— Труп, — напомнила я.
— Это было ужасно, — повторил он. — Чайки, понимаете, когда они нападают… Череп без глаз… На солнце поблескивали частицы хрящей… наверное, это была соединительная ткань. Тошнотворное зрелище.
Соединительная ткань? Это уже интереснее. Эдгар Уоллес гордился бы мной.
Неудивительно, что семью Инчболда не допустили к опознанию тела!
Я записала слова Джеймса в блокнот, стараясь сделать это как можно более точно.
— Честно говоря, — добавил он, — меня стошнило. Но в газетах об этом не написали.
Я сочувственно кивнула. И вспомнила, что в то время, когда Джеймс давал интервью «Телеграф», его слова звучали довольно сухо. Он больше восхищался повадками черных ворон и сумасшествием, которое охватывает птиц в сезон гнездования.
А в интервью «Лондон Ивнинг Стандард» он говорил о том, что лорд Баден-Пауэлл рекомендовал делать зарисовки трупов.
Не похоже на слова мальчика, который только что лишился содержимого желудка.
Или я слишком сурова с ним?
Странно, но я продолжала думать о нем как о мальчике. Хотя Джеймс Марлоу, в этот самый момент сидящий в моей лаборатории, был уже почти мужчиной, во время описываемых событий ему было всего четырнадцать лет.
Есть ли в этом не то мужчине, не то мальчике что-то такое, что не видно глазу?
— Продолжайте, — сказала я, и он послушался.
— Я попытался убедить себя, что это… не… человеческие останки. Но стамеска, трубка, кошелек… э-э… обручальное кольцо…
Он чуть не плакал.
— Обручальное кольцо? — уточнила я. — Не помню, чтобы кто-то упоминал о нем.
— Нет, — подтвердил Джеймс. — Газеты не писали о кольце. Полиция считала, что это может быть убийством.
— Они так сказали? — переспросила я.
— На самом деле нет. Но я не дурак. Я был сообразительным мальчиком. Инспектор Кавендиш велел мне держать рот на замке, или он выпустит мне кишки наружу.
Инспектор Кавендиш — моя родственная душа. Несмотря на то, что новости о гибели Оливера Инчболда стали достоянием прессы, информация об уликах, на основании которых установили его личность, сохранилась в тайне.
И это очень любопытно.
Интересно, сам инспектор тоже замешан в этом деле? Нехорошо так думать о ближних, но так уж устроен мой мозг.
У автора «Лошадкиного домика» наверняка было достаточно денег, чтобы нанять парочку сообщников. Но где он взял труп? Если на самом деле случилось именно это.
Может, это звучит натянуто, но в анналах преступлений есть и не такие вещи.
— Расскажите мне об острове, — продолжила я. — Мистер Уоллес захочет узнать географические подробности. В романах важен антураж.
— Ну, он необитаемый, — сказал Джеймс. — Да, я бы сказал, заброшенный. Он всего в милю длиной и четверть мили шириной, и есть только два места, где может пристать лодка. На нем мало что сохранилось — кое-какие военные укрепления разных лет. Ну и птицы, конечно же. Там тысячи птиц.
Его глаза засияли.
— Вы очень любите птиц, да, Джеймс? — спросила я.
— Честно говоря, птиц я люблю больше, чем людей. Думаю, мистер Инчболд тоже, иначе он не поехал бы на остров.
Интересная мысль. Никто не упоминал, по крайней мере, я ни разу не слышала, чтобы Оливер Инчболд увлекался орнитологией. Или он приехал на Стип-Холм по другой причине, например для прогулки, и понял, что это идеальное место, чтобы разыграть свою смерть?
Или он спланировал все это, сидя в уютном кресле в Лондоне?
Говорят, у писателей дьявольски изворотливые умы, а у авторов детских книг особенно.
Что, если Оливер Инчболд срежиссировал свою гибель, даже не выходя из дома? Что, если он, словно кукольник или шахматист, передвигающий фигуры по доске, спланировал и осуществил свой замысел, даже не сняв тапочки?
Важный вопрос заключается в том, зачем?
Зачем человеку, у ног которого был весь мир, человеку, книги которого читали вслух в каждой детской, человеку, которого любил и стар, и млад, бросать все, что у него есть, и исчезать с лица земли словно фокуснику, испаряющемуся, как облачко дыма?
Или стая чаек.
Вот в чем вопрос, как выразился бы Гамлет.
Горжусь собой. Я наконец свела все дело к одному слову.
Зачем?
— Прошу прощения, — сказала я, постукивая карандашом по блокноту, — я задумалась. Давайте вернемся к чайкам…
Медленно, почти неохотно он извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт.
— Они жуткие, — сказал он. — Вы можете не захотеть…
— Жуткие — это мое дело, Джеймс, — возразила я. — Мистер Уоллес захочет знать все.
Я взяла конверт, открыла и вынула из него еще один конверт из кальки, в котором лежали фотографии и негативы.
Перебирая снимки, я не сдержалась и присвистнула.
— Да уж, — заметила я. — Ничего себе!
Фотографии, как предупредил меня Джеймс, были жуткими. И даже хуже, отвратительными.
Куча изрядно потрепанных лохмотьев, в прорехах и дырках виднеются кости; беззубый и безглазый череп.
— Глаза они съедают в первую очередь, — пояснил Джеймс. — Они их очень любят.
Я с умным видом кивнула и задумалась: интересно, зубы тоже съели чайки?
— Полиция видела эти снимки? — спросила я. — Вы упоминали фотографии в разговоре с репортером «Лондон Ивнинг Стандард». А также говорили о зарисовках.
— Я отдал им зарисовки, — сказал он.
— А фотографии?
Он отвел взгляд.
— А фотографии, Джеймс? — настойчиво спросила я.
— Он показался мне хорошим парнем, — сказал он. — Имею в виду репортера. Предложил мне сигарету. Я, конечно, отказался. Я рассказал ему о фотографиях, но только ему.
— Он попросил посмотреть?
— Нет. Он торопился вернуться в Лондон на встречу с другими журналистами. Кроме того, я их еще не проявил. Пленка была в фотоаппарате. У меня складной карманный «Брауни». Отцовский. Он носил его при себе всю войну, хотя личные фотографии были под запретом.
«Каков отец, таков и сын», — подумала я.
Я продолжала внимательно рассматривать фотографии.
— Очень хорошие снимки, — заметила я. — Вы сами их отпечатали?
— Проявил и отпечатал. Я рано получил значок фотографа и неплохо в этом разбираюсь.
Я положила фотографии обратно в конверт и взялась за негативы. На первый взгляд казалось, что они соответствуют фотографиям.
— Минуточку, — сказала я. — Негативов восемь, а фотографий всего семь.
— Да, — подтвердил Джеймс. — Один я испортил. Передержал. Готов был прибить себя за это. У меня была только одна катушка, и оставался один-единственный кадр.
Я снова достала фотографии и положила их над соответствующими негативами.
Одно место осталось пустым. Я подняла его на свет: темный, почти непрозрачный прямоугольник размером примерно два с четвертью на три с четвертью дюйма.
— Мало что видно, да, — заметила я. — Что на этой фотографии?
— Не помню, — быстро ответил Джеймс. — В любом случае, она не получилась.
Он не помнит? Бойскаут, поднаторевший в искусстве наблюдения?
За кого он меня принимает?
Я решила ничего не говорить. Вместо этого я поманила его указательным пальцем.
Я сняла два флакончика с полки, где стояли химикалии для фотографий.
— Полагаю, вы знакомы с восстановителем Фармера?
Выражение его лица дало мне понять, что нет. Тоже мне, обладатель значка фотографа.
— Ничего общего с толстыми фермерами, — продолжила я. — Он назван в честь Эрнеста Говарда Фармера, опубликовавшего эту формулу в 1883 году. Это раствор феррицианида калия…
Я взяла флакончик с ярко-красными, похожими на соль кристаллами.
Джеймс подошел поближе, заглядывая мне через плечо, — слишком близко, чтобы я чувствовала себя комфортно, с учетом того, что он может оказаться убийцей.
— Нельзя смешивать это вещество с кислотой, — продолжила я, — потому что в результате выделяется синильная кислота. Мы умрем на месте.
Эти слова возымели желаемый эффект. Джеймс торопливо отступил.
Я взяла еще один флакон, наполовину заполненный прозрачными кристаллами, напоминающими осколки льда.
— Тиосульфат натрия, — сказала я. — Обычный закрепитель.
— Это не кислота, нет? — уточнил он, делая еще один шаг назад.
— Нет, — ответила я. — На самом деле это противоядие от цианистого калия. — И добавила: — Пути господни неисповедимы. Пожалуйста, передайте мне вон ту емкость.
Я растворила три четверти чашки тиосульфата натрия в кварте воды.
— Это наш раствор А.
В другую чашку, наполовину наполненную водой, я добавила полунции феррицианида калия. Когда красные кристаллы растворились, жидкость стала желтой.
— Раствор Б, — догадался Джеймс.
— Вы быстро учитесь, — заметила я, подготавливая лотки и мензурки, и он засиял от гордости. — А теперь… четыре части раствора А… — я налила его в лоток. — И одна часть раствора Б…
Когда жидкость приобрела еще более глубокий желтый цвет, я подумала: интересно, Лилиан Тренч когда-нибудь так радовалась над своим ведьминским варевом?
— Это мощная штука, — продолжила я. — Мы разбавим ее капелькой воды, чтобы замедлить химическую реакцию.
Я взяла негатив фотощипцами, погрузила его в жидкость и начала аккуратно и непрерывно вращать.
— Ничего не происходит, — через несколько секунд заметил Джеймс.
Я извлекла негатив из лотка и поместила в емкость с водой.
Потом подняла на свет.
— Взгляните еще раз, — сказала я. — Прозрачность изменилась.
Негатив посветлел.
Снова восстановитель, опять вода… вращать… вращать…
Начала проявляться картинка.
— Это самая волнующая часть работы, — сказала я, но Джеймс был на удивление молчалив. — Все, хватит. — Я поместила негатив в закрепитель.
Хорошенько выдержав его и прополоскав в воде, я убрала свои химикаты. Господь ненавидит неряшливых химиков.
— О! — воскликнула я, поднимая негатив на свет. — Что это?
— Не знаю, — торопливо ответил Джеймс.
Мне показалось, я узнаю предмет, но я не хотела торопиться с выводами. Это же негатив: черное выглядит белым, и наоборот.