— Кто? — спросила я.
— Все. Мисс Офелия и Дитер, мисс Дафна, мисс Ундина. Доггер отвез их.
Какое предательство! Как они могли так поступить со мной?
Почему даже Ундине было дозволено увидеть отца, причем не один раз, а дважды, а меня держат в отдалении, словно я пария?
— Дитер? — повторила я. — Мне казалось, Фели порвала с ним.
— Пф-ф-ф! — фыркнула миссис Мюллет. — Просто дурной нрав. Девушки ведут себя по-дурацки, когда у них появляется ухажер. Вы тоже будете, когда придет ваше время.
Я была слишком расстроена даже для того, чтобы скорчить привычную жуткую гримасу.
— Спасибо, миссис Мюллет, — прокаркала я. — Вы правы. Мне нужно поспать.
И без дальнейших препирательств я вернулась в постель, зарылась в подушки и накрылась одеялом с головой.
Несколько раз убедительно подергалась, делая вид, что устраиваюсь поудобнее.
Через секунду я услышала дребезжание тарелок и звук закрывающейся двери.
Она унесла мой завтрак.
Я медленно сосчитала до четырехсот, так чтобы наверняка. Меня ведь уже обманывали.
Быстро оделась, время от времени останавливаясь и закрывая рот руками, чтобы не кашлять. Хотя в доме никого не было, за исключением миссис Мюллет, лучше не попадаться.
Закутавшись по макушку в пальто, свитера, перчатки и шарфы и обув тяжелые резиновые галоши, я взглянула на себя в зеркало и увидела там летчика времен Первой мировой войны, который собирается совершить полет на большой высоте.
Это натолкнуло меня на мысль: у меня еще жив старый летный шлем, в котором я вместе с тетушкой Фелисити летала на «Голубом призраке», самолете Харриет. Я нацепила его на голову, застегнула под подбородком и пришла в полную готовность.
Я тихо выскользнула — во всяком случае, настолько тихо, насколько это было возможно для человека, одетого в стиле сэра Эрнеста Шеклтона[30] — в коридор и проникла в лабораторию.
Открыла восточное окно, выходящее на Висто, — на самом деле, это то же самое окно, через которое сюда забрался Карл Пендрака.
Усевшись на подоконник, я поочередно высунула ноги наружу. Если побеги винограда на кирпичной стене выдержали Карла, они наверняка выдержат и меня.
Я закрыла за собой окно и начала спускаться. Ветки жутко скрипели и трещали, как будто я передвигалась по лестнице из старых костей. Хотя это неважно, восточная стена далеко от кухни, поэтому нет опасности, что миссис Мюллет услышит шум.
Я быстро оказалась на земле и пошла в направлении задней части дома. Стена кухонного огорода прикроет меня почти на всем пути к оранжерее, а что касается остальных участков — что ж, просто надо соблюдать осторожность.
К тому же миссис Мюллет не из тех, кто лениво глазеет в окна.
«Я смотрю за «Агой»[31] и горшками, — однажды сказала она, когда я застала ее за тем, как она разглядывала небо. — Но полезно знать погоду, когда пора идти домой, а твой муж посеял единственный зонтик».
Удача была на моей стороне. Я смогла добраться до оранжереи, и сирена со стороны кухни ни разу не включилась.
— Давай, «Глэдис», — настойчиво сказала я. — Хватит бить баклуши.
Не то чтобы она была к этому склонна. «Глэдис» знала, что я шучу.
Мы в буквальном смысле проталкивались на запад, я таранила ею снежные сугробы, чередующиеся с участками сверкающего льда, а «Глэдис» все время стонала, словно древняя вдовствующая герцогиня, которую силой волокут по полям.
Это наша игра. «Глэдис» любит притворяться, что ее похитили. Я знала, что ей весело, и поскольку это помогало убить время до того момента, как мы окажемся на дороге, я ей не мешала.
Наконец, спустя милю или около того, я перетащила ее через последнюю канаву и поставила на то, что в принципе должно быть бетонным шоссе, но сейчас представляло собой дорогу из смерзшегося снега и льда, ведущую в сторону Хинли.
К счастью, пока мы тряслись на запад, нам почти никто не встретился. Редкие машины, ехавшие на восток, негромко гудели, давая знать о своем приближении, но кроме них, нас сопровождал только встречный ветер и хруст ледяной крошки под шинами «Глэдис».
Ну и неделя!
Чтобы не думать об отце, я начала размышлять о неприятном деле Оливера Инчболда, он же Роджер Сэмбридж. Хотя я уверена, что нашла разгадку преступления, я сомневалась, было ли преступление вообще.
Признают ли Карлу Шеррингфорд-Кэмерон виновной в убийстве? Если так, ее тетю Луизу Конгрив признают соучастницей? Знала ли Луиза тем утром, уезжая в Лондон, что ее сосед — назовем его так — мертв?
Почему Оливер Инчболд после многих лет признания и успеха решил сымитировать свою гибель и скрыться от мира? Ему угрожали чем-то? Может быть, его жена и мать Хилари все еще жива? И он сымитировал смерть, чтобы его не разоблачили? Или он устал он собственной известности?
У меня путались мысли. Я могла бы придумать миллион объяснений, но не хотела.
Полагаю, что идеальное преступление — настолько же редкая вещь, как и идеальное решение. В реальной жизни мы никогда не можем расставить точки над всеми и или собрать все то, что мы считаем уликами.
Реальная жизнь — сущая путаница, и не стоит об этом забывать. Надо научиться не ждать от нее слишком многого.
Когда я передала дело инспектору Хьюитту, я испытала некоторое облегчение, получив возможность заняться своей жизнью. Может быть, в один прекрасный день они с Антигоной пригласят меня на чай, и он заполнит пробелы в деле Оливера Инчболда.
Но даже если нет, я все равно довольна. Я сделала все, что могла.
Температура падала, очки заиндевели. Я протерла стекла рукавом, но бесполезно.
Я почти ничего не видела, поэтому в конце концов мне пришлось поднять очки и подставить лицо ветру и снегу.
Каждый приступ кашля вырывался из меня маленькими белыми облачками, напоминающими дым от выстрелов из винтовки в вестерне.
А потом, слава богу, показался Хинли, и на фоне сильного снегопада силуэты его здания напомнили мне кости динозавра, наполовину закопанного в землю.
Наконец мы с «Глэдис» добрались до центральной улицы. Больше всего на свете мне хотелось спешиться, ворваться в ближайшую чайную и схватить горячий тост и чашку дымящегося чаю. Как я жалела, что уехала из Букшоу, не позавтракав.
Но ничто, ничто не удержит меня вдали от отца. Нас разделяют лишь несколько минут, и у меня есть план.
О, как я буду ругать его! Покажу ему, что я больше не та девочка, которую отправили в канадскую школу, что я выросла и вернулась домой другим человеком.
Я с него шкуру спущу за то, что он умудрился подхватить воспаление легких, за то, что не бережет себя. Да, так и сделаю. Он всю жизнь будет помнить эту взбучку.
Я скажу ему, что это все для его блага, что я его очень люблю. Да, я так и сделаю.
Но это чепуха по сравнению с тем, что я сделаю потом.
Эта мысль появилась у меня в голове как по волшебству, и я поняла, что чувствовал святой Павел по дороге в Дамаск.
Первым делом назначу встречу с отцовскими стряпчими. Скажу им составить бумаги, согласно которым я возвращаю поместье отцу.
Я подарю ему Букшоу!
Блестящая идея! Почему мне это раньше не приходило в голову? Конечно, моя мать Харриет оставила его мне: проявление любви и заботы, но это такая огромная, давящая ноша.
Если я подарю его отцу, это решит все наши проблемы. Я не в курсе всех деталей права о наследовании, но наверняка вместе мы со всем разберемся.
Я закашлялась и рассмеялась. Да, так и сделаю. Мы все решим.
Улица, ведущая от рыночной площади к больнице, была настолько крутой, что мне пришлось сойти с «Глэдис» и идти пешком. Предательский снег на булыжниках был очень скользким, и я не падала, только потому что вцепилась в ее руль.
На холме я остановилась и уставилась на угрюмое здание больницы.
Рядом с комнатой привратника была надпись: «Всем посетителям сообщать о визитах», я знала о ней, потому что уже бывала здесь.
Я не могу рисковать, вдруг меня остановят. Одного только моего лающего кашля достаточно для изрядной выволочки.
Сбоку располагалась мрачная каменная арка, ведущая, насколько я помню, в темный коридор и на маленький дворик, где обычно бывают грузчики и другие работники, которые не должны все время быть на виду.
Здесь есть эстакада для погрузки, через которую можно незаметно проникнуть в больницу.
Я подняла «Глэдис» на эстакаду, прислонила к каменной стене и пообещала ей, что мы вернемся домой вместе с Доггером. Больше не надо будет пробиваться сквозь снег.
Ветер вырвал тяжелую дверь из моих рук и захлопнул ее.
Но я уже проникла внутрь. Прижалась к стене, опасаясь, что меня сейчас поймают. Но единственным доносящимся до меня звуком был шум каких-то машин.
В спертом воздухе пахло стиркой и больничным супом — в равной степени неаппетитно.
Я промаршировала по длинному коридору с таким видом, будто иду по важному делу. Поднятый подбородок, расправленные плечи и уверенная походка — зачастую этого достаточно, чтобы тебя никто не тронул, кроме самых придирчивых швейцаров.
Пусть только попробуют! С каждым шагом я становилась все увереннее.
Отец будет мной гордиться, когда я ему все расскажу. И мы хорошенько посмеемся.
Я без проблем миновала кухню и рентгеновский кабинет. Дальше расположены палаты, и, проходя мимо, я заглядывала в каждую из них.
Ни следа Доггера, Фели или Даффи. А потом я вспомнила, что на втором этаже тоже есть палаты.
Ну конечно же! Конечно, отец лежит наверху, а не здесь, рядом с прачечной и кухней.
Я не могу выйти в вестибюль, потому что ко мне сразу пристанут с вопросами, подумала я, заглушая кашель обеими руками. Когда войду в палату отца, надо будет завернуться в шарф, чтобы не заразить его.
Слева от меня была дверь с надписью «Лестница», и я проскользнула туда тихо, как хорек на охоте.
На втором этаже я осторожно выглянула в коридор, но можно было не беспокоиться: пусто.