У меня зашевелились волосы, потому что я узнала этого пестрого кота: этот Томас Мор — тот самый кот, которого я видела в спальне покойного мистера Сэмбриджа.
Я уверена в этом.
— Томас Мор любит странствовать, — сказала Лилиан Тренч, как будто нам требовались какие-то объяснения.
Кот проигнорировал ее и с видом обожания направился к Хилари Инчболду. Замяукал и потерся о его ноги. Казалось, его мурлыканье наполнило всю комнату.
Хилари наклонился и взял кота на колени. Они начали тереться друг о друга с таким видом, что если бы это были мужчина и женщина, эту сцену вырезали бы из фильма.
Но надо отдать ему должное: Хилари знал, как правильно держать животное — одной рукой снизу под грудную кость, а второй за задние ноги. В отличие от невежественных людей, которые обращаются со своими питомцами так, будто они — мешок с рисом, перегружаемый с корабля в порт.
Этот человек знает, как обращаться с котами.
Томас Мор ткнулся головой в подбородок Хилари. Очевидно, что их симпатия была взаимна.
Мне следовало бы понять кое-что уже тогда, но нет. Смысл этой довольно странной сцены — Хилари Инчболд, Лилиан Тренч и Томас Мор — стал ясен мне только тогда, когда было уже слишком поздно.
Может быть, странность всего происходящего, этого места, этого чаепития у Безумного Шляпника сбила меня с толку. Я была дезориентирована, как говорит Альф Мюллет: потеряна в сумеречном мире, в реальности которого не уверена.
Я сделала глубокий вдох и заставила себя собраться с мыслями.
Что связывает эту странную женщину и Хилари Инчболда? Что у них может быть общего, у этих двух загадочных людей? У предполагаемой ведьмы и у бледной тени в зеркале?
— Вы хорошо знали мистера Сэмбриджа? — спросила я.
Это был выстрел наугад, рассчитанный на то, чтобы расшевелить беседу; иначе мы бы так и сидели, разговаривая о погоде, чае и котах.
Лилиан Тренч сначала взглянула на Хилари Инчболда, потом на меня. Потом поставила чашку.
— Убирайся, — сказала она.
— Прошу прощения? — переспросила я.
— Убирайся.
Признаюсь, я была изумлена. За всю мою жизнь только мои сестрицы выгоняли меня из комнаты. Как неловко и неприятно.
Я взглянула на Хилари в надежде, что он вмешается, но сразу поняла, что мои надежды напрасны.
Хилари Инчболд рыдал, содрогаясь и прижимаясь лицом к пестрой шерсти Томаса Мора.
Я сделала шаг ближе, желая обнять его, похлопать по спине и утешить, а может быть, поинтересоваться, в чем дело.
— Убирайся! — завопила Лилиан Тренч, сверкая глазами. Казалось, ее пронзительный голос доносится из адских глубин, и в этот момент я поверила, что она и правда ведьма.
И я сделала то, что сделал бы любой здравомыслящий человек в моих обстоятельствах.
Я убралась.
13
Я осторожно пересекла обледеневший двор и, шепнув «Глэдис» пару ободряющих слов, высвободила ее из плена изгороди.
Были ли задеты мои чувства? Разумеется, и ваши тоже были бы задеты на моем месте.
Больше всего меня огорчало то, что Лилиан Тренч видела меня насквозь. Она ни на секунду не поверила, что я действительно упала с «Глэдис» и поранилась. Она с самого начала знала — или подозревала, — что мой несчастный случай — притворство. Я уверена. Во времена, когда всех жителей Англии с пятилетнего возраста учат основам первой медицинской помощи, она не предложила мне даже лейкопластырь.
Почему же, в таком случае, она впустила меня в дом? Что ей было нужно? Информация? Если причина в этом, она выбрала странный способ получить ее.
А потом мне в голову пришла ужасная мысль: «Что, если она отравила чай?»
Как правило, ягоды падуба действуют на организм человека, как чернослив, только сильнее, но они могут быть смертельны для детей, если съесть их слишком много. Содержащийся в них отравляющий элемент теобромин также встречается в какао, и Даффи говорит, именно поэтому детям на ночь часто дают шоколад.
Много поводов для размышления, но сейчас не время.
Вряд ли Лилиан Тренч, если она хоть сколько-нибудь компетентная ведьма, угостила меня чаем из падуба. Нет, она бы воспользовалась чем-то более изысканным.
В ближайшее время мне нужно следить за своим пульсом, зрением, вкусом и слухом — в общем, за всеми органами чувств. При малейшем притуплении любого чувства я сразу же звоню: 1) доктору Дарби, 2) инспектору Хьюитту, а потом бегу в лабораторию готовить противоядие.
Когда дело касается отравления, четкое планирование имеет особую важность.
— Правда, «Глэдис»? — спросила я, ласково похлопав ее по рулю, чтобы подбодрить после того, как она столько времени пролежала на холодной изгороди.
Впереди находится Пауперс-Уэлл, и мне придется принять решение.
Мне не очень хотелось ехать вниз по ледяному склону с дующим в спину северным ветром, и, откровенно говоря, мне не очень хотелось домой.
Справа, и не особенно далеко, находится деревушка Ист-Финчинг, где в «Гусе и подвязке» работает разговорчивая девушка Рози, которая может рассказать мне что-нибудь интересное об «угрюмом» мистере Сэмбридже.
И мы с «Глэдис» повернули на север.
Дорога была трудной, приходилось крутить педали навстречу сильным порывам ветра, который периодически менял направление и дул вбок, что еще больше осложняло поездку. К тому времени, как я добралась до центральной улицы Ист-Финчинга, я мечтала о горячем очаге.
Я войду, вся такая розовощекая, в теплый зал «Гуся и подвязки» и закажу пинту горячего «Овалтина» и порцию рождественских шоколадных трюфелей. При мысли об этом у меня слюни потекли до колен.
Мечты, так они действуют.
«Гусь и подвязка» оказался зловещего вида холодным и темным притоном с низком потолком и запахами канализации и прогорклого жира. Из-за сквозняка от разбитого окна, грубо залатанного чем-то похожим на подошву старого сапога, в помещении казалось еще холоднее, чем на улице.
Двое чудаковатых стариков в кепках оторвались от шахматной доски и взглянули на меня, а потом снова погрузились в игру. Один из них что-то пробормотал другому уголком рта, но я не смогла разобрать слова.
В камине едва горел огонь, как будто не мог решить — запылать поярче или потухнуть окончательно. В этот момент он решил плюнуть дымом в зал и уменьшить видимость до минимума.
Из темноты вытянулась чья-то рука, а потом передо мной явилось большое красное лицо с повязкой в цветах американского флага.
— Возраст? — спросило лицо.
— Четырнадцать, — солгала я, и глазом не моргнув. — Исполнилось в прошлый четверг.
— А я королева морских пехотинцев. Чего тебе надо?
— Август, пожалуйста, — попросила я. — И тарелку летнего солнца.
— Прости, детка, — ответила женщина. — В сезонном меню этого нет.
Она упорно смотрела мне в глаза, пока я не рассмеялась.
— Вы, должно быть, Рози.
— Кто тебе сказал? — спросила она, упирая руки в боки.
Это будет нелегко.
— Мордекай, — ответила я.
— А, ну ладно. Должно быть, так и есть. Мордекай никогда не ошибается. Он твой друг, да?
— Не совсем, — сказала я. — Друг моего друга.
Она внимательно изучила свои ногти.
— Видимо, Карла Пендраки.
— Потрясающая цепочка умозаключений, — улыбнулась я.
— Не настолько потрясающая, как ты думаешь. У Мордекая только один друг.
«Как у многих из нас», — подумала я.
— Это ты интересовалась Роджером Сэмбриджем.
Я призналась, что да.
Рози выдвинула стул и села рядом со мной.
— Он чудной, — начала она. — Во всяком случае, был чудным, не знаю уж почему. Начал захаживать сюда прошлым летом. Появлялся по вечерам, садился вон в то кресло с короткой ножкой, спиной в угол, брал три полпинты пива и никогда не говорил ни слова. Такое ощущение, будто он наблюдал за людьми. Иногда доставал из кармана маленький блокнот и карандаш и что-то записывал. Однажды я спросила его: «Вы репортер?», и этот черт зарычал на меня. «Ар-р-р!» Зарычал! Как пират Джон Сильвер или кто-то вроде. Он всегда очень быстро убирал свой блокнот, я ни разу не смогла ничего рассмотреть. Сначала я думала, он делает рисунки для газет, но он писал, а не рисовал. Однажды я спросила Берта Блейна — Берт до несчастного случая был церковным сторожем в Святом Варнаве в Бичинг-Нортон. Ему можно задать любой вопрос об англиканской церкви, он все знает. В общем, Берт сказал, что он — имею в виду Сэмбридж, а не Берт, — вырезал из дерева все на библейскую тему. Особенно мизерикордии. Ну, знаешь, эти штуки с обратной стороны сидений в церкви. Вырезал там крошечных дьяволят. Терпеть их не могу. У меня от них мурашки по телу — все равно как если летучие мыши в волосах запутались или гусь прошел по твоей могиле.
Она нервно хихикнула и показала рукой на миниатюру над вывеской бара «Гусь и подвязка», на которой разъяренный гусь схватил подвязку растрепанной смеющейся официантки, растянувшуюся до невероятных размеров. Я полагаю, зрителю предлагалось улыбнуться при мысли о том, что случится, когда гусь отпустит подвязку.
— Значит, вы не смогли его разговорить? — спросила я.
— Господи, нет! Он был не из таких. Угрюмый, вот подходящее слово. Вот что я сказала Мордекаю. Угрюмый. Ясно дает понять, что не хочет ничьего общества.
— Или вопросов, — добавила я.
— Точно, — согласилась Рози, грызя накрашенный красным лаком ноготь. — Мне это в голову не приходило. Кроме того, — добавила она, — у него был жуткий артрит, к нему даже было страшно прикасаться. Странное занятие для такого человека — торчать в сырых, продуваемых сквозняком церквях.
Передо мной мелькнул образ мистера Сэмбриджа, висящего вниз головой на двери в спальню. Знает ли Рози больше, чем говорит? Не могу себе представить, чтобы инспектор Хьюитт уже сделал обстоятельства смерти мистера Сэмбриджа достоянием общественности.
— Может, он страдал из-за дождя, — предположила я.
— Нет, не думаю, — возразила Рози. — Есть боль тела и боль сердца. У него была боль сердца. Помяни мои слова. Я старше тебя. Понимаю в таких делах.