровоточащих губ, правда, иногда вырывался привычный для него рефрен, впоследствии ставший знаменитым: "Ведь так? Так". Но и его жалкое хлюпанье ровно в час ночи полностью разбилось о придирчивую натуру капитана Ишаченко. Бил капитан контру долго и больно, вкладывая в свои удары вековую ненависть пролетария к паразитирующему классу.

В ту зловещую и туманную ночь, когда начальник немешаевского ОГПУ, стоя на коленях и простирая вперед руки, давал очередной обет верности своей супруге Глафире Афиногеновне, подследственный Суржанский был с миром отпущен домой. Перед этим, капитан Ишаченко, рассудивший, что с кондачка решать не надо, а на ловца и зверь бежит, держал контру за плечи и, прежде чем вытолкнуть из кабинета, взял с нее клятву: найти где угодно заветную красную книжку и вернуться в управление через неделю.

И было так: в три часа ночи раскачивающееся тело Ираклия Давыдовича тяжело двигалось, временами надолго прилипая к обветшалым постройкам проспекта Диктатуры пролетариата. В скором времени оно скрылось в тупике Социалистической мечты и через полчаса вынырнуло из темноты подворотни на Центральную площадь. Уткнувшись в постамент памятника основоположнику научного коммунизма, Ираклий Давыдович, наконец, очнулся от нежнейшего тет-а-тет со следователем Ишаченко, возвел на бронзового Маркса глаза, полные слез, и пробубнил: "Нелюди!" Через час партиец доковылял до Студенческого переулка. Горели окна студенческого общежития немешаевского техникума. Слышался гитарный перезвон. Студенты асфальтно-топтального факультета резвились вовсю. Они щипали гитарные струны и медными голосами затягивали "Песню о ветре" из репертуара самодеятельного рабочего коллектива "Синяя блуза":

По-чешски чешет, по-польски плачет, Казачьим свистом по степи скачет И строем бьет из московских дверей От самой тайги до британских морей...

Справа от кровоточащей ссадины, поставленной капитаном Ишаченко красовался бревенчатый домик с покосившимся фундаментом и неуклюжими наружными ставнями. Это было жилище Суржанского. Ираклий Давыдович, помедлив секунду у ворот, нырнул во двор. Через пять минут он уже спал тяжелым сном несчастного человека, которому ужасно не повезло в жизни.

Тем временем сквозь сверхмощное студенческое "У-p-p-а!" и декларативное "Так пусть же Красная сжимает властно..." иногда было слышно, как стучали плоские кровли, колыхались латаные крыши домов, раскачивались ветхие заборы. Ветер бился о тротуар Студенческого переулка, яростно сражался с остроносыми сосульками, и они, побежденные, с сухим треском падали на землю.

Ночь, ночь, ночь обволакивала город непроглядной теменью. Где-то лаяли собаки и пахло кошками. Город мирно спал.

Глава 6ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА

В один из весенних дней 1931 года через Немешаевск, точно по расписанию, проследовал на Москву курьерский поезд. Он приостановился не более, чем минуту и оставил на платформе молодого человека лет тридцати – в морской фуражке с белым верхом.

Когда солнце выглянуло из-за хромово-серых туч и заиграло на золоченых куполах пока еще не снесенных церквей, молодой человек вышел на Центральную площадь и устремил свой взгляд на одинокий ларек с курьезной вывеской "Пиво-водка". Рядом кучковались городские почитатели пива и водки.

Ларек обслуживал не только членов профсоюза, но и всех желающих. Это обстоятельство приятно удивило приезжего, уже приготовившегося предъявить ручной штучной работы билет члена профсоюза старгородского Учкпрофсожа. Немного помедлив, он протянул в окошко несколько монет и, дождавшись долива, получил массивную стеклянную кружку пенистого солодового напитка.

– По всей видимости, наркомат внутренней торговли не жалует это шиковое заведение своими кредитами, – заключил молодой человек, сделав небольшой глоток. – Напиток похож на мое любимое маджарское алиготэ, но только с привкусом сена. Бутлегер Тыра в своем медвежьем углу поил меня гораздо лучшим суррогатом.

Воленс-неволенс, любитель маджарского алиготэ оказался свидетелем весьма любопытного спора. Захмелевшие рабочие-ударники, торговцы антиквариатом, работники немешаевской типографии "Заря социалистической печати", интеллигент в пенсне и прочие городские активисты чесали свои языки по поводу предстоящего сноса в Москве Храма Христа Спасителя.

– Да вранье все это... – без особого жара заявил пройдоха с вытаращенными глазами, косясь на балахон молодого человека.

– Храм Спасителя сносить будут. Это же ясно как день, и понятно, как пень! – прочувственно воскликнул рабочий-ударник с красной мордой. – Это же, товарищи, решенный вопрос.

– Да поймите же вы, наконец, – звонко воскликнул интеллигент в пенсне на вздернутом носу. – Как же может быть вопрос решен, когда Храм Христа имеет пирамидальный силуэт и одинаковостью фасадов роднится с Кремлем, а значит, и с партией. – Интеллигент снял пенсне и начал протирать стекла носовым платком. – То есть снести его никак не можно. Никак не можно.

– А я согласен: снесут, – вмешался добрый толстяк с коммивояжерскими баварскими усиками. – И только эта дурацкая, как ее там... Александровская церковь останется.

– И ее, товарищи, снесут, точно вам говорю, кому она нужна? – довольно грубо простонала красная морда.

– А форма и абрис глав, – не унимался интеллигент. -Это куда? А компактность объема? Это как? Храм контрастен с Кремлем! Это что? Только он доминирует над городом и вместе с Иваном Великим создает главный силуэт столицы республики. Не снесут! Партия не допустит!

– И что это вы, гражданин, вечно выражовываетесь в нашем общесте? Напились – ведите себя прилично, – с военной отчетливостью произнес лупоглазенький гражданин, усики которого выдавали в нем красноармейца.

– Я не выражаюсь, а доказываю вам, малограмотным: будет стоять Спаситель. Будет! Что я могу сделать, если у вас сердца мохом обросли!

– Молчал бы ты в тряпочку, вшивый, а то как дам больно! – пригрозил лупоглазенький. – Товарищи, а может это контра? А?

"Сам ты контра", – подумал интеллигент, напиваясь своим пивом.

– Алкаш-выпивоха, а под интеллигента подстраивается, сказал в унисон гавканью подзаборной собаки узколобый тюфяк. -Недоносок, заткни фонтан!

Эти слова, влетевшие в голову, будто их туда вкрутили отверткой, непременуемо отразились на лице интеллигента: лицо посерело. Интеллигент забеспокоился: начал вертеть во рту палец, грызть ногти.

– Его надо под холодный душ, – залихватски сплюнула красная морда, – чтобы из него дурман вышел и побольше нашатыря, чтоб он в себя пришел.

– Из-за таких вот интеллигешек и говорят, что блестящее будущее Немешаевска осталось позади! – проталдычил идиот без лица, то есть лицо-то у него имелось, но запомнить его было невозможно, даже прожив с этим идиотом год в одной комнате.

– А я слышал, что уже приказано снести, – зевнул и одновременно окнул заскучавший брюнет с ненатуральным лицом. -Прессу читать надо. Чего тут спорить?

– Памятник царю перед храмом снесли, и Спасителя снесут, – самодовольно сообщила красная морда. – Вопрос, товарищи, решенный.

Интеллигент в пенсе молчал.

– А что же на его месте? – с неожиданной суровостью протянули красные глаза. – Что?

– А я вам говорю, что уже и артель "Монолит" создана и проект готов. "Памятник освобожденному труду" называется, отрывисто ответствовала красная морда. – Этот, как его...

– Дворец Советов, – послышалось с соседнего столика.

– Да, правильно, – согласилась красная морда. – Дворец Советов строить будут.

– А помните в том году антипасхальные и антирождественские митинги? А выступления членов Союза Воинствующих Безбожников? Как вы думаете, для чего все это? ничуть не смутившись, хихикнул только что подошедший белобрысый гражданин. – Для чего?

– Точно! – со смехом воскликнула красная морда, протягивая белобрысому лопатообразную ладонь. – Здорово, Силыч!

– Для сноса, – вставил добрый толстяк с баварскими усиками. – Не стоит и сомневаться.

– Значит снесут, – кукарекнул красноармеец. – Да и черт с ним.

– А я думаю, что вся эта антирелигиозная истерия лишь для того затеяна этими эсвэбэвцами, чтобы мы с вами здеся вместо пива сельтерскую с вишневым сиропом глушили, – неожиданно для всех прокомментировал мужчина лет сорока с брюхом хлебного агента. – Вот тогда и посмеемся.

– Это почему? – удивились коммивояжерские усики.

– Откуда я знаю? Думаю так, – пожал плечами хлебный агент.

– А вы как думаете? – прохрюкала красная морда, обращаясь к интеллигенту, собравшемуся уходить.

– Спросите у Антипина, – огрызнулся спрошенный, сверкнув пенсне.

– А что тут говорить? По газетам известно, что идет реконструкция Москвы, – великодушно ответил за очкарика гражданин средних лет с фараонской бородкой, по всей видимости, работавший гардеробщиком в "Немправде". – Сами знаете... Что было сделано из Тверской? Улица Горького. А из Предтеченского переулка? Большевистский. Значит, и из Спасителя Дворец Советов сотворят.

– А где, я вас спрашиваю, Сухарева башня и Красные ворота? – возмутился собутыльник фараонской бородки гражданин в очках с фининспекторским личиком. – Где? В сортире. Там же и церковь Успения и собор Казанский. Снесли, а строить ни черта не хотят. Так же и Спасителя снесут, а на его месте – шиш! А вы все на свой салтык талдычите: снесут, снесут. Снесут – да! А построят – шиш с перцем!

– И я говорю, что дворец не построят, – не унимались вытаращенные глаза.

– Шиш там построят, – закрывая лицо руками, пробубнил фининспектор. – Это на три аршина в землю видно.

– Не шиш, а дворец, – послышалось откуда-то сбоку. -Монумент.

"Какая осведомленность о столице. Для такого захолустья это не просто гениально, а конгениально!" – подумал молодой человек в балахоне, а вслух подзудил:

– Памятник вождю пролетариата на месте Храма поставят!

Эта фраза усилила страсти. Но молодой человек вместо того, чтобы окунуться в бурлящий спор, отошел от захмелевших эрудитов подальше. Он оказался в обществе человека с побитым лицом. Через минуту из его горла вырвалось невольное удивление:

– Вы что, на похоронах были? На вас смотреть тошно!

– Я потерял, гражданин, партийный билет, – проговорила побитая физиономия.

– Тоже мне! Нашли, над чем слезы лить.

Тут молодой человек действительно услышал жалкие всхлипывания.

– Да... положение. Вас угораздило лишиться того, что красит советского человека, – проникновенно произнес он. – Я вас понимаю. – Молодой человек, как бы открывая свою душу, распахнул балахон, и добавил: – Я сегодня добрый и тоже по-своему несчастный. Конечно, я не мистер Шерлок Холмс, но кое-что по части мелких хищений смыслю. Применительно, конечно, к Советской России.

Партиец поднял подбородок и сверкнул глазами.

– Вы сотрудник ОГПУ?

– Я что, по-вашему, похож на чекиста? – вопросом на вопрос ответил приезжий.

– Нет, но я... – замялся побитый, а про себя подумал: "Значит, жулик".

– Я не чекист, товарищ потерпевший.

– Вы, правда, можете мне помочь?

– Слово "помочь" отсутствует в многотомном словаре Остапа Бендера. Вы можете называть меня Остапом Ибрагимовичем. Но я, пожалуй, внесу его в свой словарь: глядя на вас, можно умереть от сострадания.

– Я был бы вам очень признателен. Ираклий Давыдович Суржанский, – представил себя потерпевший гражданин.

– Суржанский? Да вас можно сажать только за вашу фамилию! Об имени и отчестве я вообще молчу... Но это не столь важно. Где вы последний раз его видели?

– Кого?

– Партбилет, конечно. Ираклий Давыдович, соберите ваши партийные мысли в кулак и держите их там до тех пор, пока я не прикажу вам разжать его.

– Да-да! Я все понял, товарищ Бендер. Последний раз партбилет находился у меня в бумажнике.

Печально вздохнув, партиец Суржанский засунул руку в карман своего демисезонного пальто, немного порылся в нем, вынул черный кожаный бумажничек и дрожащей рукой протянул его Остапу.

– Вот в этом...

Остап, бубня себе под нос "пальто с кошельком в кармане и ключ от квартиры, где деньги лежат...", взял бумажник и, бесцеремонно порывшись в нем, вынул две ржавые булавки, пять рублей мелочью и двести рублей купюрами. Спрятав деньги в свой карман, Остап засунул булавки и мелочь назад, искусственно зевнул и вернул бумажник Суржанскому.

Партиец выразил одной половинкой лица исступление, а другой огорчение.

– Вы взяли двести рублей!

– Таковы расценки сыскной конторы "Бендер без К"!

– Но...

– Катастрофически интересно! – быстро меняя тему диалога, сказал Остап голосом городового. – Сразу видно, что здесь замешаны как раз те самые вилы, которыми пишут по воде!

Поэтому вопросов больше не имею.

И тут же спросил:

– Вы что же, всегда носите эту вещь с собой?

– Да, – отозвался Ираклий Давыдович, еще держа в руке отощавший кошелек.

– Так вы работаете в исполкоме? И там тоже бумажник всегда был при вас?

– Да, я его из пальто перекладываю в пиджак.

– Значит не там... Вы кого-нибудь подозреваете в краже? – В краже? – удивился Суржанский.

– В краже, в краже. А в чем же еще?

– Неужели вы думаете, что партбилет могли выкрасть?

– Именно.

– Но для чего? И кто? Кому это надо? С какой целью? Может, враги партии?

– Цели у людей бывают разные. У вас, кроме врагов партии, есть другие враги?

– Как вам сказать...

– Как есть.

– Один враг, если можно так сказать, появился недавно. Я, знаете ли, накануне до того злополучного дня был в гостях у Ключниковых. Они меня сами, сволочи, пригласили. А потом Александра Станиславовна набила мне морду. Фонарь поставила. Представляете? Какие же они гады!

– Ключниковы?

– Они... Этот нэпман пустил по ветру все мое состояние. Я имею в виду двадцать тысяч. Сейчас этот гад собирает барыши. Вот это шинок – собственность его акционерного общества. А я только и имею одно право – выпить здесь кружку пивка.

– Что вы говорите?! – с фальшивой ноткой возмущения в голосе воскликнул Остап. – Так этим ларьком владеет ваш Ключников?

– И не только этим. Под ним практически все питейные заведения Немешаевска.

– Это очень хорошо и как раз то, что мне нужно. Акционерное общество, говорите?

– Да. "Карт-бланш" называется.

– Конгениально. "Карт-бланш" и император-кооператор! Зачем же вы пришли к чете этих "Карт-бланшей"?

– Они меня сами пригласили, товарищ Бендер, я не мог отказаться. Я пришел. А они мне морду...

– То есть, вы получаете удовольствие, делая то, что вам не нравится? Вы что, идиот?

Ираклий Давыдович не смутился. Он всем туловищем подался вперед, придвинулся вплотную к Остапу и, приставив губы к его уху, зашептал:

– Я знаю, как этот тип стал владельцем "Карт-бланша"... Ключников, едят его мухи, весь город к рукам прибрал. Весь город, товарищ Бендер. Это я вам говорю, как Ответ-работник исполкома. Я ему сам во всем помогал.

– Понимаю. Получаете взятки. Тесните честных людей. Награждаете негодяев. – Остап поднял палец. – Статья сто четырнадцатая. До трех лет.

И он изобразил на пальцах небо в клеточку.

– Не шутите так, товарищ Бендер, – не отходя от Остапа, прошептал Суржанский. – Он очень богат. Очень. Весь город, стервец, к рукам своим нэпмановским прибрал...

Внутри у Ираклия Давыдовича кипела тайная злоба, а зависть без жалости терзала его партийное сердце. Остапу даже показалось, что этот партоша вот-вот лопнет от мести.

– Хорошо! – Бендер сурово посмотрел на партийца. – Но вернемся от вашей познавательной околесицы к нашему следствию. Итак, до последней встречи с четой Ключниковых ваше запятнанное взятками лицо было невредимым?

– Да, товарищ Бендер. – Слово "взятками" Ираклий Давыдович предпочел не оспаривать.

– И партбилет был на месте?

– Да, товарищ Бендер.

– Понятно. И вы не знаете, кто у вас свистнул партийный билет?

– Нет. А откуда мне знать? Думаю, потерял где-то. Ведь так? Так.

– Вы уже с кем-нибудь беседовали о пропаже?

– Беседовал? Вам, товарищ Бендер, легко говорить. Беседовал! Это, извините великодушно, мягко сказано. Беседовал! Вы видите мое лицо? Следователь ОГПУ со мной побеседовал!

– Так что же, вас забирали в "гепеу"?

– Я сам к ним пришел.

– Сами? Вы это – серьезно?

– Вполне.

– Нет, вы точно – идиот! Теперь мне совершенно ясно, что ваша голова до краев наполнена только решениями партактивов. – А что мне оставалось делать? Потерять партбилет – не шутка вам. Это хуже, чем потерять деньги. Потеря партбилета это потеря партийной чести. Это плевок в рабоче-крестьянские завоевания. Партия этого не прощает. А я, товарищ Бендер, человек честный!

– И вас вот так просто отпустили?

– С тем, чтобы через неделю я вернулся с партбилетом. Или...

Но Остап не дал ему договорить.

– Все ясно. Из нашей слезощипательной беседы я почерпнул три бесповоротных факта. Первое. Я четко знаю виновника вашего так называемого горя. Второе. Здесь чувствуется неплохая комбинация. И третье... Вы живете один?

– Один... Уже восемь лет. Муся, моя супруга, чтоб она гикнулась, ушла от меня в двадцать третьем...

– Это хорошо. Я буду жить у вас.

– Пожалуйста, живите себе на здоровье, – умоляюще произнес Суржанский. – Только найдите мне партбилет. Заклинаю вас, товарищ Бендер.

– Конечно найду, – уверенно пообещал Остап. – Ваша книжица теперь для меня стала путеводной звездой. Как говорил друг моего детства Мишель Буане, начало комбинации есть. Карты розданы. Игроки расселись. Командовать игрой буду я. Звучит талантливая фантазия для фортепиано с оркестром. Аплодисментов не жалеть! Ничего, взойдет солнце и перед нашими воротами! Ну же, шире шаг! Ведите меня в свой замок, благородный барон в изгнании!

Глава 7СОННЫЙ ДОМИК ПАРТИЙЦА СУРЖАНСКОГО

Некоторое время спустя две фигуры появились в Студенческом переулке. Исполкомовский барон в изгнании и его молодой спаситель подходили, обнявшись, к сонному домику, построенному из горизонтально уложенных бревен в духе классической колхозной архитектуры: двускатная крыша, покосившийся фундамент и расхлябанные наружные ставни.

На глазах Ираклия Давыдовича показались первые за несколько последних дней лишений счастливые слезы.

– Я знаю, как этот тип стал владельцем "Карт-бланша", прошепелявил он, учтиво открывая дверь.

– Меня это не интересует, – сухо промолвил Остап, пока не интересует, так будет точнее. Расскажите о состоянии его сегодняшних дел. В частности, о его связях с исполкомом, местными деловыми кругами и банком.

– Деловыми кругами? Вы смеетесь! Дела теперь всюду в упадке. От старого уже почти ничего не осталось. Ключников это и есть "деловые круги" нашего города. Его терпят только потому, что он напрямую связан с товарищем Канареечкиным.

– Это кто?

– Председатель исполкома...

– И что же?

– Скоро и "Карт-бланш" сожрут. Читали последние постановления? Хотя... что я говорю? Вы же...

В домике Суржанского оказалось три комнаты. Вся обстановка в доме свидетельствовала о том, что его хозяин был холостяком. На выбеленных известкой стенах висели многочисленные портреты партийных и государственных деятелей. Дощатый пол был окрашен в светло-коричневый цвет. Пол был грязный. В первой комнате возле окна стояли кровать и письменный стол. Вторая комната, которая, судя по всему, функционировала как спальня или как еще черт знает что, была меблирована железной кроватью. Постель имела беспорядочный вид. Дверь в третью комнату оказалась закрытой. – А вы, соломенный вдовец, неплохо устроились.

Остап радовался в душе, что ему повезло в этом богом забытом Немешаевске.

– А что в той комнате?

– Это комната моей бывшей супруги, – поспешно ответил Суржанский. – Вам, правда, у меня нравится?

– Да. Типичное жилье советских партийцев, не обремененных семейными узами. Для полного комфорта не хватает настенных часов с кукишем.

– А почему вас заинтересовал "Карт-бланш" и Ключников, чтоб его мухи поели?

– Ираклий Давыдович, пока вопросы задавать буду я! А вы будете отвечать. Так как именно мне вы обязаны своим будущим спасением, – нервно ответил Остап. – И вообще, долго я тут с вами пестоваться не намерен. Будете плохо себя вести, – Бендер улыбнулся, – превращу ваш дом в виварий, а подопытным кроликом назначу вас.

Тут Ираклий Давыдович сжался в комок, вытаращил глаза, начал ими дергать, после чего поводил взглядом сначала по комнате, затем по Остапу, и, наконец, понял, что его спаситель просто пошутил. Изобразив на своем круглом лице светлую улыбку, партиец нежно проворковал:

– Да-да-да. Я просто так спрашиваю... чтоб разговор поддержать. Вы не поймите меня правильно.

– Просто так только кошки плодятся, – с некоторой насмешливой ноткой в голосе заметил Остап. – Какие лично у вас имеются связи в исполкоме?

– У меня? Лично?

– Кто у вас в исполкоме заведует регистрацией предприятий? Как получить разрешение на изготовление печати?

– По поводу регистрации – это к Ключникову, – зашептал Суржанский. – Он там весь орготдел скупил. А печать можно изготовить в мастерской на улице Хлюпкина-Спаскина. Напротив типографии.

– Типографии? В этом убогом городе есть типография? – с оскорбительной вежливостью поинтересовался Остап.

– А вы как думали? Недавно выстроили. Директором там у нас значится э... Леонид Маркович Курочкин. Прямо скажу, взяточник до мозга костей.

– Это хорошо, что взяточник.

Остап потер руки и несколько минут сидел в задумчивости. – Итак, Ираклий Давыдович, пишите отношение из исполкома в типографию. Не мне вас учить: "Дано сие тому-сему (такому-сякому) в том, что ему разрешается то да се, что подписью и приложением штемпеля удостоверяется". Ясно?

– Сейчас напишу. Я, товарищ Бендер, для вас все сделаю. Только умоляю – найдите мне билет партийный.

– Вы что, не понимаете? Я только этим и занимаюсь.

После этих слов партиец Суржанский окончательно растворился в высоком интеллекте великого комбинатора. Поэтому, малую толику погодя, он воскликнул бархатным контральто:

– Большое человеческое спасибо, товарищ Бендер!

Глава 8ОФИЦИАЛЬНЫЙ ВРАЖЕСКИЙ ВИЗИТ

На следующее утро спаситель взял у барона в изгнании "напрокат" его выходной костюм. Стоя перед большим зеркалом, атлетически сложенный Остап с удовольствием разглядывал гражданина с джентльменской прической и коротенькими фартовыми усиками.

Позавтракав на скорую руку, джентльмен отправился на улицу Хлюпкина-Спаскина.

Мастерская штемпелей и печатей, как сиамский близнец, прилипла к одноэтажному обувному магазину, фасад которого был украшен надписью:

МЫ ОБУЕМ ВСЮ ЕВРОПУ!

Остап порадовался за Европу, но отвернулся от сиамских близнецов. Он обратился к "Заре социалистической печати". Солнце било в чистые типографские стекла, и они горели золотом, отражаясь в зрачках великого комбинатора. Ему показалось, что там, в этом золоте, возник на мгновение лик Фортуны.

Так стряслось, что бетонный куб немешаевской типографии "Заря социалистической печати" был построен как раз накануне тринадцатой Октябрьской годовщины. Здание было до того чистым и светлым, что в нем вполне можно было проводить конгрессы Коминтерна.

Внутри типографского куба, кроме производственных помещений, бухгалтерии и отдела кадров, располагался просторный кабинет директора Леонида Марковича Курочкина. В кабинете пахло циркулярами, отношениями, требованиями и прочей бумажной продукцией, которой был завален длинный, покрытый малиновым сукном, рабочий стол товарища Курочкина. Возле стола стояла плетеная мусорная корзинка, над которой висел портрет местного руководителя – товарища Канареечкина. От одного портрета к другому тянулся плакат с ни к чему не обязывающей надписью: "Привет шефам!" Время от времени в кабинете звонил телефон. Трубку Леонид Маркович снимать не любил. Иногда раскрывалась дверь, накрашенная до одури секретарша Леночка подходила к столу, открывала папку и выкладывала на стол директора несколько листков бумаги. Леонид Маркович расписывался и взмахом руки отпускал секретаршу, даже не взглянув ни на бумаги, ни на смазливую мордашку. Леночка кокетливо фыркала, но покорно уходила.

Несмотря на свою закатную молодость, Леонид Маркович был человеком демократического склада и достаточно отпетым взяточником. Голова у него была круглая, костюм – черный, жилет – серый, короткие каштановые волосы блестели, точно шерсть у морского котика. До революции Леонид Маркович был генеральским денщиком. Но Октябрь его раскрепостил, и он начал продвигаться по службе так стремительно и с таким рвением, что, в конце концов, товарищ Канареечкин оценил по достоинству заслуги Курочкина перед городом и сделал из бывшей генеральской задницы первое лицо немешаевской "Зари социалистической печати".

"Я страшно люблю деньги, – говорил товарищ Курочкин своей жене Надежде Пантелеевне. – Я не могу без них никак. Нет, Надечка, я не взяточник, я хороший! Верь мне, душечка, я хороший!" Душечка не верила и кормила Ленечку из ряда вон плохо.

В тот самый момент рабочего дня, когда Леонид Маркович, дохнув на кругленькую печатку, с удовольствием поставил оттиск на финансовом отчете за первый квартал, в приемной директора типографии появилась корпусная фигура великого комбинатора. Остап быстро прошел мимо стола, за которым пудрила свой носик секретарша Леночка и на миг остановился у дерматиновой двери с табличкой "Без доклада не входить". Леночка спрятала черепаховую пудреницу, окинула пришельца эротическим взглядом и поняла, что это свеженький, как со льдины, заказчик. Остап ей подмигнул и живо открыл дверь.

– Здравствуйте, товарищ Курочкин, – напористым, не допускающим возражений голосом сказал он, войдя в кабинет.

– Добрый день, – произнес Леонид Маркович несколько озадаченно. – Вам что, товарищ? Вы от какой организации?

– Вы сами прекрасно знаете, от какой, – Бендер значительно посмотрел на директора и, бесцеремонно сев в стоявшее у окна кресло, добавил: – Семен Никитич Люксембурцев. Республиканское ГПУ.

При этом правая рука "Семена Никитича" извлекла из нагрудного кармана красное удостоверение и снова отправила его в карман.

Леонид Маркович встал, раболепно поклонился, поправил галстук и сейчас же снова опустился на прежнее место, почувствовав себя генеральским денщиком.

Наступила продолжительная пауза, в течение которой, в душе денщика раздавался тихий стон гибнущего индивидуума.

– Здравствуйте, товарищ Люксембурцев. – Леонид Маркович начал внимательно и в то же время осторожно рассматривать посетителя.

– Необходимо срочно выполнить секретный заказ. Это в порядке эксперимента. По линии Совнаркома. Вот эскиз и письмо. Необычный заказчик, наклонясь вперед, протянул два листка бумаги, на одном из которых было написано:

Секретно Срочно Директору Немешаевской типографии "Заря социалистической печати" тов. Курочкину Л.М.

Приказываю отпечатать тиражом в 10000 (Десять тысяч) экз., по прилагаемому эскизу, и выдать готовую печатную продукцию тов. Люксембурцеву С.Н.

Начальник ГПУ PСФСP Подохлестов Н.О.

Эскиз представлял собой неплохой рисунок, выполненный акварелью и походивший на этикетку от плоской бутылки "Зубровки". В верхней части рисунка был намалеван желтый затушеванный диск финского солнца с несколькими полосочками и тенями по кругу. По центру было красиво написано:

"Черноморский херес", ниже: "крепкое", и еще ниже: "Изготовлено в Испании. Исключительно тонкий букет.

Альдегиды и эфиры – по нулям. Продлевает жизнь. Похмелья не вызывает. Аромат меда и цветов ромашки. Содержание спирта 20%". Прочитав письмо, директор типографии вытаращил, насколько это возможно глаза, округлил руки, словно в них был поднос с фужерами, чуть покосился на финское солнце и, захлебываясь от радости, что ему ничего не будет, почти закричал:

– Так, что ж вы, товарищ, сразу не доложили!.. Конечно! – Мне нужен тираж максимум через три часа, – произнес Остап довольно неприятным голосом и посмотрел на часы. -Сейчас одиннадцать, значит к обеду все должно быть готово.

– К обеду – так к обеду, – проделикатничал Леонид Маркович и между тем подумал: "Этот свое возьмет без всяких подачек. Да, плохой день".

Он кивнул головой, витиеватым росчерком наложил резолюцию: "В производство!", вызвал секретаршу и, передавая ей бумаги, подчеркнул: "Это срочно!" – Пожалуйста, товарищ Люксембурцев. Сейчас же займутся вашим заказом. Можете не сомневаться, Семен Никитич, сделаем! Великий комбинатор поднялся во весь рост и быстро направился к выходу. Но, собравшись было открыть дверь, он вдруг обернулся и сказал с чарующей, хотя и грубой улыбкой:

– Ах да, совсем забыл, Леонид Маркович... Тут мое начальство попросило выяснить, так сказать, вскрыть истину, или точнее, вылупить на свет правду...

Остап занял позицию у окна и продолжил:

– В наше управление, видимо, от ваших заказчиков, поступила странная, но ужасно интересная жалоба.

Леонид Маркович вздрогнул и ясно почувствовал приближение внутреннего насморка.

Посетитель по-канцелярски спокойно вынул из кармана брюк желтый листок бумаги и, развернув его, прочитал:

– "Немешаевская мясная артель "Моршанские шницеля" сообщает..." Жалоба на вас, товарищ Курочкин... да, на вас. Ну что, голуба, делать-то будем?

Голуба от страха потеряла дар речи. Юношеские румянцы быстро сошли, лоб покрылся блестящим потом, а остальная часть лица – траурными морщинами.

– Дело ясное, – жестко сказал Бендер. – По глазам вижу, что вы взяточник с большим стажем.

На взяточника прямо жалко было смотреть. Дремлющая совесть начала покусывать все его существо.

– Я...

– Нехорошо, Леонид Маркович, нехорошо. Вам, значит, доверили такой пост, а вы, пользуясь служебным положением облимониваете государство. Втираете заказчикам очки. Таскаете республику за нос. Третируете Советскую власть.

– Но, товарищ, ведь я же...

– Вы кого хотите оставить с носом? Советскую власть?

– Нет, я не хочу ее оставлять с носом!

– Вы кого хотите оставить в дураках? Партию?

– Клянусь! нет! нет! нет! я не хочу оставлять партию в дураках!

– Мне придется сообщить товарищу Свистопляскину.

Остап заложил руки за спину и прошелся по кабинету.

– Нехорошо, нехорошо, – сказал он, остановившись. -Очень нехорошо. Даже и не знаю, что теперь нам с вами делать... Ведь что получается? Уголовный кодекс. Глава третья. Должностные преступления...

Леонид Маркович знал, что делать. Он почти бегом приблизился к несгораемому шкафу, открыл дверцу, достал новенькую, перевязанную шпагатом, пачку. Деньги посетителю были протянуты обеими дрожащими руками так торжественно, словно происходила церемония вручения маршальского жезла.

– Вот, возьмите.

Остап схватил взяточника выше локтя, посмотрел ему в глаза отеческим взглядом, спрятал пачку в карман и сказал просто, без обиняков:

– Да вы что? По сто четырнадцатой загреметь хотите? Если вы так будете работать, то ваш лозунг на стенке не далее как через пару месяцев будет заменен другим: "Железной рукой погоним человечество к счастью!" Стыдно, Леонид Маркович, очень стыдно. Ладно, пока прощаем.

Великий комбинатор грустно пожал взяточнику руку и деловой походкой направился к выходу. Заглушив хлопнувшей дверью бой кабинетных часов, он подарил секретарше Леночке громкий воздушный поцелуй. Леночка вздрогнула, поправила прическу и очаровательно улыбнулась. Но улыбка на фоне большой, как артиллерийская мишень, стенной газеты, стала усиленно агитационной. Это обстоятельство отпугнуло Остапа и он вымолвил так:

– Мадемуазель, вы обворожительны.

Слово "мадемуазель" он произнес кротко, "вы" сонно, а "обворожительны" у него вообще завязло в горле. Тактично добавив: "Девушка, от вас исходит такое амбре, что я просто захлебываюсь от восторга!", Остап отчалил со своими комплиментами из приемной.

Через десять минут он был в печатном цехе, где лично руководил процессом по выпуску этикеток "Черноморского хереса". После обеда фургончик с односкатными задними колесами остановился в Студенческом переулке и свеженькие типографские пачки были выгружены во двор сонного домика с покосившимся фундаментом.

Вечером товарищ Суржанский весело рассказывал своему благодетелю, как выполнил его задание. Задание Бендера, согласно задуманной комбинации, заключалось в том, чтобы в качестве Ответ-работника исполкома поговорить с сотрудником "Немешаевской правды" Фицнером, известным своими критическими статьями.

Глава 9ЧЕТА КЛЮЧНИКОВЫХ

Утром двадцать второго марта на Немешаевск навалился собачий холод. Замешканная где-то в Африке весна издевалась над городом. Чудаковатые градусники, устроенные по системе Цельсия, показывали минус двадцать. Мороз был такой лютобессердечный, что творческая ячейка "Светлые стороны в интеллигентской прослойке" отменила предстоящую лекцию на тему "Свиносовхозы в борьбе за коллективизацию и культурную революцию".

В этот день, впоследствии вошедший в историю Немешаевска, как день Собачьего холода, в немешаевской газете "Немешаевская правда" началась ожесточенная, инспирированная райкомом ВКП(б) антиалкогольная кампания. Со статьей под заголовком "До каких пор нас будут спаивать растленные нэпманы?" выступил журналист Василий Фицнер, который, в частности, писал: "Никто не спорит о том, что алкогольные напитки и пиво употреблять нельзя. Речь, товарищи, идет о спаивании растленными нэпманами трудового населения нашего города. Ничего себе, в центре города без зазрения совести продается пиво и водка. Ни на грамм нам это не надо! У этого шинка я даже видел членов кружка "Театральных критиков". Это до чего же мы, товарищи, дожили на четырнадцатый год Советской власти?! За что мы проливали свою кровь?! При таком самотеке мы социализма не построим. Можно с уверенностью ожидать, что к концу пятилетки сопьются все творческие ячейки нашего города. Это как же понимать: в наше прекрасное и героическое время, когда паролем и лозунгом эпохи становятся слова партийного гимна "Отречемся от старого мира!", нас клеймят буржуазным лозунгом "Пиво-водка"? Это непорядок. Но можете не сомневаться, "господа" разгильдяи, пресса пролетарским словом вскроет это вредительское головотяпство. Меткие слова найдутся и виновные тоже. Я предлагаю конкретно: учинить варфоломеевскую ночь с факелами, директивами и оргвыводами над опустившимися нэпманами, организовав в нашем городе товарищество трезвости "Даешь деалкоголизацию трудящихся!" В городе орудует банда корчмарей-вредителей. Кто за этим всем стоит? Вот вопрос дня. Но кто же, товарищи, смазывает этот вопрос? Непонятно." В номере была также помещена огромная, мастерски нарисованная карикатура: человек с большой головой, лошадиным туловищем, и с подписью, шедшей изо рта: "Иго-го!", причем лицо этого кобылочеловека очень походило на слащавую физиономию нэпмана Ключникова. Не без эзоповской колкости в адрес Петра Тимофеевича, ниже лошадиного туловища была опубликована непростая агитационная задачка: "Рабочий человек Советской России состоит из ста триллионов клеток. Африканский слон, угнетаемый империалистами и антантскими прихвостнями, имеет в своем теле шесть с половиной квадриллионов клеток. Сколько нужно выпить нэпмановского пива и шинковской водки, чтобы жители Немешаевска опустились до живодерства Антанты?".

Пока подписчики "Немешаевской правды", хохоча, читали фицнеровские строки, в квартире Ключниковых произошли события, вследствие которых глава дома пребывал в миноре.

В семье Ключниковых было только два человека трогательный добряк Ключников и его дражайшая половина, бывшая пепиньерка, а ныне – Александра Станиславовна. Семейные ссоры между Петром Тимофеевичем и Александрой Станиславовной были обычным явлением: трогательный добряк был страстным табакокуром, поглощающим в день по две пачки папирос "Норд", в то время, как запах этого самого "Норда" бывшая пепиньерка не переносила до такой степени, что, когда чаша терпения разбивалась вдребезги, Александра Станиславовна запиралась на кухне и начинала есть, есть и еще раз есть. Чем больше папирос выкуривал Петр Тимофеевич, тем больше съедала провизии Александра Станиславовна.

Просмотрев "Немправду" – со статьей и карикатурой владелец шинка "Пиво-водка" впал в полное отчаянье. Именно в такие минуты он отдавал свои легкие во власть никотина и дымил папиросой до помутнения в мозгах.

– Выдвиженец чертов, развел тут цитатничество!

Товарищество трезвозсти! То же мне писатель-маратель, репортеришко с поганым именем! – с ненавистью бормотал Петр Тимофеевич и машинально курил папиросу за папиросой.

Несмотря на то что в горле першило от табака, ужасно хотелось есть. Поголодав минут пятнадцать, Петр Тимофеевич застонал, перевернулся на другой бок, затем резко встал с дивана, стряхнул пепел с пижамных брюк и медленным шагом направился в кухню.

Кухня Ключниковых была розовой и светлой. На окнах красовались великолепные батистовые шторы. Шумно кипящий желтоватый чайник стоял на невысоком керосиновом примусе и, жалуясь на свою судьбу, просил, умолял и даже требовал, чтобы его немедленно сняли с огня. Кухонные мухи, чрезвычайно похожие на отредактированных слонов, церемонились и не ставили свои лапочки на нежный, свежеиспеченный хлеб. Мелкие коричневые муравьи по полу не ползали, как это бывает в жактовских кухнях, ибо пол был чист и свеж, как арктическое утро.

Александра Станиславовна, толстушечка с сорокалетним жизненным опытом и упитанным байковым лицом, сидела за похожим на перевернутое каноэ столом и страстно вкладывала в свой ротик хрустящие дольки картофеля, полегонечку запивая все это дело портвейном номер семнадцать. Толстушка была так увлечена противоникотиновой трапезой, что даже не заметила голодного Питера, который уже около пяти минут слонялся по кухне в поисках чего-нибудь мясного.

– Я так и знал, – зажужжал Петр Тимофеевич. – Ты опять, вражина, все съела. Нет даже мяса! Мне теперь что же – идти обедать в общепит со знатными людьми колхозов? Это ж нахальство девятьсот девяносто девятой пробы!

Толстушка вздрогнула, приподнялась и обратила свою милую физиономию в сторону мужа.

– Пшел вон! Не будешь коптить квартиру! Накурился, хоть противогаз вешай! – крикнула Александра Станиславовна так громко, что всполошенные мухи принялись кружить по кухне. – Я тебе сейчас такого мяса задам! Обжора!

Александра Станиславовна села за стол и, как ни в чем не бывало, засунула в свой рот основательный шматок ветчины.

– Ах, как надоела мне эта картошка! – издевательским голосом сказала она. – Хочется белужины, тянет к сардинкам, к семге, к консоме!

И бывшая пепиньерка захватила с тарелки щепоть нарезанного лука и принялась хрустко его жевать. Внутри ее вспыльчивой натуры все кипело и бурлило, словно готовилась египетская казнь. Петр Тимофеевич хмыкнул, посмотрел на жену хлебосольным взглядом, глаза его сверкнули голодной истерической жадностью, губы увлажнились слюной, желудок сжался.

– Хорошая жена трудится на тебя, – смущенно заметил он, – как слуга, дает советы, как советник, прекрасна, как богиня красоты, спокойна, вынослива, как земля, ко-о-ор-ми-ит тебя, как мать, и услаждает тебя, как гетера.

– Кто?

– Я говорю, гетера. Хорошая жена – это шесть лиц в одном. Это еще индийские йоги говорили.

В конце концов горе-муж не выдержал и в прокуренном кабинете протянул свои кусачие руки к комоду, где в ряд, как солдатская шеренга, вытянулись стеклянные банки с говяжьей тушенкой. Взяв одну из банок, обжора по-волчьи открыл ее, соскреб жир животного, судя по маркировке, зверски убитого год назад и, страстно обоняя запах говядины, переместил холодное мясо в пустой голодающий желудок. Но хотелось чего-то еще. Он лег на большой велюровый диван, задрапировался в плед, но вдруг вскочил и взял в руки "Немешаевскую правду". Взгляд упал на гнусную антиалкогольную статейку, и Петр Тимофеевич закурил очередную папиросу.

– Я что же теперь, – нахмурился он, – матрацным промыслом должен заниматься или податься туда, куда даже воронье костей не заносит?

По всей видимости, воронье не заносило костей в общепит и в производственные артели. Петр Тимофеевич мгновенно представил цех по производству матрацев и замусоренную столовую Дворца Труда с большой дежурной яичницей из десяти яиц с колбасой. Командиром матрацного производства Петр Тимофеевич быть не хотел. Яичницу же требовал желудок. Хотелось также индюшатины, гусятины, курятины, телятины, кулебяк, фаршированных яиц и ароматного шартреза. Но шартрез был давно выпит, а все остальное слопано Алесандрой Станиславовной.

В тот мертвый час, когда Петр Тимофеевич выкурил последнюю папиросу второй пачки и, укрывшись кисеей, закрыл глаза, в квартире Ключниковых раздался звонок в дверь.

– Кого это еще там черт несет?! – с набитым ртом промычала Александра Станиславовна.

Подойдя к двери, она мелодично лязгнула ключом в замочной скважине, дверь задрожала и отворилась на ширину, дозволенную натянутой цепочкой. Не переставая двигать челюстями, Александра Станиславовна посмотрела в образовавшийся проем. На лестничной площадке топтался Ираклий Давыдович Суржанский. Глаза у него были закатаны вверх, а руки по-архирейски скрещены.

– Явление Христа народу в лаптях! Акт второй, – жирно хихикая, произнесла Александра Станиславовна и, сняв дверную цепочку, впустила гостя. – Питер, – мурлыкнула она, закрывая дверь, – к тебе пришли.

Ираклий Давыдович вошел в прихожую, вытер ноги о полугрязное веретье, снял пальто и бережно повесил его на вешалку.

– Я только что с заседания райплана, – соврал он. – А к вам буквально на минутку. Простите, если помешал.

– Петр Тимофеевич у себя в кабинете, – сообщила Александра Станиславовна. – Питер, оглох что ли?!

Из кабинета Питера никто не отвечал. Ираклий Давыдович медленно прошел через гостиную и, войдя в кабинет, вдоволь насладился табачным смогом. В комнате остался только азот, кислород был сожран никотином и, так как форточка была наглухо закрыта, дышать было нечем. Петр Тимофеевич лежал, распластавшись, на диване. В зубах у него дымылась папироса. Увидев Суржанского, Петр Тимофевич затушил окурок и, легко дрогнув губами, не без иронии пробубнил:

– А, это опять вы?

– Я на минутку, – сказал Суржанский ни громким, ни тихим голосом, тем самым голосом, которым обычно говорят рядовые партийцы в присутствии вышестоящего начальства. – На самую малость.

– На минуту, на минутку. Вас только здесь не хватало.

Петр Тимофеевич лениво встал, с язвительной усмешкой пожал гостю руку и пригласил сесть.

Ираклий Давыдович робко уселся на краешек кресла и, изобразив на своем круглом лице миловидную улыбку, на секунду замер так, как будто на его голову вот-вот должен свалиться кирпич.

– Я вас слушаю, товарищ Суржанский, – самодовольно выговорил Ключников. – Опять вас нелегкая к нам занесла?

– Понимаете, – кисло проговорил Суржанский. – Нет, не это... Хотелось бы... это... как сказать-то... забыть наши распри.

Петр Тимофеевич вытаращил от удивления глаза и раскрыл рот, как бы желая проглотить жирного отредактированного слона. – Вы меня давно знаете, Петр Тимофеевич, – продолжал Суржанский, щелкая зубами, – как-то не хотелось бы ссориться из-за чепухи. Ведь так? Так.

– Хм! А я же вам еще тогда упомянул, что деньги ваши в целости, – немного погодя, произнес Ключников. – Вложены они, куда надо. А вы тюльку гнали неизвестно зачем. На кой черт попусту свое сердце в кровь макать?

– Да-да. Так вот. Я хотел бы предложить вам новое дельце...

– Интересно будет полюбопытствовать.

– Тут ко мне приехал дальний родственник из Черноморска. Он проездом. Сами понимаете, время сейчас сложное. Крутимся, что там говорить, как можем.

– Ну, ну, ну. Не тяните.

– Так вот. Хороший человек... Он мне рассказал... А я к вам. Думаю, как бы ни было, а надо помочь Петру Тимофеевичу. Ведь вино-то сейчас у вас плохо берут. Так? Так. Все больше водку, а вино же куда девать.

– Ну, что вы тянете собаку за хвост?

Ираклий Давыдович вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую стопочку цветных этикеток "Черноморского хереса" и одну из них протянул Ключникову. Петр Тимофеевич внимательно прочитал надпись на ярлыке, впился взором в намалеванный диск финского солнца, потер бумагу меж пальцами, понюхал.

– Интересно, – пролепетал он, закончив свое исследование, – очень интересно, но пока не понятно...

– Этот "Черноморский херес" – очень популярное вино. Мой родственник направлен в командировку для обмена опытом. И вот этикетки у него с собой, чтоб тамошним товарищам, значит, показать.

– Ну так и что же?

– А почему бы, Петр Тимофеевич, на ваши бутылки не наклеивать эти этикеточки?

– Ах, наклеивать! Очень даже интересно!..

– Он бы уступил вам по гривеннику за штучку. Вот вам пока десяток, так сказать, для пробы.

– Хорошо придумано. А сколько всего у вас таких?..

– Этикеточек? Немного. Десять тысяч.

– Очень интересно.

Секунду-другую нэпман колебался, затем махнул рукой, достал из ящика стола желтый бумажный рубль и протянул его Суржанскому.

– Жду вас денька через три. Посмотрим, как пойдут мои пошатнувшиеся делишечки с вашими этикеточками. Бог даст, все куплю. Я уж в долгу, сами знаете, не останусь.

"Да уж, знаю. Не останешься", – подумал Ираклий Давыдович, а вслух согласился:

– Хорошо, хорошо. Вы уж не серчайте на меня, Петр Тимофеевич. Мы ж с вами друзья старые. Одного горя нахлебались-то сколько! Ведь так? Так.

– Да что вы, Ираклий Давыдович, я уже и позабыл-то все. У меня и без... Читали? Нет? Читали. То-то. Этот подлец Фицнер кого угодно с ног до головы обпишет. После такой препакостной гадости немешаевца и калачом не заманишь в мой ларек. Сволочь! Паству от меня отваживает! А мне что прикажете? В калошу садиться и плыть против течения? Может, ваши картинки и сделают доброе дело. А пока ни тпру ни ну. Вот так.

– Так я затем и пришел. Помочь другу – вещь святая. Я хоть и не семи пядей во лбу, но все понимаю, а газетную утку этого Фицнера мы в исполкоме проработаем. Это я вам обещаю. Мне б только... Так что все обиды прочь. Мир? Ведь так? Так.

– Мир, мир.

И друзья крепко пожали друг другу руки.

Секунда в секунду в пятнадцать с четвертью Ираклий Давыдович был у себя дома и подробно докладывал Остапу о произошедшем в квартире Ключниковых разговоре.

А через день, прогуливаясь по городу, великий комбинатор зашел в распределитель немешаевского Нарпищетреста и купил бутылку "Черноморского хереса". Херес оказался обыкновенным грошовым портвейном, гадкий вкус которого ни в какой мере не соответствовал рекламному тексту под финским солнцем. Еще через день Ираклий Давыдович уже продал нэпману Ключникову триста наклеек, а через десять дней Петр Тимофеевич скупил все. Поначалу торговля "Черноморским хересом" приносила неплохие барыши. Алкашей-выпивох и граждан-любителей пьянства очень притягивал отличительный признак хереса от других алкогольных напитков, а именно то, что синдрома похмелья черноморско-испанский херес не вызывает. Когда же питейцы, отводя душу, глушили новоявленный напиток стаканами, к утру вместо ясности сознания они испытывали дурноту и муть, тяжесть в голове и во всем теле. В конце концов Петр Тимофеевич остался в дураках: на складе "Карт-бланша" лежали новенькие пачки с девятью тысячами этикеток, а в кармане у Остапа – тысяча советских рублей.

Но для великого комбинатора эта мелкая афера была лишь началом большой комбинации...

Глава 10НОЧЬ БЫЛА ПРОМОЗГЛАЯ...

Ночь была промозглая. На немешаевских улочках выли собаки и свистели сквозняки. Почерневшее небо похоронило во мраке всякую привлекательность. Сон подкрадывался к жителям города. Кутаясь в пальто, великий комбинатор быстро шел по проспекту Диктатуры пролетариата. Хулиганствующий холодный ветер мял ему лицо, проникал сквозь одежду и пинал в спину. В эту насморочную ночь должна была решиться судьба задуманного предприятия. Вихри дерзких идей веяли под Остапом Бендером. "Или я завязну в трясине жактовского служащего, или этот "карт-бланш" станет моим компаньоном, – думал он. – Других шансов на успех у меня пока нет".

Ключниковы жили в кирпичном доме на улице Парижской коммуны. Остап свернул в переулок, прошел мимо городской бани, миновал рыночную площадь и вскоре уперся в двухэтажный дом № 23-бис. Поднявшись на второй этаж, он дернул за держку звонка. – Кто? – осведомился за дверью сонный женский голос.

– Гражданин Ключников здесь проживает? – спросил Остап строго.

Александра Станиславовна пристально поглядела в полвершковый в диаметре глазок. Вид с иголочки одетого молодого человека и удостоверение заставили ее вздрогнуть и слепо открыть дверь.

Великий комбинатор долго не церемонился. Бросил пальто в передней, огляделся и прошел в гостиную. На диване лежал околпаченный Ключников. Лоб был прикрыт мокрым полотенцем. Лицо блестело от пота.

– Гражданин Ключников? – спросил Остап беспощадным до издевательства голосом.

– Да, я... – ответил Петр Тимофеевич, приподнимаясь с дивана и тупо глядя на гостя.

– Петр Тимофеевич?

– Я...

– Вы-то мне и нужны, – сухо сказал Остап, без церемоний усаживаясь в кресло.

– Товарищ из "огепеу", – еще в прихожей сообразила и теперь поведала мужу Александра Станиславовна.

Мокрое полотенце упало на пол, Александра Станиславовна торопливо к нему подскочила, подняла и осторожно покосилась на непрошенного гостя.

– Чем обязан? – обеспокоенно спросил Петр Тимофеевич.

– Фамилия Суржанский вам о чем-нибудь говорит?

Ключников хотел спросить: "Это что, допрос?", но удержал эти слова, а с его губ сорвалось жалкое и тихое:

– Как вам сказать...

– Это пока не допрос! – будто услышав непроизнесенное, успокоил Остап. – Я вам просто задаю вопросы, а вы обязаны на них отвечать.

– А-а, понимаю... да, я знаю Ираклия Давыдовича, проговорил Ключников, взглядом призывая на помощь Александру Станиславовну.

Бывшая пепиньерка молчала.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Недели две тому назад, но точно не помню. – Петр Тимофеевич поджал под диван ноги, поджилки затряслись, на лице появился отпечаток страха. – А в чем, собственно говоря, дело? – У нас есть сведения, что он в вашем доме совершил кражу.

– Ираклий? – Петр Тимофеевич вскинул брови и конфузливо кашлянул.

Остап закурил папиросу и, перекатывая ее из одного угла рта в другой, полувопросительно выговорил:

– У вас все ценности на месте?

– Не может быть.

Остап немного помедлил, затем стряхнул пепел папироски на ковер, улыбнулся и сказал с ледяным спокойствием:

– Органы никогда не ошибаются, товарищ Ключников. Если я говорю, что кража была, значит она была. Где вы храните деньги, драгоценности?

Ошарашенный Ключников лихо помчался в свой кабинет.

Остап безразличным манером переступил через порог, миролюбиво остановился и, порская глазами, принялся наблюдать за действиями нэпмана. Петр Тимофеевич отодвинул невысокий деревянный шкаф. В стену был вмурован тайник. Ключников открыл стальную дверцу.

– Все на месте... – протянул Петр Тимофеевич, оборачиваясь.

– Неужели на месте?

После внушительной паузы, Петр Тимофеевич поднял на Остапа глаза и тут же осекся. Ему стало ясно, что он попался на удочку. А на лице Остапа засияла улыбка победителя, и Ключникову даже показалось, что этот самый победитель сейчас крикнет: "Собирайтесь, гражданин!", но Бендер лишь посмотрел на нэпмана с некоторой жалостью, после чего смахнул со своего пиджака пылинку и, стараясь придать своему голосу наиболее вразумительное звучание, проговорил так:

– Да, денег столько, что дорогу до Москвы устлать можно, а до второй столицы – вообще не перевешаешь! Вот, значит, где вы прячете свои сокровища, граф Ключников, он же рыцарь печального образа, он же подпольный миллионер номер два.

"Граф" без сил опустился на пол. Его румяное личико стало нервно-злым, тонкие морщины выделились, глаза стремились спрятаться, убежать, навсегда исчезнуть с физиономии. Бледная Александра Станиславовна стояла в дверях.

– Горе пришло в наш дом! – воскликнул Петр Тимофеевич и обхватил голову руками. – Горе пришло... Мужайся, Александра. Органы достали нас!

Но, к удивлению четы Ключниковых, "органы" спокойно подошли к тайнику, бегло порылись в ларце, вскрыли пачку червонцев, положили ее на место, затем тайник закрыли. После чего, "органы" официально улыбнулись.

– Один мой знакомый тоже имел тайничок, подобный вашему, правда сделал он его за обшивкой санок, теперь он отдыхает в краях далеких и мало привлекательных, изобретает секретные дверные задвижки.

Ключников молчал и смотрел куда-то мимо Остапа.

– Поставьте шкаф на свое место, – добродушно указал Остап и наставительно добавил: – Вам не бизнесом, Петр Тимофеевич, нужно заниматься, а библиотечным делом.

– Как? Вы не будете все это конфисковывать? – не надеясь на положительный ответ, спросил Ключников. – Нет, не будем. Расслабьте руки, граф! Не надо мне показывать кукиш в кармане. Как зовут вашу очаровательную супругу?

– Александра Станиславовна... А причем здесь она? Это все мое!

– Александра Станиславовна, как говорили в общежитии имени монаха Бертольда Шварца, все хорошо, что хорошо кончается. Я надеюсь, вы умеете угощать гостей не только ударами в пах? Вы где обычно ужинаете?

– В гостиной, – проговорила ошалевшая Александра Станиславовна.

– Пусть будет в гостиной, – сказал Остап ей вслед, одновременно протягивая нэпману руку. – Вставайте граф. Сегодня осады не будет. Я пришел к вам как физическое лицо к юридическому.

– Может, вам надо заплатить, товарищ? – нимало не смущаясь, спросил "граф". – Берите все чохом! Не жалко!

Остап отвел глаза, цокнул языком и сказал со вздохом:

– Нет, не надо товарищу платить. Товарищ не лихоимец.

Ключников немного помолчал, развел руками и, бледнея от страха, вымолвил:

– Тогда я ничего не понимаю.

– А я вам сейчас все объясню.

Они задвинули шкаф, вошли в гостиную и уселись за круглый стол, покрытый голландской кружевной скатертью. Александра Станиславовна резво посуетилась – на столе уже стоял графин с водкой.

– Кража у вас совершена все-таки была. Только не из этого тайника. Волочильных дел мастером был я, а сподручником – ваш друг и товарищ, гражданин Суржанский... Десять тысяч хереса. Припоминаете?

Ключников напряг свое лицо, на котором проступил одуряющий страх.

– Хорошо, Петр Тимофеевич, больше вас пытать не буду. Я не чекист и никаких там органов не представляю.

– Как?

– Молча, граф, молча. Этикетки, тайник и ваша лихорадка – все это на мне. Но хочу вам заметить, что блюсти чистоту в чужих карманах не в моих правилах.

Великий комбинатор озарил графа добродушным взглядом и смекнул, что язык Петра Тимофеевича присох к небу. Бендеровские слова так же подействовали и на хозяйку дома: из ее рук чуть было не выпал поднос с легким нэпмановским ужином.

– Как? – будто подстреленная гусыня, вскричала она.

– Александра Станиславовна, не пугайтесь! – Остап в пожарном порядке перехватил у нее поднос. – Я просто хотел познакомиться с вами. Взорвать ваш семейный бюджет у меня и в мыслях не было.

Тут он представился хозяевам дома.

Ключниковы безмолвствовали.

– Что вам от меня нужно? – наконец, прохрипел нэпман.

Остап ласково улыбнулся.

– Это я вам нужен, Петр Тимофеевич.

– Я не понимаю...

– Хорошо, сейчас объясню. Вы зарабатываете для себя деньги и судите не по уму, а по карману. Но вот вы убедились, что в один нехороший день все ваши нэпмановские сбережения могут исчезнуть. Я делаю деньги по-своему. Если раньше было не в моих правилах набрасываться на госучреждения или акционерные общества, то после некоторых событий мне ничего не остается, как отказаться от вздорного соцджентльментства.

– Ничего не понимаю... – тряся головой, буркнул Ключников. – Что тут непонятного? Есть, Петр Тимофеевич, идея или, если хотите, суперидея. Один я эту суперидею воплотить в жизнь не смогу. Мне нужен компаньон, причем такой, который разбирается в работе банков и еще кое в чем.

– Любопытно... – с интересом глядя на Остапа, высказался Петр Тимофеевич.

– Мы сделаем деньги. Эти деньги будут нас дожидаться в одном из швейцарских банков. – Какой смысл? Зачем мне швейцарский банк? У меня есть деньги. У меня много денег!

– Друг мой, вы больны... – Остап сделал достаточно долгую паузу. – Нелепостью рассуждений. Что ваши деньги на сегодняшний момент? Вы не можете ими воспользоваться. Вся эта роскошь, – Остап сделал дугообразный жест, – через пару хозлет обернется, в лучшем случае, сырой камерой, а в худшем, – Остап изобразил стреляющего красноармейца, – кирпичной стеной в темном подвале. Государство не любит довольных нэпманов. А скоро, вообще, их начнет расстреливать. И нужно быть слепым, чтобы не видеть такого положения вещей.

Дока по части политики окинул кротким взглядом шкаф, в зеркалах которого отражался архидорогой сервиз на двенадцать персон из майсенского фарфора работы мастера Эберлейна, и без дальнейших прелюдий осознал тысячекратную правоту молодого человека. Вышло приблизительно так:

– Вы правы. Скоро за нашим братом нэпманом будет охотиться вся конвойная стража. В том году проводилась налоговая реформа. Разве этого мало? Соцкредитная система сожрала частный сектор. Госбанк теперь стал единым. Угар нэпа. А тут еще этот Фицнер... Читали? Это конец моему шинку. Они умеют не только кричать "Пятилетку в четыре года и двенадцать месяцев", но и так запудривать мозги, что, глядишь – и из нормального человека получается коммунист... Я согласен. Но перевести деньги за границу... это же невозможно!

– Наконец, вы начинаете что-то понимать. Наличные невозможно, Петр Тимофеевич, наличные.

– Сейчас нужно крутануться так называемым безналом. Для начала, думаю, миллионов пять.

– Пять? – спросил Петр Тимофеевич. – Пять миллионов безналичных рублей?! Да вы смеетесь.

– Сделайте нормальное лицо и не закатывайте глаза на лоб. Все наши деньги, в том числе и безналичные, приходят к нам из других карманов. – Такими суммами оперируют только крупные предприятия, и даже им нужен хотя бы год, чтобы собрать столь большую выручку. Легче корове пролезти в игольное ушко, чем сделать такой безнал. Это же физически невозможно!

Бендер спокойно достал из кармана коробку с папиросами "Норд" и закурил.

– Мы создадим такое предприятие. Создавать будете вы с помощью ваших связей в исполкоме.

– Это мне под силу – нужные люди в городе есть, подумав самую малость, пояснил Ключников. – Но все равно я пока ничего не понимаю. Как вы заработаете миллионы?

– Не я, а предприятие, – сообщил Бендер, обводя Петра Тимофеевича веселым взором. – В отличие от четырехсот сравнительно честных способов отъема денег у граждан, существует один проверенный способ отъема денег у предприятий – подделка документов. Меня сейчас совершенно не интересуют спекуляции валютой, драгоценностями, мехами, камушками – это все мелкий пошиб. Меня интересуют самовзрывающиеся предприятия. У вас в городе есть контора, которая оперирует большими деньгами?

Петр Тимофеевич с минуту порылся в своей памяти.

– Производственный кооператив "Немпищторг", к примеру.

– Пусть будет "Немпищторг"! – воскликнул Остап. – Итак, дорогой граф, как говорят в Одессе, слушайте сюда внимательно. Представьте себе, что в Немешаевске создается завод по производству какого-либо алкогольного напитка, положим "Немешаевского хереса". Что для этого нужно? Первое: ваши связи в исполкоме, второе: на нас должна работать пресса, и, наконец, третье: материальная база. Иначе говоря, создается акционерное общество, скажем, "Немхерес", в которое войдут кооператив "Немпищторг" и несколько солидных московских контор. Это что касается официальной стороны дела. Теперь о наших подземных начинаниях...

– Но для чего все это нужно?

– Узнаете со временем, – лаконично пояснил Бендер.

– Можно, конечно, попробовать...

– Нечего пробовать, нужно действовать, действовать и еще раз действовать. – Остап, потирая руки, прошелся по комнате. – Слушайте и запоминайте. Ваша задача: связаться с Канареечкиным и кинуть ему байку о том, что в Немешаевске необходимо построить завод по производству хереса. Он, разумеется, спросит: "А где же взять деньги?" Вы отвечаете: "Деньги, товарищ председатель, это пустяки! Мы учредим акционерное общество "Немхерес", и так как дело затевается великое (Это вы должны, Петр Тимофеевич, доказать.), стране необходимое, пайщики всегда найдутся." Далее. С помощью вашего же Канареечкина вы регистрируете акционерное общество "Немхересплюс", председателем которого является Петр Тимофеевич Ключников, а номер расчетного счета этого общества отличается от номера счета-"Немхерес" любой одной цифрой, точнее – ее должно не хватать.

– Начинаю кое-что понимать... – Петр Тимофеевич от удовольствия сглотнул слюну. – Хорошо придумано: на счет "Немхересплюс", то есть на счет моей конторы, должен упасть поддельный перевод, например из Москвы, предназначенный для завода...

– Похвально, граф! – Бендер подмигнул непману правым глазом. – Именно так. Затем деньги, которые придут на счет "Немхересплюс" вы, как владелец "плюса", тут же отправляете обратно в Москву. А из Москвы они уже не идут, а летят белым лебедем в Женеву.

– А как же мы?

– Мы, уважаемый граф, летим вслед за лебедем. Номер московского счета, паспорта, визы, командировку за границу я устраиваю с помощью третьего конциссионера.

– Третьего?

– Представьте себе этакого красномордого подхалима с белыми глазами. Представили? Так вот, без этих белых глазок наши деньги осядут в Немешаевске до самого коммунизма, то есть на всю оставшуюся. Поэтому мне придется ехать в солнечный Газганд. Но это уже из другой оперы... Главное – вы должны подготовить почву здесь. В ваших силах?

– Проще пареной репы.

– Тогда слушаю-постанавляю: завтра же начинайте парить! – торжественно сказал Остап и тут же спросил: – Сколько вам для этого понадобится времени?

– Недели три.

– Нет, три недели я в вашем Немешаевске торчать не намерен. Номер счета "плюса" мне необходим в ближайшее время. – Сказано – сделано. Завтра я вам его сообщу. Вот только пресса... Я, конечно, не семи пядей во лбу, но знаю точно: если этот щелкопер Фицнер и дальше будет авторствовать в таком духе, то все мои связи с Канареечкиным в пух и прах разлетятся.

– Прессой займусь лично, – с достоинством сообщил великий комбинатор. – Уверен, что после моего визита в "Немправду", товарищ Фицнер уже не будет считать себя фельетонным прокурором. Для начала он напишет такую статью, блеск которой заставит немешаевцев не просто покупать "Черноморский херес", а рвать его с прилавков. Ну мне пора. Остап встал и быстро направился в прихожую, но вдруг остановился:

– Ах-да, чуть не забыл, рассеянность. Петр Тимофеевич, верните партбилет гражданину Суржанскому, нехорошо обижать Ответ-работников...

– Партбилет? Какой?

– Это я его взяла, молодой человек, – шмыгнув носом, призналась Александра Станиславовна. – Вот, возьмите.

– Спасибо, мадам. Ваше лицо так красиво, что оно может затмить солнце, – с жаром проговорил Бендер. – Адье!

Великий комбинатор вышел на улицу Парижской коммуны. Пролетарская луна была окружена почетом и уважением. Вокруг хороводили звезды. Остап хотел спать, поэтому быстро удалялся от дома № 23-бис. Он не мог услышать оглушающего выстрела бутылки шампанского. В квартире Ключниковых затевалась интимная вечеринка.

Глава 11"НЕ ДИСКУТИРУЙТЕ С ОРГАНАМИ, ТОВАРИЩ!"

В немешаевском Доме печати находилось всего две редакции: газета "Немешаевская правда" и журнал "Охотник за мухами". "Охотник" занимал третий этаж, "Правда" – первые два.

За день до того, как Суржанский потерял свой партбилет, "Охотник" пригласил в свою редакцию на банкет московскую знаменитость поэта Фому Несдержанного. Но судьбе было угодно, чтобы информация просочилась в уши главного редактора "Правды" товарища Маркированного Владимира Ильича. На сверхсекретной летучке "правдинцы" приняли решение: Фома Несдержанный должен посетить исключительно их редакцию, а все попытки "охотников" отбить у "правдинцев" Фому постараться свести на нет. Так в Доме печати был накрыт второй банкетный стол, а между редакциями завязалась война.

Военачальники сошлись лицом к лицу на лестничной площадке третьего этажа.

– Что же это получается, Владимир Ильич?! – возопил главный редактор "Охотника" товарищ Ямочкин. – Это наш гость! Вы не имеете права.

– В корне отметаю! В корне! Ваши позиции, Иван Семенович, слабы, – произнес Маркированный. – Товарищ Несдержанный, в любом случае, должен подняться на второй этаж.

– Это наша инициатива!

– Ваша? Да, согласен. Но к вам в редакцию таких людей запускать нельзя.

– Это почему же?

– Нельзя и все, – быстро, отрывисто и веско сказал Маркированный. – Что подумает о нашем городе товарищ Несдержанный? Что? У вас же не журнал, а черт знает что!

– Вы не имеете права! – в отчаянии прокукарекал Ямочкин. – Чем вы будете его кормить? Может быть мухами? пошутил военачальник "Немешаевской правды".

– То есть вы, товарищ, хотите сказать, что кроме как мухами нам его кормить нечем? – возмутился Ямочкин.

– Именно это, товарищ, я и сказал! – прожужжал Маркированный.

– Знаете, кто вы после этого?

– Кто же я после этого, товарищ?

– Вы, товарищ, после этого безответственный!

– Это почему же я, товарищ, безответственный? Я-то, как раз, ответственен! А вот вы, товарищ, безответственны!

– Это я безответственный? Чем же я, товарищ, безответственный?

– Тем, что вас, товарищ, ответственным никак нельзя назвать!

– А вы, значит, ответственный? Вы, значит, можете делать в мой адрес безответственные обвинения?

– Ну если вы, товарищ, можете делать безответственные выпады, то почему же я не могу делать безответственные обвинения?

– А потому, товарищ Маркированный, что из вас безответственность хлещет водопадом!

– Чем, чем, чем?

– Водопадом, товарищ, водопадом!

– Ах, водопадом!

– Да вы просто-напросто, товарищ Ямочкин, дурачок!

– Ну, знаете ли, – вынужден был сказать Ямочкин. – Это уже свинство!

– У вас же никакой критики нет! – как ни в чем не бывало продолжал Маркированный. – Курам на смех.

– Есть критика!

– Нет, Иван Семенович! Нет у вас в журнале никакой критики.

– А может, нам вообще каждое критическое выступление в нашей газете оплачивать? – вытягиваясь во весь рост, кудахтнул Ямочкин. – Учредить так называемый Фонд критики? Или еще что-нибудь вроде этого?

– Может быть! – язвительно усмехнулся редактор местной "Правды". – Но Фонда-то нет! Значит и Несдержанного у вас не будет! Ха!

– Ах так?

– Да так!

Иван Семенович плюнул на пол и понесся карьером на третий этаж. Через минуту рядом с конференц-залом стояло около десяти решительных "охотников".

– Не хотите по-хорошому, будем применять силу. Товарищи, рассредотачивайтесь по зданию. Нечего тут церемониться! Менелаев, Лжефилиппов, Ардалионов – дежурить у входа... где заведующий литературной частью?.. хорошо! Мальчиков, "борзописец" Клаксонов и Иероним Полиектович – на улицу, остальные – за мной.

Отряд "охотников" под предводительством Ямочкина с криками "У-p-p-а!" начал наступать на "правдинский" второй этаж.

– Войны захотели? Ну, будет вам война!

И товарищ Маркированный, в свою очередь, помчался на первый этаж.

Войска сошлись на первом этаже в апендиксе между холлом и мраморным выгоном вестибюля. Раздался бой вестибюльных часов. – Товарищи, давайте все-таки по-человечески разберемся! – предлагали "охотники".

– А вы не хотите по-человечески! – возражали "правдинцы".

– Но ведь так же нельзя! – недоумевали "охотники".

В это время в Доме печати появился Остап Бендер.

– Мне нужен товарищ Фицнер, – важно сказал Остап, остановившись между противоборствующими сторонами.

– Василий Маркович? – выдвигаясь на полкорпуса вперед, спросил кто-то из "охотников".

– Василий Маркович, – подтвердил Остап.

– Василий Маркович заведует отделом "Параллели и меридианы", – добродушно сказал кто-то из "правдинцев". -Поднимитесь, товарищ, на второй этаж.

– А что тут происходит?

– Проходите, товарищ, не мешайте работать! – хором воскликнули "правдинцы" и "охотники".

Остап хмыкнул, сдунул пылинку с рукава пиджака, поднялся на второй этаж и, шаркнув ногой, ударил по двери с табличкой "Параллели и меридианы". Дверь визгливо спела и впустила Бендера в кабинет. Репортер Фицнер в синей рубахе с закатанными выше локтя рукавами сидел за большим конторским столом и, свесив голову вниз, говорил по телефону. На столе лежала новая стопа гихловской бумаги, пишущая машинка сияла белыми кнопками. – Да... Нет... И это поддерживаю. А фельетон уже готов!

Да. Непременно. И передайте товарищу Сорочкину, что его статья не прошла. Это не наш стиль!.. Да, Эдит Тимофеевна, все сделаем. Ну вы же меня знаете? Знаете... Кого? Несдержанного? Можете не сомневаться, он в наших руках. Мы этим "охотникам" все провода телефонные пообрываем! Можете не сомневаться!.. Статью товарища Ксенофонтова?.. Проработал с фельетонным блеском! Но текучка нас все равно заедает, настигает и давит! Товарищ Маркированный отбивается, как может! Всего хорошего, до свидания.

Остап бесцеремонно сел напротив стола.

– Вам что, товарищ? – скороговоркой спросил Фицнер, приставив трубку к щеке ниже уха.

Остап вместо ответа вытянул из кармана удостоверение и тут же убрал. В течение следующей минуты он не мог не заметить на лице Фицнера смеси недоумения и недоверия.

– Я по поводу вашей заметки "Растленные нэпманы".

– Да, я вас слушаю...

– Да нет, Василий Маркович, это вас я хочу послушать!

Недоумение Фицнера стало еще заметнее.

– Вот приехал в ваш город по делам службы, я из республиканского управления, сидим с товарищем Свистопляскиным, думаем, разрабатываем план решительных действий, сами знаете, время нынче какое, а тут ваша статья!..

Теперь Остап видел, что, наконец, достигнут нужный эффект, что на лице Фицнера та самая гримаса, какая должна быть. Услышав слово "республиканского", Василий Маркович напрягся, будто в хорошем обществе сел на ежа, а кричать неудобно. Он-то было подумал, что это кто-то с Диктатуры пролетариата, причем новенький, так как Василий Маркович никогда его раньше не видел, может, даже добровольный агент. А оно вон как!..

– Я понимаю, – промолвил он, сникнув. – Вы, товарищ Фицнер, не волнуйтесь сильно-то. Мы ведь пока никаких оргвыводов не сделали. Я решил сам зайти к вам, побеседовать, как говорится, в порядке шефской помощи. А, Василий Маркович?!

Бендер рассмеялся. Фицнер тоже попробовал, но у него не очень получилось.

– Вы-то хоть сами понимаете, что это левый загиб? мрачно улыбаясь, сказал Остап. – Что это беспредметно и не актуально?.. Это не по-советски. Подача материала при объективно правильном замысле субъективно враждебна.

Фицнер вздрогнул, будто у него над ухом выстрелили из ружья.

– Чем же враждебна моя статья? – краснея до слез, прошептал он. – Чем?

– Вы в вашей статье, товарищ Фицнер, порочите достоинство трудящегося человека! Вы демагогически вопрошаете, за что мы проливали кровь! Да как у вас перо повернулось написать такое!.. – Остапа, явно, понесло. Он понял, что уже пора. -Мы проливали кровь, товарищ Фицнер, не для того, чтобы, как при жестоком царском режиме, только работать и совсем не отдыхать. Советский человек, вы же знаете, это звучит гордо! Наш труженик имеет право и вполне может хорошо, культурно отдыхать. А вы говорите о бескультурье! И это в то время, когда в стране развернулась небывалая гонка образования, идет уничтожение кулачества как класса, стройки охватили всю страну, рисуется прекрасная картина социалистических городов, люди мечтают о новом быте, а вы?!

Остап перевел дыхание.

На Фицнера без жалости трудно было смотреть. Его лицо покрывала густая сеть "параллелей и меридианов".

– Есть мнение, товарищ Фицнер, что вы занимаетесь клеветничеством. Вы, понимаете чем это пахнет?

И тут только Фицнер понял, в какую историю он влип.

– Я понимаю, – выдохнул он.

– Вы хотите сказать, что вот, дескать, пришел из органов и прессу зажимает? Обвиняет журналиста в тенденциозности и отсутствии объективности? Так?

– Нет, но я... – дрожащим голосом пропел Василий Маркович.

– Не спорьте с органами!

– Я не спорю.

– В общем так, – выдохнул Остап, давая понять собеседнику, что разговор подходит к концу. – Мы пока оргвыводов делать не будем. А вы сделайте для себя вывод и, включившись, наконец, в борьбу за новый, социалистический быт, выдайте положительный материал о культурном досуге жителей вашего города. Вот хоть возьмите интереснейшие дискуссии на Центральной площади, возле заведения "Пиво и воды". Так? Напишите и о целебности "Черноморского хереса". Трудящиеся должны знать, что государство о них заботится... Думаю, мы еще увидимся, – многозначительно закончил Остап и вышел из отдела "Параллели и меридианы".

Операция прошла успешно.

Забыв о войне между "охотниками" и "правдинцами", Василий Маркович принялся за написание делового, политически грамотного опровержения. Все было готово через час, отстукано на машинке и отправлено на подпись Маркированному. Но редактору было не до подписей и поэтому статья сразу пошла в набор.

...Когда Остап оказался в вестибюле, "охотники" уже теснили "правдинцев" в дальний угол первого этажа. Но силы были не равные. Вскоре "правдинцы" согнали "охотников" в другой угол и держали их в нем до тех пор, пока с улицы не донеслись протяжные звуки клаксона штабного автомобиля "АМО-Ф-15", на заднем сиденье которого находился московский поэт Фома Несдержанный.

Банкет проходил на втором этаже.

Через неделю "Немешаевская правда" вышла на четырех страницах. Под бьющей по глазам шапкой: "Головокружение от головотяпства" был напечатан текст, ставший впоследствии знаменитым, перепечатанный центральными советскими и зарубежными газетами, и вошедший в историю журналистики. Вот только небольшая цитата из этого основополагающего труда:

"Возьмем, к примеру, уважаемого гражданина нашего города Петра Тимофеевича Ключникова. Ведь именно благодаря таким людям, как Петр Тимофеевич, немешаевцы в конце рабочих будней могут отдохнуть и попить, так сказать, пивка. Чтобы досрочно выполнить первый пятилетний план, необходимо много работать. Это каждый знает. Но нужен, товарищи, и отдых. Это знает не каждый. В этой связи особо хотелось бы подчеркнуть превосходство недавно появившегося на прилавках практически всех (внимание руководителей госторговли!) магазинов города испанского напитка "Черноморский херес". По самым свежим данным, это вино, товарищи, самого высшего качества, его должен попробовать каждый немешаевец. А почему бы и не попробовать? В результате сложного анализа этого напитка стало ясно, что "Черноморский херес" имеет исключительно тонкий букет.

"Черноморскому хересу" присущ устойчиво выраженный аромат настоя следующих ингредиентов: полыни лимонной, мяты пупегоновой, душицы, зверобоя, чабреца, майорана, монарды, мелиссы, лаванды, цветов ромашки и даже, товарищи, меда. Это вино двухлетней выдержки, оно награждено серебрянной и золотой медалями, Большими почетными дипломами. Мы не боимся смотреть в глаза правде-матке: увеличивающаяся алкоголизация населения нашего города связана прежде всего с тем, что трудящиеся забыли о вкусовых качествах винных изделий. "Черноморский херес" предмет первой необходимости немешаевца! Пейте, товарищи, херес и вы повысите свое человеческое достоинство!"

Глава 12ДУРДОМ

У великого комбинатора в Немешаевске все шло как по маслу. Но все же села в масло одна черная муха и омрачила настроение Остапа.

Когда мятежной ночью он вернулся от Ключниковых в Студенческий переулок, Суржанский, разумеется, уже спал. А утром ушел на работу в то время, когда еще спал его спаситель. Выйдя днем из Дома печати после "шефской" беседы с Фицнером, Остап отправился в исполком. Там, в одном из многочисленных кабинетов, он нашел Ответ-работника Суржанского и торжественно вручил ему партийный билет, предусмотрительно обернутый в какую-то бумажку.

– Получите! – сказал он юбилейным голосом. – Я вас освобождаю от карающего дамоклова меча. Теперь он в музее пролетарских интеллектов. Можете спать спокойно и не щелкать зубами.

Минут пять, а может, и больше после ухода Бендера счастливый обладатель партбилета сидел за своим столом, тупо уставившись на святую красную книжицу. Наконец, его прорвало: – Нашелся? Нашелся! О, какое счастье! Ведь так? Так! Это уму не постижимо!

Последние слова оказались пророчеством. Или предчувствием. Ираклий Давыдович затрясся всем телом, затем засмеялся от радости, потом зажмурил глаза, в следующую секунду у него зашевелились кустики в ушах и он выжал из себя еще один душераздирающий вопль:

– Большое душистое спасибо товарищу Бендеру! Я теперь счастлив! Ведь так? Так!

Он начал бегать по кабинету, запрыгивать на диван, подпрыгивать на нем до потолка, становиться на колени, дико махать руками и молиться, молиться, молиться. Потом, ему вдруг одновременно захотелось плясать, кататься по полу и лизать янычарские пятки сына турецко-подданного. Но Остапа не было. Тогда партиец встал и начал кружить по кабинету, подобно Одилии в балете Чайковского "Лебединое озеро".

– Ведь от тайги до британских морей я счастлив! Слава товарищу Бендеру! Слава партии! Слава всем!..

Постепенно речь счастливца становилась все путанее, все бесмысленнее. Ираклий Давыдович непонятно зачем начал затравленно озираться. Кожа его лица приняла холерный оттенок, а само лицо скривилось судорогой. Изо рта изрыгалась пена. Глаза стали мутными и безумными. В уме что-то сдвинулось и партиец заржал. Никакой иронии. То, что вырвалось изо рта Ираклия Давыдовича походило на лошадиное ржание, которое вскоре сменил истерический смех! На эти ржание и смех в кабинет сбежались сослуживцы.

Карета скорой помощи с лакированными дверцами и жирными красными крестиками по бокам долго ждать себя не заставила. Плечистые и кругломордые санитары из немешаевского "желтого дома" появились как раз перед очередным оглушающим криком:

– Я его нашел, товарищи! Нашел, вы понимаете, нашел?! О, как я счастлив!

Санитары взяли счастливца под мышки и поволокли его в машину.

Дом скорби, немешаевская клиника для умалишенных, располагался на углу улицы Свердлова (бывшая Купеческая) и переулка имени Клары Цеткин (бывший Лошадиный) и представлял собой строение в два этажа с рельефной корабельной резьбой и желтой крышей, выгнутой бочкой. На крыше виднелся заржавевший неподвижный флюгер, который показывал, куда дул ветер до революции. Второй этаж клиники занимали буйно помешанные. Первый был предоставлен лицам с маниакально-депрессивным психозом, психопатизацией личности, а так же маршалам, мичманам, вождям мирового пролетариата и простым гражданам-симулянтам. Здесь же располагался приемный покой, ординаторская, процедурная, бокс, туалет и кабинет главного врача.

Суржанского поместили в небольшую палату на втором этаже. В палате было три койки, столько же ночных столиков, одна белая накрахмаленная штора и двое пациентов с манией величия. Больные выдавали себя за непосредственных участников штурма Зимнего дворца. Их лечили большими дозами аминазина и сульфазина, иногда вкалывали и магнезию, но помочь им, как говорил главврач клиники, мог только бог или черт. Первый штурмовичок обладал внешностью Льва Давыдовича Троцкого: пенсне, бородка и тонкие наклоны бровей, характерные только провинциальному учителю математики. Другой совмещал в своем лице копию молодецкой хари легендарного большевика Антонова-Овсеенко и красные глаза местного алкоголика Берендея Зареченского.

Ровно в десять утра в палате появился главный врач клиники профессор Мешочников Авдей Эммануилович. Это был седоватый, но еще полный свежести старичок, с круглыми голубыми глазами и весьма интеллигентными манерами. Лицо его имело некоторые оттенки упитанности и было начисто выбрито. В скобках заметим, что в свое время у ларька "Пиво-водка" именно об этом самом Мешочникове рассказывали забавный анекдот: "Приезжает как-то в немешаевский Дом скорби комиссия РКК. Спрашивают у Мешочникова: "А почему это у вас по коридорам психи с рулями от авто бегают?" – "Что, все?" – удивляется главный врач. "Все", отвечают ему. Тогда Мешочников достает из сейфа руль и в ажиотаже восклицает: "Поехали, проверим!" Но все это были сплетни немешаевской шушеры. На самом деле Мешочников был здоров, как бык.

Профессор сел на белый табурет и ласково поманил к себе новенького.

– Что с вами, голубчик? – по-отечески спросил он и значительно пошевелил бровями. – Ишачок заел или ротик по ночам зажимает?

– Я не сумасшедший, доктор, я просто самый счастливый на свете человек! Вы и вообразить себе не можете, как я счастлив!

Понимаете, в четверг утром, вы помните, тогда еще снег шел, хороший такой снег – он был.

Профессор ласково улыбнулся. Глаза его, приняв цвет морской волны, ярко сверкнули душещипательностью.

"Диагноз ясен: или типичная шизофрения, или парафренный бред", – подумал профессор, а вслух, покачав головой, спросил: – Кто был? Снег?

– Да нет же! Партийный билет. Я его потерял как раз в четверг утром, – поспешно сказал Суржанский. – А теперь он нашелся. Это ж какое счастье, доктор! Ведь так? Так.

– Вы не волнуйтесь, голубчик, – сказал профессор спокойным голосом, поглаживая больного по голове. – Мы вас вылечим, и вы будете совершенно счастливы. Вам здесь будет хорошо. Питание у нас здесь, голубчик, сладостное. (Тут он сверкнул глазами.) Правда, филейчиками из дроздов кухня нас не балует. (Тут он качнул головою.) Спиртного то ж не употребляем-с, но вот кашку-с манненькую на завтрачки – всегда пожалуйте! (Тут он выпучил глаза.) И добавки до безмерности.

– Спасибо, доктор. Ну я же ведь счастлив? Ведь так? – не унимался больной.

– Так, так, – сладостно протянул профессор, бегая голубыми глазками. – Конечно же, так.

– Я счастлив! – вдруг заорал Ираклий Давыдович так залихватски, что его лоб покрылся испариной. – Я потерял партийный билет. А потом его нашел. Какое счастье! Ведь так? Двое участников штурма Зимнего подозрительно покосились на новенького. Идеологически светлое понятие "партийный билет" и реакционный глагол "потерял" в их ревсоцсознании никак не стыковались.

– Так, так, голубчик. – Авдей Эммануилович проникновенно улыбнулся. – Успокойтесь. Будем кормить вас манной кашечкой, и вы вылечитесь. Непременнейше вылечитесь!

При повторном упоминании о манной каше глаза у штурмовичков подернулись печалью. Рты перекосило.

– Всех вылечим, – строго, но с отеческой нежностью, глядя на штурмовичков, заключил главный врач. – Манная каша лекарство против всех болезней!

– Доктор, – вдруг сказал первый штурмовичок с мордой Троцкого. – Избавьте нас от этого типа! Это же издевательство. Мы не можем лечиться в одной палате с контрой! Весь курс лечения петухам на ржачку пойдет – не более как на ржачку!

– И вас вылечим, – профессор развел руками, – вам что, мало дают кашки? Так мы усилим дозу. И все будет славненько.

– Нет, это просто невыносимо! – прохрипел второй штурмовичок с лицом Антонова-Овсеенко, тут же подбежал к стене и забарабанил по ней кулаками. – Профессор, избавьте нас от контры! Иначе мы за себя не ручаемся. В расход и – баста! Без церемоний. Мы Зимний штурмовали, а он, безответственный, билет теряет партийный. Это ж курам насмех! За что ж боролись мы? У-у-x, не понимаю.

– Успокойтесь, товарищи большевики. Гражданин Суржанский уже все осознал. Билет он нашел, теперь он вылечится, и все будет славненько.

С этими словами профессор Мешочников быстро вышел. Объявилась милая старушка тетя Глаша и положила на кровать новенького махровое полотенце, больничный голубой халат в полосочку и пахнущие стиркой штаны.

– Переодевайтесь! – ласково сказала она. – И не свинячьте здеся! Тут все-таки гослечебница, а не частная свинарня.

Новенький покорно переоделся.

Тетя Глаша взяла "вольные" вещи больного, бережно положила в тумбочку партбилет и медленно вышла из палаты.

Ираклий Давыдович присел и, робко взглянув на своих сокоечников, удрученно сконфузился. Кожа на его лице снова приняла холерный оттенок, глаза помутнели.

Первый штурмовичок взглядом предреввоенсовета республики смотрел на Суржанского как на распустившуюся контру. У второго был вид совершенно освирепевшего начдива, сжигающего глазами пойманного белогвардейского лазутчика.

– Ну что, контрик, билет партийный потерял? прикладывая руки к груди, ехидно спросил Троцкий. – Мы боролись, временное свергали, а ты, значит, ставишь точку? Билетик-то кому, сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом отделаться хочешь? А?

– Я...

– А? – в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко. -Ты только глянь, интеллигент, а под пролетария косит! Ох, попался бы ты мне в Питере в семнадцатом – тут же бы под первый же трамвай, курву такую, пристроил!

– Я не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так? Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки следователю, нет, я был пред ним открытый, как окошко: все, как на духу, душу ему выложил. И вот билет нашелся! я безмерно счастлив! верьте мне, товарищи! верьте мне! я – коммунист до мозга костей! я предан делу! верьте мне!

Большевики не верили.

И наступило гробовое молчание, глубина которого была настолько невыносимой, что у партийного олуха Ираклия Давыдовича Суржанского помутилось и без того помутненное сознание. Большевики пошептались и перешли в стремительное наступление. В их лицах без особого труда можно было прочитать тщательно спланированный штурм койки Суржанского.

– Послушай, товарищ Лев, – остановившись в метре от койки и дико поглядывая по сторонам, проговорил Антонов-Овсеенко, – а, может, поближе к ночи пустим его в расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А?

– Нет, товарищ Антон, никак невозможно. Сами знаете: промедление – смерти подобно! – отрезал товарищ Лев. – Вы заходите с правого фланга, я с левого. Будем бить сейчас. Только тихо...

...Тем временем фельдшерица тетя Глаша, она же ценный работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со скоростью ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так как главный врач "обедали". Она подбежала к телефону и набрала номер товарища Ишаченко.

– Алло, Альберт Карлович? Это Букашкина, из лечебницы. Поступил новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно! Слушаюсь...

Глава 13ЯЩИК ПАНДОРЫ

На следующий день в немешаевском ОГПУ из центра пришла директива – разнарядка о поимке "врагов народа" и о раскрытии "преступного заговора". Товарищ Свистопляскин, сидя в своем кабинете, чесал затылок и кусал локти. Наконец, он вызвал к себе старшего следователя по особо важным делам.

– Вот, почитай. Что делать будем?

Капитан Ишаченко зашевелил губами и красногвардейскими усиками. Потом с минуту молчал. И вдруг просиял:

– Есть, Роман Брониславович, есть!

– Да ты не ори, говори толком.

– Есть же у нас один гад-вредитель, меньшевик-заговорщик! – Кто? – обрадовался и Роман Брониславович.

– Да этот, Суржанский.

– Давай!..

Через полчаса "враги народа" (Ишаченко вместе с Суржанским прихватил и участников штурма Зимнего) были доставлены в толстый двухэтажный дом на проспекте Диктатуры пролетариата.

За окном кабинета номер тринадцать бесился ветер, шел легкий секущий дождь: погода была циничная.

Капитан самолично допрашивал гражданина Суржанского, который предал все идеалы революции, создал преступную организацию, а чтобы легче было проводить собрания, разместился вместе с сообщниками в Доме скорби под видом сумасшедших. Враги готовили диверсию, а именно разрушение пивного ларька на Центральной площади города с целью лишить трудящихся культурного досуга и полноценного отдыха и сорвать досрочное выполнение первого пятилетнего плана.

– Выхода нет, Ираклий Давыдович, – ласково, но совершенно равнодушно сказал капитан. – Придется вас расстрелять! А что делать?

Суржанского передернуло.

– Меня должны судить, – поспешно заметил он. – Я протестую... Я...

– Протест отклонен, – спокойно отрезал капитан. -Контру у нас не судят, а ставят к стенке и пускают в расход без суда и следствия. Так что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Следующий!

Со следующими капитан вообще не стал возиться. С ними ему все было ясно и без допроса.

Как водится, ровно в полночь капитан в сопровождении трех молодцеватых красноармейцев отвел арестованных в серый, плохо освещенный подвал немешаевского ОГПУ. Когда в подвале замаячил сам начальник управления Свистопляскин, три красноармейца замерли по стойке "смирно". Роман Брониславович прислонился к стене и, по-бабьи скрестив руки на животе, мрачно приказал:

– Начинайте.

Капитан закурил папиросу и громко скомандовал:

– Готовсь! Целься! По Антанте...

Приговоренные к смерти сделались такими, словно их опустили в воду и тут же из нее вытащили.

Товарищ Лев, дрожа всем телом, начал бормотать что-то о том, что он не враг, что он предан делу партии до мозга костей и, вообще, все это какое-то недоразумение.

– Товарищи, но есть же постановление об амнистии! Его пока никто не отменял. Нас должны судить. Мы не виновны! чувствуя в себе инстинктивный страх смерти, заблеял товарищ Антон.

– Я протестую перед лицом всей Советской России!

Эти слова принадлежали Ираклию Давыдовичу Суржанскому и были последними в его жизни.

Товарищ Свистопляскин спокойно сомкнул глаза, капитан Ишаченко махнул рукой и, чихнув в кулак, выбросил из своих уст роковое "Пли!". Прогремело три одновременных раскатистых выстрела. Подвал заволокло дымом, запахло порохом.

– Вот и порешили контру! – душевно обрадовался капитан. – Ханырики неотесанные, мать их в жало! Пусть теперь на том свете черту лысому рассказывают о своих подвигах.

– Так-то оно так. Но ты опять все с кондачка решаешь! наставительно проверещал Свистопляскин. – А зачем решать с кондачка? Не надо! Ты понимаешь, Альберт, что скажут в центре по поводу этих трех типчиков? "Что это за дурдом?! – вот что там скажут. – Вы, товарищ Свистопляскин, пешек поймали. Разве это заговор? Нет заговора! Кто за этим всем стоял?" – Недопер, товарищ начальник.

– Ничего, допрешь. Тут надо мозгами крутить. И потом. Мне в последнее время совершенно не нравиться это Фицнер. Фельетонный прокурор чертов! По-моему, он не лучший репортерский мозг, а обыкновенный враг народа. Соображаешь? Что это за писульки он настрочил. Что это за "растленные нэпманы"? Стоп! Нэпманы! Как же мы забыли! У нас же в городе еще остались нэпманы! Мотаешь на ус? Мотай! Мозгуй, капитан, мозгуй. Тут попахивает саботажем. Вся страна охвачена безразличием по отношению к великому делу, предпринятому партией! Вся страна, понимаешь? А Немешаевск что же, в стороне?

– Об этом я не подумал...

– Об этом, товарищ капитан, нужно всегда думать. А вы чуть что, – с кондачка.

– Слушаюсь!

– Ты не елозь, не елозь. Ты обдумай все, установи наблюдение. Завязка у тебя есть – Суржанский. Проверь всех его знакомых. Не мне тебя учить...

– Я все понял, товарищ Свистопляскин.

– Ну, а раз понял, тогда действуй. И помни, Альберт: либо мы сделаем это, либо нас сомнут вражьи Союзы и тому подобные саботажники. Вредят, гады! Вредят же, черти, стране!

А страна тем временем превращалась из аграрной в индустриальную, освобождала рабочих и крестьян от всего, открывала трудящимся дорогу в светлое коммунистическое "завтра", сбрасывала с себя старорежимное "вчера", вулканировала беспрецедентной кампанией по выдвижению на ответственные посты рабочих-коммунистов, вступала в новую эру, в которой простому трудящемуся были открыты все дороги, уничтожала безработицу и частную торговлю, собирала сливки с проведенной налоговой реформы, создавала закрытые распределители и показательные универмаги, вводила карточную систему распределения товаров, строила избы-читальни и металлургические комбинаты, чумы и красные юрты, снимала фильмы "Привидение, которое не возвращается" и "Октябрь", "Мать" и "Генеральная линия", "Стачка" и "Конец Санкт-Петербурга", писала книги "Разгром" и "Земля", "Человек, осознавший величие" и "Коммунистка Раушан", "Как закалялась сталь" и "Марш 30 года", да и вообще, делала еще много чего, и все ради благосостояния честного советского человека.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ