Она кивнула молча и сдержанно, как принято в святых местах. Я знала, что надо оставить ее в покое, пока она сама не решит заговорить, и тихо подошла к хорам.
Да, вот они, ряды мизерикордий — откидных сидений с резными изображениями дьяволят. Их хитрые рожицы все разные и вырезаны с большим вниманием к деталям. Я слышала, в Средние века резчикам по дереву разрешали в завершение длинной работы подшучивать над своими заказчиками и изображать их в карикатурном виде.
Эти сведения я тоже почерпнула из экскурсий викария, которые он летом устраивал в церкви для туристов. Мир может быть очень интересным местом для девушки, у которой ушки на макушке.
Вот монах с лицом гоблина, он корчит рожи, оттягивая уголки глаз указательными пальцами и уголки губ — большими, — в точности как мы делаем за спинами членов семьи. А вот епископ в митре, его глаза — деревянные виноградины вот-вот выскочат из орбит. Вот монах задирает рясу и оглядывается, ухмыляясь, а вот монахиня с птицей на голове.
Все эти фигурки испорчены поколениями мальчиков-хористов, вырезавших свои инициалы ножами или другими острыми предметами, и теперь местами они стали хрупкими, как кружево. Фели однажды сказала мне, что буквы «В. Ш.», нацарапанные на лбу деревянного ангела, согласно преданию, оставил юный Вильям Шекспир, семья которого имела загадочные сельскохозяйственные связи с Бишоп-Лейси.
Неудивительно, что Святому Танкреду требовались услуги резчика по дереву. Как еще можно было исправить следы недавнего вандализма и сохранить (или даже реставрировать) следы вандализма исторического?
Такие мысли одолевали меня, когда я внезапно заметила совсем свежие повреждения на искусной картине, изображавшей явление архангела Гавриила Деве Марии: архангел протягивает изумленной женщине свиток, чертовски напоминающий современную газету. Здесь были нацарапаны буквы «К. Ш. К.» — так недавно, что на дереве еще остались занозы.
Я так удивилась, что нарушила собственный обет молчания.
— Святой Моисей, Синтия! — воскликнула я. — Вы только взгляните!
Синтия подняла глаза, все еще покрасневшие и влажные от простуды, и легко прикоснулась к бархатной шляпке, молча напоминая, что мы в церкви.
— Вы только взгляните на это! — повторила я. — «К. Ш. К.» — Карла Шеррингфорд-Кэмерон!
Синтия взглянула на меня с безмолвной печалью.
— Сколько человек с инициалами К. Ш. К. были здесь в последнее время? — спросила я, дрожа от волнения.
— Жаль, что ты это заметила, Флавия, — ответила она. — Я говорила Дэнвину, что на праздники мы должны чем-то прикрыть эту отметину. Мы надеялись, что мистер Сэмбридж… о боже. Рождество — сущий кошмар. Нет, что я говорю. Просто все эти дополнительные услуги, приходские визиты, продукты для нуждающихся, стирка одежды хористов, полировка меди, о боже мой! Люди не понимают, что даже церковь надо иногда пылесосить.
— Я знаю. И вы правы, это кошмар. По крайней мере, для вас и викария. Это не пестрый точильщик, это просто Карла Шеррингфорд-Кэмерон.
Она грустно кивнула, и мне показалось, что ее огромные темные влажные глаза-виноградины сейчас выскочат из орбит, как у того епископа, вырезанного на мизерикордии.
— Мы хотели оставить все в тайне, — промолвила Синтия. — Ктиторы[18] предложили проинформировать ее родителей, чтобы они как следует…
— Перед тем как их подвергнут публичной порке, — ухмыльнулась я. Синтия — единственный человек в мире, кому я могу такое сказать.
— Именно, — подтвердила она. — Но мы с Дэнвином вбили в них каплю здравого смысла. Подумали, лучше всего отправить девочку к мистеру Сэмбриджу признаться в своем преступлении и упросить его исправить ущерб.
— Невеликое наказание, — заметила я. Мне стало почти жаль Карлу, я ведь не раз и сама оказывалась в таком положении.
— Невеликое наказание, — повторила Синтия. — Мы очень не хотели надоедать бедолаге, он и так ужасно страдал от ревматизма и артрита, но иногда собственные нужды кажутся более важными. Мы забыли, что можем убить его, заставив выйти из дома в такое ненастье.
— Но вы его не убили, — сказала я. — Он не пришел.
— Да. Лучше бы пришел.
И я сразу поняла, что она имеет в виду.
— Послушайте, — объявила я, — у меня есть план.
И Синтия посмотрела на меня тем странным, скептическим и одновременно благоговейным взглядом, каким она всегда на меня смотрит в подобных ситуациях.
Я сунула руку в карман, достала жевательную резинку — благослови тебя господь, Карл Пендрака! — положила все три штуки в рот и начала тщательно жевать, как велено в рекламе.
— Химия — наше спасение, — добавила я с набитым ртом, хотя, боюсь, прозвучало это не совсем членораздельно.
Синтия закрыла глаза, когда я достала жвачку изо рта и начала скатывать ее в тонкую полоску. Когда эта масса достигла нужной ширины, я аккуратно заполнила ей свежие царапины.
— Присядьте на минутку, — велела я Синтии, взмахнув рукой, и выбежала на церковный двор, который к этому времени почти опустел. Рогатый танец передвинулся в другое место — актеры будут петь у каждого дома в деревне и собирать пирожные и эль.
Я выкопала из-под снега под деревьями несколько дубовых листьев и вернулась в церковь.
У Синтии упала челюсть, когда я разорвала на части эти образчики растительного мира и с деловитым видом начала жевать.
— Флавия!
Но она больше ничего не сказала. Прибегнув к помощи капли слюны и терпения, я произвела кашеобразную массу в точности такого цвета, как старинный дуб, из которого были сделаны мизерикордии. Риска отравиться не было, я это знала, поскольку дубовые листья во все времена ценились за их лечебные свойства.
Теперь оставалось лишь воспользоваться носовым платком и втереть эту массу в дерево.
В следующий понедельник, когда придет время стирки моих вещей, миссис Мюллет придет в ярость. Не могу ее винить за это.
— Готово, — объявила я, выпрямившись и давая Синтии возможность взглянуть на дело рук моих. — «Высококачественная реставрация мебели. Флавия де Люс». Беремся за любую работу. Удовлетворение клиента гарантировано.
— Ты гений, — сказала она, и я не смогла не согласиться.
Это практически чудо. Моя импровизированная заплатка так прекрасно слилась со старинным дубом, что если не знать, куда смотреть, ее невозможно было заметить.
— Зачем Карла это делает? — Я только сейчас об этом задумалась.
Нечестно задавать такие вопросы Синтии. Жена викария часто слышит вещи, от которых мир бы перевернулся, но предполагается, что она будет держать язык за зубами.
Может, причина в благодарности за то, что я починила ее скамью; а может, в чем-то другом.
Но Синтия сказала:
— У бедняжки была нелегкая жизнь. Родители уехали куда-то по важным делам…
У меня сжалось сердце. Родители, уехавшие по важным делам, — знакомая история.
Не думай об этом, что-то подсказало мне. Не время.
— Ее воспитывала дальняя родственница, тетка, она уже умерла, — продолжила Синтия.
«Тетушка Лу», — подумала я, но промолчала.
— В Сен-Обине, в Хинли, у нее проявилась такая же склонность к разрушению. Дэнвин перемолвился словечком с тамошним викарием, и они составили план, чтобы увлечь ее пением.
— Вот откуда «Чу, охота!», — сказала я.
— Вот откуда «Чу, охота!», — улыбнулась Синтия.
И между нами повисло молчание того типа, которое я научилась любить в обществе Синтии и которое является знаком истинной дружбы — дружбы, не нуждающейся в словах.
Какое-то время мы наслаждались им, а потом Синтия внезапно сказала:
— Я бы хотела, чтобы вы подружились.
Вот так. Без церемоний. Спасибо, Синтия Ричардсон!
Но ничего и не требовалось.
— Посмотрим, что я смогу сделать, — ответила я.
— Бедные всегда с нами, — пробормотала она себе под нос. Не совсем уместно, но я поняла, что она имеет в виду. Я сама заводила дружбу с удивительным количеством несчастных душ, включая саму Синтию, не говоря уж о моей противной кузине Ундине.
«Зови меня Унди», — сказала она и каждое утро заставляла меня повторять ее имя и пожимать ей руку за завтраком, и тем не менее я умудрялась держать свою варежку на замке.
Подлинная благотворительность, узнала я, заключается в том, чтобы постоянно проглатывать пылающий меч остроумия.
— Брр, — поежилась Синтия, кутаясь в кардиган. — Здесь слишком холодно. Пойдем к нам домой выпьем чаю.
Когда мы вышли из церкви, во дворе никого не было. Только парочка галок, переругивающихся над желудем под тем деревом, где я раздобыла листья, нарушала тишину.
Когда Синтия открыла дверь, аромат горячей гвоздики дал мне понять, что в духовке томится окорок, и внезапно я почувствовала такой голод, будто не ела две недели, если не дольше. Вскоре на столе появился чай.
— Электрический чайник, — объяснила она, — подарок Банни Спирлинга. «Викарий и его дом не должны быть крепостью, противостоящей современным достижениям», — она скопировала интонации Банни и выпятила живот, изображая лучшего друга отца. — Еще он подарил нам электрический консервный нож, — призналась она, — но Дэнвин решительно отказывается им пользоваться. — Теперь она подражала голосу викария: — «Стал бы наш господь пользоваться электрическим ножом для чистки рыбы или нарезки хлеба, если бы ему дали их в Вифсаиде[19]?»
Синтия обладала потрясающим комическим талантом и в точности изобразила викария.
Мы еще утирали слезы от смеха, когда Синтия внезапно отодвинула стул и вскочила на ноги. Кто-то вошел на кухню и остановился у меня за спиной.
— О! Я тебя не видела, — сказала она. — Ты меня напугал!
— Прости, Синтия, — был ответ, — я не хотел. Я просто…
— Флавия, — перебила его Синтия, — познакомься с моим старым добрым другом.
— Мы уже встречались, — сказала я, разворачиваясь на стуле и протягивая руку Хилари Инчболду.