— Расскажите мне о трупе, — перебила его я. Грубо, но что делать. Я устала слушать его болтовню.
— А, труп. — Его лицо внезапно посерьезнело, и он сделал глубокий вдох. — Кости, плоть и перья — как будто ангел рухнул с неба.
Вот это репортаж! Не помню, наличествовала ли у ангелов плоть, но его слова — это самый сок журналистики. От восхищения у меня слегка приоткрылся рот.
— Но в статье вы писали не так, — заметила я.
— Нет. Когда владелец платит за слово, ты должен писать то, что велено.
Неожиданно мне стало жаль Финбара Джойса.
— Владелец? — переспросила я.
— Лорд Раффли. Человек, которому мы принадлежим душой и телом и который дарует нам пищу или предает забвению.
— Вы очень честны с нами, мистер Джойс, — тихо произнесла Милдред.
Взгляд Финбара переместился на ее лицо, медленно, словно свет маяка в ночи.
— Временами, миссис Баннерман, — ответил он, — честность — это единственный вариант.
— Вы хотите сказать, что лорд Раффли помешал вам написать статью так, как вы хотели?
— Я говорю, что Флит-стрит — суровая хозяйка. Не больше и не меньше.
— О да, — согласилась Милдред.
Я тут же вспомнила, что Милдред находилась под таким прицелом прессы, как немногие из людей. Когда ее обвинили в убийстве, сотни тысяч камер устремили на нее обвиняющие взгляды, и на всех фотографиях она выглядела жестокой, изможденной и виновной.
Но зачем она ему это говорит? Какой в этом смысл? Я переводила взгляд с его лица на ее, пытаясь найти ответ.
— Вы знакомы! — воскликнула я, когда меня осенило. — Вы давние приятели!
Весь этот спектакль с мисс Баннерман и миссис Баннерман был разыгран исключительно для меня.
Зачем же тогда они раскрылись?
— Было время, — сказала Милдред, — когда Финбар был… был…
— Спасательным кругом в бушующем море, — с ухмылкой договорил Финбар. — Скалой… Сигнальной ракетой в ночи… Уютным одеялом…
— Угомонись, Финбар, — перебила его Милдред, и мы все рассмеялись.
Теперь, когда их тайна вышла наружу, комната стала более приятным местом: настолько более теплым, что я сняла пальто и повесила его на крючок рядом с плащом Финбара.
— Каким он был? — поинтересовалась я. — Имею в виду, Оливер Инчболд.
— Блестящим. Скользким. Хрупким, как иногда говорили. Ходячим зеркалом: куском стекла, которое все отражает и не показывает, что у него внутри.
— Агрессивным? — уточнила я.
— А! Ты тоже об этом слышала.
— Кто его любил?
Финбар засмеялся коротким смехом, похожим на лай лисы.
— Что за вопрос! Нет, чтобы спросить: «Кто его ненавидел?», как обычно спрашивают мужчины в мятых костюмах с наручниками на поясе. Приглядывай за этой девочкой, Милдред. Она — угроза для убийц.
Угроза для убийц? Мне по душе это определение. Если я когда-нибудь обзаведусь визитными карточками, на них под изображением вечно бдительного глаза будут написаны эти слова в качестве девиза.
— Мистера Инчболда убили? — спросила я.
— Кто знает? — ответил Финбар. — Аутопсия ничего не показала. Труп слишком долго находился на острове, перед тем как его обнаружили.
— А чайки? — продолжила я.
— Этой теории ничто не противоречило, — сказал Финбар, — если не считать того, что раньше такого не случалось, но от этого она не становится неправдоподобной. На самом деле эту мысль высказал владелец.
— Лорд Раффли? Как?
— Так устроен мир, — ответил Финбар. — Знаменитый человек, умерший на острове от сердечного приступа, — эта история продаст многотысячный тираж газет. Но тот же человек, которого насмерть заклевали обезумевшие чайки, — эта история принесет миллионы.
— Отвратительно, — сказала я.
— Добро пожаловать в жестокий мир, Флавия де Люс, — отозвался Финбар. — Желаю приятно провести время.
— Кто его любил? — повторила я свой вопрос.
— Что ж… никто, — ответил Финбар. — Кроме той женщины из издательства. Как там бишь ее звали?
— Конгрив, — подсказала я. — Луиза Конгрив.
— Конгрив! Точно, она самая. Она была его личной помощницей, девочкой на побегушках, мальчиком для битья, козлом отпущения — всем вместе. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.
Как странно, подумала я. Луиза Конгрив не производила впечатление человека, который согласен быть козлом отпущения. А мальчики для битья не учат танго, или чем она с ним занималась, Уинстона Черчилля.
Или я не права?
Может быть, в жизни есть темные стороны, которые мне еще не известны.
Мне не нравится эта мысль, но в то же время мне не нравится мысль о том, что таких сторон нет.
К этому времени я прониклась симпатией к Финбару Джойсу. Возможно, я неверно судила о нем. Мне очень хотелось сказать ему, что тело, которое он видел на Стив-Холме, не принадлежало Оливеру Инчболду. Но я как-то умудрилась придержать язык за зубами.
Я давно поняла, что расследование — это карточная игра. Не стоит открывать свои карты другим игрокам — например, инспектору Хьюитту. И даже Милдред. По необъяснимым причинам я до сих пор не рассказала ей о том, что обнаружила в Торнфильд-Чейзе.
Я обдумывала эту мысль, когда Финбар встал из-за стола, выглянул в окно, потом подошел к двери, открыл ее, посмотрел в коридор и снова аккуратно закрыл.
— Послушайте, — сказал он нам, — мне не следует это делать, но поскольку мы все тут добрые приятели и если вы обещаете молчать… по крайней мере, до тех пор, пока газеты не поступят в продажу…
— Торжественно клянемся, — пообещала Милдред, даже не спросив меня.
— Это стало известно только сегодня утром. Труп, обнаруженный на Стип-Холме, — не Оливер Инчболд.
Он внимательно смотрел то на Милдред, то на меня в ожидании реакции на свою новость.
За свою недолгую жизнь я успела узнать, что удивление — чувство, которое сложнее всего подделать. Счастье, страх, злость, отвращение и печаль — это чепуха.
Но чтобы изобразить удивление, требуется недюжинное актерское мастерство. Нельзя выгибать брови, словно цирковой клоун, заламывать и разводить руки и выкатывать глаза-блюдца, как собака в сказке Андерсена.
Широко открыть рот — это удел любителя. Хотя я сама иногда использую этот прием.
Вместо всего этого следует легко, едва заметно моргнуть, потом досчитать до трех и моргнуть более заметно. Оба раза моргание надо сопроводить выдохом — сначала через нос, потом через рот.
Только потом рука может дернуться в сторону горла, но она должна замереть полпути.
— То есть? — переспросила я.
Заставить человека повторить вызвавшие удивление слова — значит лишить его частицы власти и выиграть несколько секунд.
— Труп, обнаруженный на Стип-Холме, — не Оливер Инчболд, — повторил Финбар.
— О нет! — сказала я.
— Это правда. — Финбар кивнул, довольный моей реакцией. — Кто-то из судмедэкспертизы выпивал с кем-то из наших парней, ну и… сегодня вечером об этом узнает весь мир.
Я покачала головой, изображая неверие, и выжидательно уставилась на него, как собака в ожидании очередного печенья.
— Оказалось, это труп бродяги по имени Уолтер Гловер. Он занимался тем, что вбивал деревянные столбы в глуши, отмечая места, где ему являлись Дева Мария и человечки с Марса. Как бы то ни было, несколько дней назад на Стив-Холме обнаружили его столб. А раньше его с этим делом не связывали, потому что семья не озаботилась его поисками и он не был объявлен пропавшим.
— Человечки с Марса, — сказала Милдред. — Как печально.
Финбар кивнул:
— Мистеру Уэллсу за многое придется ответить.
Мы надели пальто и собрались уходить. Финбар встал из-за стола.
— В добрый путь, умница Флавия, — сказал он. — Я отмечу этот день в календаре, чтобы в далеком будущем…
— А как насчет трубки? — перебила его я.
— Трубки? — удивился Финбар.
— Да, — подтвердила я. — Трубки с инициалами О.И.
Карла и Джеймс Марлоу оба говорили о том, что рядом с останками была обнаружена трубка. Признаю, монограмму я придумала, но человек, который сделал монограмму на одном предмете, вероятнее всего, ставит ее и на другие.
— Откуда ты знаешь об этом? — Финбар заметно побледнел. — Инспектор Кавендиш собственноручно унес ее с места происшествия. Это тщательно охраняемая тайна. Я в курсе только потому, что был там. — Он снова спросил: — Откуда ты знаешь?
— Удачная догадка, — ответила я.
— На самом деле ты не должна это делать, — сказала Милдред, когда мы вышли на улицу и поймали такси. — Но, предполагаю, ты просто не можешь остановиться, да? В твоем возрасте я была такой же.
Я прикусила губу в знак раскаяния, но ничего не сказала. Мы молча поехали на вокзал.
Когда я собралась выйти из машины, Милдред взяла меня за руку.
— Удачи, — сказала она, и я сжала ее пальцы.
На этот раз в поезде не было Доггера, и я сидела в одиночестве, уставившись на темнеющий пейзаж за окном.
На остановке перед Доддингсли в вагон вошли мужчина с дочерью, нагруженные красиво упакованными подарками. Когда они сели, он начал ей подробно объяснять, как поверхностное натяжение воды не дает некоторым видам насекомых тонуть.
Меня словно обдали ушатом холодной воды.
Разумеется, я подумала об отце. Сама того не желая, я слишком долго держусь от него подальше.
Почему? — задумалась я. Ради него или ради себя?
Почему я не взяла такси и не отправилась в больницу в Хинли? Почему я не вломилась и не потребовала, чтобы меня пустили к отцу? Как будто я раньше никогда так не поступала.
Это моя несостоятельность.
Несостоятельность в чем?
В любви?
В доверии?
В понимании?
Когда в голову приходят подобные мысли, мой разум превращается в утлое суденышко, носимое по огромному темному морю. У меня нет ни компаса, ни звезд, ни весел, ни паруса. Я предоставлена воле божьей… или судьбе… или року. Или кто там во вселенной отвечает за ход вещей.
В такие времена я могу только укрыться в царстве химии: единственном убежище во всем мире, где отношения вечны и неизменны.