Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) — страница 5 из 7

Глава 1

Едва Олег, справив положенную тризну, вернулся в Алодь, приказал снова позвать к себе волхва. Лучшего из лучших средь тех, что денно и нощно страдали над телом Рюрика.

— Так знаешь ли теперь, от каких причин погиб великий князь?! — начал он разговор, не размениваясь на приветствие, лишь слегка кивнул вошедшему и указал, где сесть.

Тот был ещё не стар на вид, хотя седина обильно осыпала кучерявые волосы и посеребрила бороду. Мощные ладони, кои волхв прижал к груди в знак расположения к правителю, выдавали в нём и опытного знахаря-костоправа. Ростом он был пониже Олега, который к тому же сильно сутулился, и тучен телом.

— Ты первым, князь!

— Садись, мне сподручнее выслушать стоя. И коли буду ходить, внимания на то не обращай. Как твоё имя?

— Мизгирём кличут.

Второй раз волхв не дал себя упрашивать.

— Вы, мурмане, прежде натирали соком этого растения наконечники стрел и копий для охоты на свирепых хищников, — ответил он со знанием дела. — Ромеи зовут сию траву аконитом. На Востоке ею, слышал, даже лечат всевозможные недуги. Но у нас такое знахарство под запретом…

— Я понял, о чём ты, — прервал Олег. — Мне не было резона убивать Рюрика, и тебя я ни в чём не виню. Я хочу знать правду, вот и всё.

— Это волкобой, и от этого яда нет спасения, стоит только промедлить. Мы не успели, и никто бы не успел…

— Как бы ты, коли того желал, убил бы своего врага?

— Отраву делал знаток своего ремесла, — проговорил волхв, оглаживая бороду. — Он в назначенный день луны выкопал растение с корнем. Клубни большие, толстые, как еловые шишки. Потом надо было выдавить сок и смешать его с жиром, наконец тонким слоем покрыть лезвие или остриё. Так яд удержится на железе, прилипнет. Но мигом попадёт в кровь, стоит только полоснуть.

— Князь едва протянул сутки. А сколько бы выдержала женщина или маленький ребёнок?

Мизгирь поглядел на мурманина из-под мохнатых седых бровей, уже догадавшись, к чему клонит князь, о ком вопрошает. Олег столь же испытующе рассматривал волхва сверху вниз.

— Если ты спросишь меня, как бы я потравил ребёнка… — продолжил Мизгирь.

— Годовалого, волхв! Всего лишь годовалого!

Волхв умолк. Дышал тяжело, будто мгновенье назад сам волкобоя испробовал.

— Видел ли ты, как славянские жёнки успокаивают своих ребятишек? — наконец сказал он.

— Укачивают? — спросил Олег.

— Не только. Они крошат хлеб в молоко и отжатый мякиш заворачивают в тряпицу. Это и называется жамкой. Бывает, и двух лет детишки — а сосут с тем же удовольствием, что и груднички.

— Но молоко, Мизгирь?! Оно же сворачивает яд!

— Стало быть, волкобой нужно развести в воде. Слабенько так, чтобы действие было медленным, но верным. Безотказным, — пояснил волхв.

Олег побледнел ещё сильнее и спросил:

— А что в таком случае с матерью приключится?

— Это, княже, зависит от того, насколько молода и здорова.

— Во всём Новгороде не нашлось бы другой крепче её, — выпалил Олег. Осёкся, но всё-таки продолжил: — Моей сестре… и жене усопшего князя не вышло и тридцати пяти. Едвинда была сильна и духом, и телом — таких жён у нас за морем называют валькириями. Ради любви к Рюрику она оставила прежнее мужское ремесло. Моему племяннику только второй год пошёл. Он умер в тот же день, она — на седьмице.

— Прости, князь! Я уже и сам догадался, о ком спрашивал. Но это твоя тайна.

— Теперь, и покуда я не скажу, она и твоя, старик! Ты понял? — Олег поглядел на Мизгиря, но волхв не смутился, очей не отвёл, встретив этот суровый и властный взор.

— По тому, как долго мучилась твоя сестра, князь, думаю, что сама не была отравлена нарочно. Яд приняла она от дитяти, целовала в губы ли, вытирала рвоту или пот… Или как-то иначе. Думаю, смерть княгини Едвинды не была умышленной, не входила она в расчёты злодея. Посему разумею, желал убийца, чтобы и она, и Рюрик, да примут их боги в ирийском саду, остались бы без наследника. Тем самым наказать их жаждал! Ведь доселе у великого князя нарождались только девочки? Но твоим племянницам ничего не угрожало… Не так ли?

— Отчего же… — протянул Олег, помедлил и нехотя выдавил: — Были и мальчики. Старший сын Рюриков, Полат, от лехитки рождён, он в Белозере почитай тринадцатый год сидит. С тех самых пор, как почил Сивар. И ему много земли на всход солнца отошло из наследства дяди.

— А где та лехитка?! — удивился старик.

— Лютую смерть приняла. Вадим её порешил, — напомнил Олег и, читая непонимание на лице волхва, добавил: — Ещё в старом Рюриковом граде в оные времена. Ужели не знаешь?

— Откуда? Я из лесов северных недавно призван. Больше о звёздах ведаю да тропах звериных и травах разных, чем о делах мирских, — пояснил тот.

— Стирается память, как следы на песке у моря… — вымолвил князь, прикрывая веки.

Но всё равно ведал и видел, как сейчас… В длинном платье, шитом золотом, бледная, как сама смерть, она выбежала за ворота. За княгинею вырыснула взбешенная боем гривастая лошадь. Наездник и сам был в богатой одёже, дорогом доспехе. Кривая усмешка играла на губах… Вадима. Рюриков двоюродный брат не желал пощады никому — особенно родне.

Женщина бросилась от врага без оглядки, но предательское платье мешало беглянке. Когда она оказалась на земле, щедро сдобренной кровью, копыта неистовой кобылицы вбили трепещущее тело в рудый суглинок.

— Слава князю Вадиму! — завопило мужичьё.

Тело убиенной Рюриковой жены волокли за ноги обратно, к частоколу, окружавшему всё подворье. Но то ли от нетерпения, то ли от желания поглумиться эту затею бросили.

Тяжёлым топором в один мах снесли покойнице голову и пинали ногами до тех пор, пока не пригнали к самым брёвнам, на острых концах которых уж сидели, насаженные по самую макушку, младенчики и взирали на мать изумлёнными омертвелыми глазами. Рот осквернённой княгини приоткрылся в безмолвном крике…

И вспомнил Олег, как оцепеневший Рюрик не слышал зова, как мутным взглядом бродил по телам убиенных жён и ребятишек. И тогда лишь напасть оставила великого князя, как приметил в гуще сечи старшего — Полата.

— Хвала богам, хвала! Не отняли! Хоть этого сберегли, — резанули память Олегу давние слова.

— А Силкисив! А дочь родную ни во что не ставит? — горестно задумался мурманин тогда.

Он ведь, словно бы предчувствуя лихие времена, хотел устроить так, чтобы златовласая дочка князя гостила у Едвинды, с которой оставался сильный отряд земляков. Нет, в Алоди им ничто бы не угрожало в тот злой, кровавый год.

Да Силкисив оставалась в городе — на своё счастье успела в детинце схорониться, пока не подошли варяги, отец с родичами, и не истребили восставших.

— Ты что это, княже! Очнись! — заслышал он, прогоняя наваждение.

— Так, пригрезилось, — пояснил Олег.

Встряхнулся, подошёл к кади, хотел было ладони туда опустить, да отпрянул. Покосился на волхва.

— Да, и когда омывалась той же влагою — она тоже могла потравиться, — подтвердил Мизгирь.

Тогда Олег по самую шею опустил голову вниз, в свежую колодезную воду — на какой-то миг показалось, живительный холод проник в самый мозг. Вынырнул, расплескав влагу по доскам. Пятернёй откинул копну рыжих волос назад, огладил мокрую бороду.

— Тебе, княже, ранняя смерть не суждена, — успокоил волхв.

— Они тоже так думали… — проронил Олег.

Встряхнулся ещё раз, заключил решительно:

— Складно говоришь, Мизгирь, но не то. Не мог отравитель к дитячьей соске подобраться. Едвинда над сыном, как ястребица над птенцом, носилась, никого не допускала. Даже мне, родному брату, только издали ребёнка показала. — Поразмыслил и добавил: — А кабы Едвинда была отравлена прежде дитяти? Малой толикой зелья, чтобы умерла не сразу?

Волхв задумался, кивнул:

— Потравить княгиню, а через неё и до младенца дотянуться? И такое возможно. Но тут сильно расстараться нужно. Яд этот слишком горький. Коли с пищей или питьём принять, рот и губы огнём гореть будут, как если бы с человека содрать кожу. Это стало бы заметным сразу же после трапезы. А ещё ведаю, что не все яды в молоко материнское проникнут через кормящую. Этот? Пробовать надо. Точно не скажу.

— Сказал тоже — «пробовать»! — возмутился Олег, а потом спросил: — Успела бы женщина пожаловаться на то, как ей плохо?

— Если бы умела говорить, она бы дала знать. Это бессловесный ребёнок сказать не может.

— Нет… — вновь забормотал князь. — Не понимаю. Но в том, что потравили, сомнений больше нет. Волхв, сумеешь мне того же яду добыть?

— Изготовить сумею, — поправил собеседник. — Но месть сладка, если на холодную голову.

— У меня как раз такая, — ответил князь и криво усмехнулся. — Смерть за смерть! Твори же зелье злое.

— Тёмные думы хуже иного яда, — задумчиво проговорил волхв.

— Да, милосердие чуждо вере моей. Знаю… В Новгород со мною отправишься. Мне умные да умелые люди под рукой нужны.

— Стар я, силы мои не те. Зелье приготовлю, но в остальном ты ж и сам прозорлив. Вещий, одно слово.

— И противоядие не забудь, — молвил Олег. — Ступай, не держу боле. И об чём толковали, при себе храни.

— Знамо дело, — отозвался Мизгирь, вставая. — А много ли яду тебе сготовить?

Олег прикрыл веки, что-то прошептал и ответил:

— Так, чтобы снова хватило смазать нож. Тот же финский нож! — уточнил он, а затем, помедлив, добавил: — И меч. Какой? После укажу.

— Сделаю. В самый срок… Могу и стрелы ядом напоить, — предложил Мизгирь уже на выходе, покосившись на большой чёрный лук Олега.

— Это лишне. Стрелы мои и без того хороши. А коли услужить решил, так вот ещё что… — Он снова подозвал к себе волхва, и тот повиновался. — Хочу жертвы принесть.

— Одину, что ли?! — не уразумел тот.

— Нет, не Отцу павших. Не привык я взывать к асам без крайней на то надобности. Захотят — мои боги сами обратят ко мне свои взоры, а до той поры не стану им надоедать зазря. Хочу подружиться с богом этих земель. До отбытия на курган великий пойдём. Хочу Волхову вашему, князю древнему, поклониться… Совета у него спросить.

* * *

К Белозеру вышли пополудни. Город встретил путников удивлённо — редкая торговая лодья следует к пристани под надзором сторожевого судна. На берегу вмиг собралась толпа, замерла в недоумении. Кричать и радоваться не спешили, опасались. Но вскоре, когда самый зоркий опознал Жедана, белозёрский народ не на шутку разволновался.

Розмич внимания на толпу не обращал и тоже удивлялся. Прежде в этом краю не бывал, но сказывали о Белозере многие. Дружинник представлял город иначе — величественным, грозным. На деле, если сравнивать с той же Алодью, знаменитой каменными домами, и Новгородом, он казался просто большой деревней.

Пристань невелика, на берегу лодий пять, подальше — рыбацкие лодки, едва ли две дюжины. Берег пологий, потом нехотя поднимается вверх. Крепость, окруженная немногочисленными избами, едва видна. Даже опоясывающий её частокол доверия не внушает, кажется хлипким.

Зато синеглазая племянница Жедана едва в ладоши не хлопала от радости. Для неё этот край, этот город, был прекраснее роскошных палат Царьграда и всех чудес света, вместе взятых. А когда толпа расступилась, пропуская вперёд пузатого седовласого мужика в богатой рубахе, Затея чуть не сиганула в воду.

Розмич подумал — отец, но девушка закричала другое:

— Дядька Златан! Дядька…

И осеклась, почуяв неладное.

Жедан побелел лицом, но продолжал выискивать в толпе брата — может, вот-вот явится, а свояк его попросту опередил. Затем бросил умоляющий взгляд. Сперва — на Затею, после — почему-то на Розмича.

— Может, по делу уехал, — буркнул дружинник.

Затея выдохнула, от сердца и впрямь отлегло. Ведь у такого богача и впрямь дел невпроворот, и из дому отлучается часто…

— Хватит глазеть, — шепнул Розмичу подошедший Ловчан. — На вёсла пора. Иначе и до вечера к берегу не пристанем…

На встречу с князем Полатом Розмич отправился один, но пройти к нынешнему владыке Белозера оказалось немногим легче, чем миновать памятные пороги на Свири. С самого начала белозёрский воевода прицепился с расспросами: кто таков, какую весть несёшь? После он же долго сомневался — а тот ли, за кого себя выдаёшь? Сомнительно ему было, что дружинники князя Олега на торговой лодье пришли. Да и числом посланцев всего ничего. И в битву с бьярмами не верил, говорил надменно:

— Ужели наши дикари смогли застать врасплох бывалых воинов? Где ж тогда эти воины… бывали? В девичьих палатах, и только?

Люди воеводы поддерживали его смешками, а Розмич молчал, сцепив зубы, потому как ссориться с воинством Полата нельзя, иначе никогда до князя не допустят и поручение Олега останется невыполненным. По уму, мог бы и отшутиться, но воспоминания о нелёгкой сече принесли и боль, и горечь. На языке вертелись только бранные слова — и о белозёрском воеводе, и о его подручных, благодаря которым в окрестностях орудует дикая тать. В ладожских владениях Олега такого давно не случалось, там любой торговец ходил без опаски.

Зато теперь ясно, отчего Белозеро не на город похоже, а на обычную деревню. Тут людям богатеть не с чего, торговать с соседями страшно — вдруг всё нажитое непосильным трудом на первом же волоке отнимут?

— Я по поручению Олега, князя Алоди, пришёл, — в который раз напомнил Розмич. — И Рюрику и Полату он зятем приходится, коли не слышал. Дело, порученное мне, не для твоих ушей. Уж не обессудь! Пусть Полат сам решает — сказать или промолчать. А что до схватки с бьярмами — свою вину знаю, но отвечать буду перед князем, коему присягал.

— Вот оборванец! — расплылся в очередной улыбке воевода.

Розмич не выдержал.

— Окажись на моём месте ты — не простым, безголовым оборванцем явился бы.

— Каков! — с деланым возмущением воскликнул воевода. — Ты, как посмотрю, не только дружинник Олега, но ещё и ведун? Уж не князь ли тебя обучал? Говорят, мурмане…

Высказать оскорбление воевода не успел. Розмич схватился за меч, готовый наплевать на все поручения — честь дороже!

Драка обещала быть зрелищной и кровавой, но состояться ей не позволили — на крыльце появился сам Полат, и хоть минуло столько лет, Розмич мигом признал его.

С осторожностью, несвойственной мужчинам, сошёл по ступеням, окинул собравшихся пристальным взглядом. Невысокий, худой настолько, что кажется тщедушным. Тёмно-русые волосы кудрями спадают на плечи. Борода до груди, с ранней и заметной проседью. Нос приплюснут. Глаза — яркие, живые, совсем как у Рюрика… были.

Одет князь без особых отличий — порты, сапоги без всяких затей. Только рубаха цвета умирающего солнца да почтительные поклоны воинов позволяют узнать в Полате могущественного владыку.

— Это кто? — бесцветно спросил он, кивнув на Розмича.

Прежде чем воевода успел раскрыть рот, посланник выпалил:

— Княже! Да хранят тебя могучие боги! Из Ладоги к тебе прибыл. Князь Олег слово тебе шлёт. Тайное.

Полат покосился на говоруна, посмевшего нарушить обычай, как пёс на блоху. Едва зубами не клацнул.

Но расчёт Розмича оказался верен: воевода не осмелился высказать уже придуманный ответ про невесть какого оборванца, сказал только:

— Вот… Стало быть… Однако, княже, не верится. Больно подозрительный. К тому ж прибыл под парусом купеческим, с Жеданом он пришёл через Онегу.

Брови Полата приподнялись, в голосе прозвучала скука, неумело спрятанная за удивлением:

— Жедан вернулся?

Князю не ответили — и без того всё ясно. Наконец Полат оборвал неудобное молчанье, велел воеводе:

— Проводи его.

И снова взгляд пса на блоху и неторопливые шаги — прочь.

Нет, не такой Розмич представлял себе эту встречу! Как-никак вместе первую кровь пролили, в один день. Памятный день! Не признал, стало быть, князь.

…Воевода принял меч и ножи, а после ещё и обыскал. Под его присмотром Розмич проследовал в светлую горницу, где на отдельном возвышении стояли два резных кресла.

Тут же появился слуга в видавшей виды рубахе, с низким поклоном распахнул вторую дверь. После «радушия», проявленного белозёрскими воинами, посланник Олега был готов ко всему. Но когда в горницу вошла молодая красивая женщина — оторопел.

Она ступала плавно, будто рысь на охоте. Спина прямая, взгляд повелительный. Волосы выглядывают — светлые, но, как полагается по словенскому обычаю, убраны под платок. Очелье украшают в три ряда височные кольца, гривна золотится на шее, такие же тяжёлые браслеты на тонких запястьях, на груди поблёскивают бусы сердоликовые. Богатое платье сиреневого шёлка с золотой вышивкой по краям — струится, подчёркивает каждый шаг.

Розмич спешно поклонился, мысленно отмечая — вот уж точно… княгиня! Такую с простой бабой ни в жизнь не спутаешь! Даже если накануне в бочке с брагой искупаешься.

Да только на словенку не похожа — росточку невеликого, глаза узковатые, лоб низкий и скулы непривычно выступают. Чуждая она.

Кажется, по пути сюда Птах говорил, дескать, жена Полатова из местной веси.

Князь объявился следом, но рядом с женой выглядел тусклым пятном.

Розмич невольно поёжился. Сердцем чуял — кровь вепсы куда сильней той, что течёт в князе. Сам не заметил, как проникся к этой, чужой, особым уважением.

Она заняла место подле Полата. С виду равнодушная, но взгляд цепкий. А глаза поднимешь, будто прямиком в душу заглядывает. Розмич сторонился этого взгляда, путался в ощущениях, как никогда прежде. Даже слова самого князя не сразу уразумел.

— Так что за послание? — бесцветно спросил Полат.

— А?

Розмич встрепенулся, с силой отринул посторонние мысли и отвесил новый поклон.

— Здрав будь, княже, — сказал он. — И ты, княгиня. Я прибыл из Алоди, с вестью от господина моего Олега.

— Об этом ты уже доложил, — напомнил Полат.

Розмич и сам не понял, отчего смутился. Только боевой пыл растерял окончательно.

— Скорбную весть велел он передать… Отец твой, великий князь Рюрик Новгородский, скончался — тому уж лунный месяц будет. От ран. В походе на Корелу. Нынче же князь Олег, ибо он пока нарядник союза ильмерского, и русь, и кривичей, и словен, и чудь на общий сход собирает. Князей да старейшин. Клятвы прежние друг другу подтвердить.

Во взгляде Полата блеснул интерес.

— Вот как? А ты явился меня позвать? Куда же, если не тайна?

— Тайны в том нет, — нахмурился дружинник. — Сход в вотчине усопшего правителя назначен, в Новгороде.

— Новгород, — задумчиво протянул князь, огладил бороду. — Помню, помню… Город, коему прочат стать великим… И когда же?

Розмич пожал плечами:

— Как все соберутся. Князья Олег и Велмуд через пару седьмиц уж там будут, остальные — как явятся.

— Остальные? — В чём причина княжьего удивления, Розмич не догадывался. — Ладно… Пусть будет Новгород. Это всё, что хотел передать?

— Всё, — подтвердил дружинник упавшим голосом.

Равнодушие Рюрикова сына просто не укладывалось в голове. Князь даже подробностей не выспросил! Даже не поморщился, будто горя для него не существует. А может, это Розмич чего-то не понимает? Полат же наоборот — прав? Негоже мужчине показывать свои чувства, особенно печаль.

— Тогда иди, — сказал князь. — У воеводы спросишь, он укажет, где разместиться.

Дружинник и впрямь собрался покинуть горницу. Звенящий голосок княгини остановил:

— Князь мой, ты забыл о главном.

— Да? — недоумённо спросил Полат.

— Этот доблестный воин проделал долгий путь, — продолжала женщина. — Он преодолел пороги, справился с течением наших рек и морей. Побывал в схватке с бьярмами, как говорят. Он заслужил награду, разве нет?

Милость князя сродни божественной. О ней только юродивый не мечтает, но даже он не сможет отказаться, коли владыка решит наградить. За такую честь воины готовы на любые подвиги, миряне из кожи вон вылезут, а бояре да прочая знать — на любую хитрость пойдут. И счастья потом — на весь мир, а рассказов — даже праправнукам достанется. Вот и Розмичу полагалось радоваться… Он же хотел провалиться сквозь землю.

— Ты права, Сула! — бросил Полат. — Какую награду хочешь, словен?

Всё-таки не зря говорят, будто в слове великая сила скрыта. Кажется, князь ничего дурного не сказал, а дружинник почувствовал себя оплёванным. Даже хуже — его будто в выгребную яму окунули.

Несколько мгновений боролся с негодованием, а когда голос обрёл прежнюю твёрдость, ответил:

— Я пришёл не за наградою. Но если хочешь одарить — позволь сопровождать тебя, князь, в самый Новгород. Нас пятеро осталось, из дюжины.

— Нет… — пропела княгиня, хитро сверкнув глазами. — Этой награды мало! Проси о заветном, ежели остальное не нужно.

Розмич растерялся больше прежнего — как она узнала, что заветное есть? Как догадалась, что задача эта только князю под силу?

— Ну же! — подтолкнула женщина. Голос прозвучал озорным колокольчиком. Подобный хоть всю жизнь слушай — не надоест.

— Есть одно, — сознался воин. — Затеей зовут. Свататься хочу, да боюсь, просто так не отдадут.

Переливчатый смех Сулы заставил потупиться. По щекам жгучей волной разлилась краска, уши запылали факелами. Но беда в другом — куда руки деть, вот что не ясно!

— А ведь хорошо придумал! Князя в сваты! Тут даже Жедан не отступится! Что скажешь, Полат?

Владыка Белозера усмехнулся, и Розмич впервые узнал в нём того самого Полата, с которым вместе сидели за стенами детинца, по приказу старших пережидая кровавую схватку в Рюриковом граде. Того Полата, с которым после всё-таки сорвались в бой, неумело, по-мальчишечьи, рубили врагов, посягнувших на власть Рюрика, на жизнь его рода.

— Почему бы нет? Завтра утром и зайдём.

Радоваться или печалиться, Розмич не знал. А женщина наблюдала за ним пристально, с озорным прищуром. Затем стянула с пальца перстень, украшенный крупным самоцветом, сказала:

— Это подарок невесте. Для нас, женщин, камушки порой дороже любого слова. Даже княжьего.

Кажется, Полату это замечание не понравилось, но Розмич недовольства не увидел — умчался. Душу терзали противоречивые чувства. Он и не знал прежде, как можно одновременно испытывать и удивление, и брезгливость, и благодарность с любовью, и страх. Что ни говори, Белозеро — чудной город. И люди под стать — чудные.

Глава 2

— Зачем ты так? — спросила Сула, едва Олегов посланник скрылся с глаз.

— Как? — поинтересовался Полат равнодушно.

— Ты показал себя холодным и злым. А он не знал, куда глаза девать, что думать о тебе. Неужели жаль чуточку ласки, радушия? В конце концов, новость неплоха.

Полат одарил жену суровым взглядом, на губы скользнула усмешка.

— Разве не заметила, разве не поняла? Олег прислал ко мне простого дружинника. Не воеводу, не боярина…

— И что? Разве это повод ссориться с посланником?

Князь стиснул зубы, сдержать гнев оказалось очень непросто. Но кричать на жену — последнее дело. На то они и бабы, чтобы лепетать глупости.

— Олег не просто унизил. Проклятый мурманин показал, что не намерен отдать отцово наследство! Он хочет навечно запереть меня в этих забытых богами землях!

— Но ведь ты и не ожидал другого, — пожала плечами княгиня.

Полат всё-таки взорвался:

— Не ждал! Но он мог соблюсти приличия! Хотя бы сделать вид! А что теперь? Всё Белозеро будет судачить, дескать, к князю не послы едут, а последние оборванцы! Ты слышала, этот дружинник на купеческой лодье прибыл! Олег снарядить пожалел! Своих воинов, как простых наёмников, в чужие руки отдал!

— Не кричи, Полат… Криками ничего не изменишь.

— Не кричи?! Да как ты не понимаешь? Олег ноги об меня вытер! Мало ему посланника, так ещё и сход удумал! Кто я для тех князей? Белозёрец, и только! Князёк! Никто из них и не вспомнит, что Рюрик — мой отец! Что земли Рюрика, по праву и по уму, мне достаться должны! Олег намерен…

Княгиня перебила. Сказала тихо, но Полат всё-таки услышал:

— Намереньям не всегда суждено сбыться. Ты об этом не хуже меня знаешь. Кто тебе мешает, как и прежде, хитростью на хитрость отвечать?

Вопрос звучал не впервые. Да и смерть Рюрика была событием ожидаемым. Полат давно приготовился к этому дню и, предвидя желания Олега, хитрость ответную выдумал. Сула прекрасно знала о намереньях мужа, поддерживала в меру сил.

— Что с этим посланцем делать? — чуть успокоившись, спросил князь.

Та улыбнулась непринуждённо и светло. Повела плечиком.

— Убить его всегда успеешь.

Это Полат и сам понимал, но желание усадить дружинника на кол меньше не становилось. Наоборот — едва представлял, что вестник его позора бродит рядом, кровь вскипала, и зубы от ярости сводило.

— Ладно, — проскрежетал князь. — Время покажет. Боги — рассудят.

* * *

Предложение остановиться в дружинном доме Розмича совсем не обрадовало. Если бы князь не обмолвился, он бы попросился на постой к самому Жедану — звал. Но слово владыки, даже брошенное невзначай, равносильно приказу. Тут уже не поспоришь, придётся кланяться воеводе.

Тот ждал во дворе. При виде алодьского дружинника довольно оскалился. Рядом толпились четверо соратников Розмича. Смущённые, но порядком раздосадованные.

— Полат велел на постой определить, — с ходу заявил Розмич. И прежде чем воевода успел что-то ответить, выхватил из рук заноженный меч. — Ещё сказал, что вместе в поход пойдём.

Брови воеводы встретились на переносице, голос прозвучал сердито:

— Какой поход?

— О том сам князь и расскажет. А нам бы поесть да помыться.

В присутствии своих людей Розмич скорее умрёт, чем выкажет слабость — это белозёрский воевода понял сразу. Но было в повадках дружинника что-то ещё, непонятное, но важное. Воевода с трудом подавил в себе желание позубоскалить.

— Меня Дербышом звать, — представился он. И заорал во всё горло: — Эй, отроки, подь сюды!

Будто из ниоткуда, во двор высыпался десяток мальчишек. Неопрятные, чумазые, будто не отроки, а простые селяне после сенокоса.

— Баню затопите, на стол соберите, постели перестелите, — велел Дербыш. — И всё, чего гостям понадобится, — прислужите.

Возмутиться никто из мальчишек не посмел, но на гостей глядели с тем же презрением, что и остальные. Даже не скрывались.

— Мы разве враждуем? — шепнул Ловчан.

— Думалось, что нет, — так же тихо отозвался Розмич. — А на деле, видать, по-другому.

— И что же теперь? С рук спускать?

— Пока людьми держатся — потерпим. Коли иначе начнут — побьём. Делов-то?

— Так ведь поляжем, — опасливо сощурился Ловчан. — Вон их сколько!

Розмич пожал плечами — иного всё равно не дано, а отдать жизнь за доброе имя не жаль. Вот только…

— Завтра свататься идём, — будто невзначай уронил он.

— К кому? К Затее? — изумился друг.

Его возглас услышали и остальные, разулыбались.

А Розмичу подумалось: что, если Олег предвидел встречу с синеглазкой? Что, если послал дружинника в Белозеро именно для того, чтобы женой обзавёлся? Олег ведь не простой человек, с причудами, с него всякое станется.

Увлечённый такими размышлениями, он не приметил старого знакомого, Ултена. Хотя кульдей только того и ждал, чтобы дружинники убрались бы поскорей с княжьего двора.

Про него Розмич и думать забыл, потому как ручался доставить монаха в Белозеро, а остальное — не его дело. Дальше каждый сам по себе. И если кульдей вдруг решится совершить обратный путь вместе с дружинниками, дозволения придётся просить у Полата. Путешествует он, понимаете ли, по землям диких словен и бьярмов!

…В дружинном доме обнаружился Птах со своими людьми. Он расплылся в улыбке, шагнул навстречу, и на душе сразу стало теплее. Его соратники одобрительно загудели — за седьмицу путешествия воины успели подружиться с алодьскими, хотя поначалу тоже глядели подозрительно. Розмич понял это только сейчас, а прежде списывал неприветливые взгляды на нежелание браться за чужие вёсла и волочь судно.

Птах рыкнул на отроков куда злей воеводы. Помощники разлетелись, как горошины из перезрелого стручка, каждый с поручением. Баню затопили споро, воины и осмотреться не успели.

Уже вечером, сидя за общим столом, Олеговы дружинники попытались выспросить, что к чему. Но честного ответа так и не добились.

— Чужаков ведь нигде не любят, — отшучивался Птах. — Таков наш, варяго-русский, обычай — ты для начала в рожу дай, после спроси. Говаривают, сами боги так заповедали!

Разгорячённые хмелем мужчины дружно гоготали, кивали: в землях словен всё, даже дурь, частенько на богов списывают. Кулаки тоже примеривали, особенно алодьские, но до драки так и не дошло, сказалась усталость.

Путешествие и впрямь оказалось трудным: сперва переход до Онеги, после — бой с подлыми бьярмами и вновь переход по рекам, где и волоков, и мелей было вдвое больше, хоть и не таких тяжёлых. Да ещё странная неприязнь со стороны белозёрцев… Нет, выяснять и кулаками махать сейчас без толку, отдохнуть бы, сил бы поднабраться.

Лишь Розмич, как казалось, усталости не чувствовал. И хмельное пил, будто в последний раз. Он весь вечер пытался скрыть терзавшие душу сомнения, но всё-таки не выдержал. Низко наклонившись к Ловчану, спросил:

— А может, зря я?

— Чего зря? — нахмурился соратник. Пьяно икнув, вновь потянулся к бражке.

Птах тоже в стороне не остался — приподнял бровь, выжидательно уставился на говорившего.

— За… затеял, — признался Розмич нехотя.

— Затеял с Затеей? — хохотнул Ловчан, окончательно вогнав друга в краску.

Предстоящее сватовство секретом не было, о нём не раз упоминали за столом. Потому и белозёрец Птах не удивился.

— О ней. Что, если поспешил, а? Вдруг не любит…

Терзанья Розмича здорово развеселили и Ловчана, и Птаха. Первый даже подавился бражкой, щедро расплескав питьё. Он прищурился, толкнул белозёрца в бок:

— Слышь, Птах! Может, за лекарем послать? А то у него, кажись, горячка!

— Не… Лучше за девкой сговорчивой.

— Это почему?

— А потому. Сколько бок о бок с Затеей плыл?

— Три седьмицы, — ответил Ловчан хитро.

— Стало быть, накопилось. Теперь в голову сшибает, рассудок мутит, — заключил Птах.

— Да ну тебя! — рыкнул Розмич. Хотел разозлиться — не получилось. — Я же серьёзно говорю!

— Так я тоже серьёзно, — не скрывая улыбки, отозвался белозёрец.

В ответ Розмич оскалился, показывая неровный ряд зубов. Птах тут же перестал веселиться, лицо стало сперва хмурым, после жалостливым. Слова прозвучали предельно серьёзно:

— Откажет. Как пить дать, откажет!

— Это почему же? — Розмич опешил.

— Ты зубы свои видал? Кривые и половина выбита…

— И чё?

— Чё… На кой ляд ты девке без зубов сдался? Как орехи для неё колоть будешь?

Лицо дружинника вытянулось, глаза выкатились. Ещё чуть-чуть — и в обморок упадёт от горя.

Глядя на Розмича, Ловчан не выдержал, прыснул. Вслед за ним расхохотался и Птах.

— Ах вы ж!.. Сговорились! — От возмущённого крика крыша общинного дома едва не обрушилась. Розмич погрозил кулаком, чем тут же согнал с места сметливого Ловчана. Правда, уйти далеко тот не смог — выпитая бражка с ног сшибла. Теперь уж весь дом сотрясался от хохота, разбавленного пылкими ругательствами захмелевшего дружинника.

— А ежели серьёзно, — отсмеявшись, сказал Птах, — зря ты губы кусаешь, Розмич. Нравишься Затее, это все поняли. И Жедану тоже по душе…

— Как поняли? Когда?

— А на второй день и догадались, — расплылся белозёрец.

— Как? — не унимался Олегов посланник. — Она же глаз всю дорогу не поднимала!

— Не поднимала? Ну-ну! Опускала, когда ты к ней поворачивался! А всё остальное время на тебя таращилась. Как только дыру взглядом не протёрла? И румянец, коли речь о тебе заходила, во всю щёку вспыхивал, как после оплеухи.

— Правда? — удивился Розмич. Сам подобного не замечал.

— Вот те крест! — выпалил Ловчан, нарочито передразнивая кульдея.

Розмич невольно поморщился. Кульдей с Онеги и до самого Белозера спокойствия не давал, всё жалился и возмущался насчёт убитой ромейки. Пытался доказывать, дескать, встреча с дозором никакая не удача, и если бы рабыню в живых оставили, исход был таков же. Его, конечно, не слушали, часто посылали подальше, но священник всё равно лез, разглагольствовал.

— А что же мне самому только трижды улыбнулась? И только однажды заговорила? — выдохнул Розмич.

— Так ведь баба! — не моргнув, пояснил Птах. — У них всегда так! Коли любит — никогда не скажет и виду не подаст. Догадайся, мол, сам.

— А как же я догадаюсь, коли виду не подаёт?

— Мда… Прочно тебе любовь разум отшибла. Это ж первый знак — ежели молчит при тебе и глазами по полу шарит, значит, любит!

— А ты и сам не лучше был! — усмехнулся Ловчан. — Тоже: то краснел, то бледнел. Рассказать кому из алодьских, особливо тем, коих ты за косу и на сеновал, не поверят.

Розмич зарделся, как баба. Сколько раз сам над друзьями и приятелями подтрунивал? Скольким объяснял, что от девки признания ждать без толку. И вместо того чтобы мучиться, лучше за косу поймать и в укромный уголок отвести. Тискать начнёшь, и сразу ясно, люб али нет.

Сам, сколько себя помнил, всегда люб был. Скольких в угол ни зажимал — ни одна больше положенного не голосила. А уж когда платье задирал, так и вовсе льнули, прижимались, тёрлись… Воспоминания стали вдруг неприятны. Он начал мысленно оправдываться перед Затеей, опять покраснел.

Тут же в памяти всплыл единственный разговор, состоявшийся сразу, как из Онеги вышли. Розмич, будто невзначай, подсел к Затее. Та глаз не подняла, улыбнулась только.

— Сильно бьярмов испужалась? — осторожно спросил дружинник.

Девушка слов не нашла, только кивнула.

— А ты правильно сделала, что кричать начала. Я ж на твой голос шёл.

Её бровки взлетели на середину лба, в синих глазах плескалось недоумение.

— На голос, говорю, шёл. Услышал, как зовёшь, и сразу помчался.

— Я не кричала, — нехотя призналась девица. — Мне сразу, как поймали, рот тряпицей закрыли. — И добавила спешно: — Но я в мыслях тебя звала. Очень-очень!

А Розмич понял: врёт, чтобы не обидеть. И до того гадко на душе стало — едва волком не завыл. С той поры с Затеей не заговаривал, отказа боялся. И как при таких делах решился о сватовстве заикнуться? Не иначе нечисть за язык потянула.

Эх, вернуть бы всё обратно! Встать снова перед Полатом, а на вопрос о заветном — промолчать. Вместо сватовства просто так прийти, в гости. И смелости набраться, спросить Затею открыто…

— Э, брат… Что-то ты киснуть начал, — заметил неугомонный Ловчан. — Может, бражки подлить? Или впрямь… сговорчивую позвать?

Розмич отмахнулся. Одна мысль о других бабах заставляла кривиться, будто речь о гадости какой.

— Спать пойду, — заключил он. Встал, пошатываясь. — А завтра — как боги решат!

Его проводил одобрительный гул и весёлые смешки соратников.

В глубине души многие завидовали. И неважно, что ответит Затея, главное — нашлась на Белом свете девка, способная сердце грозного воина захватить. А воину без любви никак нельзя, это всем известно.

Что дружинник по жизни знает? Как князю служить да как кишки супостату половчее выпустить. Всё! И если сердце от любви никогда не дрогнет, воин зачерствеет, вконец озлобится. Убивать станет не задумываясь. А толку от этого мало.

Поднимая меч ли, топор, нужно точно знать, ради чего бьёшься. За одного только князя — глупо. За землю? Сама по себе земля ничего не стоит. Важно, чтобы жили на ней родные люди, за счастье которых и голову сложить не жаль, жили или лежали в ней.

Князь не обманул, хотя явился много позже полудня. Розмич к тому времени извёлся, едва локти не искусал. Его по-прежнему одолевали сомнения и, стыдно признаться, страхи. Он кусал губы, отводил в сторону взгляд, коли спрашивали, отвечал невпопад, понимая, что выглядит от этого ещё глупее.

В голове то и дело всплывали слова белозёрского воеводы, обозвавшего накануне «оборванцем». Розмич беспрерывно проверял и поправлял одежду.

Выглядел он вполне сносно: отроки отстирали походную грязь с рубахи и портов, до блеска начистили сапоги. Всё, что было порвано, — зашили. Хотя в действительности красила дружинника не одежда и даже не прилаженный к поясу меч.

Какая девка устоит против широченных плеч? Против рук, способных сжимать сильней, чем тиски? Против воинской стати? И глаз, что так похожи на грозовое небо? Это понимали все, кроме Розмича.

Даже князь Полат присвистнул, увидав алодьского дружинника.

— Ну, за такого просить не стыдно! — с улыбкой сказал он.

Уже собрались идти, как из княжеского терема выпрыгнула холопка с рушниками. Старательно повязала расшитое полотенце самому Полату, Ловчану, который тоже в сваты навязался, и Розмичу. Пара бояр, остальные воины Алоди и Птах довольствовались только улыбкой.

— В добрый путь! — сказал кто-то, и мужчины шагнули к воротам.

…День выдался солнечным, Даждьбог ласково гладил верхушки могучих деревьев, словно всадник — гриву любимого скакуна. Но северный ветер дарил прохладу. Вскоре он станет частым гостем в этих землях, окончательно прогонит тепло. Кудрявые клёны оденутся в драгоценный пурпур, стройные берёзы и горемычные осины пожелтеют, а потом и вовсе растеряют платья. Только горделивые ели сохранят зелёный наряд — единственное напоминание о лете и о вечности. Но и он исчезнет под покрывалом неминуемых снегов. А пока этого не произошло — нужно спешить. Жить!

Город уже забыл о вчерашнем переполохе, погрузился в обычные заботы. Где-то стучали топоры, где-то деловито кудахтали куры, верещали неугомонные дети. У колодца громко сплетничали бабы, одаривая прохожих внимательными взглядами. Изредка все звуки города заглушал многоголосый лай — собачья свадьба. Со двора Хавроньи привычно пахло сдобами, а от забора Стрежена, как всегда, смердело нечистотами.

Всё изменилось, когда княжий двор распахнул ворота и взглядам горожан предстала удивительная картина.

Полат в красной рубахе и с белым рушником, повязанным через плечо. За ним двое незнакомых воинов, примечательных не белыми рушниками, а мордами: как ни глянь — сущие разбойники. Следом двое белозёрских бояр и знатный дружинник Птах. А в хвосте ещё четыре «тати».

Вопреки обыкновению, князь был пеш. Он сделал несколько шагов, сапоги тут же утопли в пыли.

— Сваты, — благоговейно выдохнула одна из хозяек. И город взорвался визгами.

Бабы у колодца побросали вёдра, отпрыгнули с дороги. Старики и старухи послезали с печей, высыпали на улицу. За ними, едва не сбивая с ног, примчались дети. Мужики тоже проявили любопытство — ещё бы, такое событие!

Когда приблизились к дому Жедана, в хвосте собралось всё Белозеро. Даже в ворота стучать не пришлось, и без того услыхали.

Приворотник, кланяясь, проводил сватов до крыльца. Горожане ввалились на двор следом, но остановились в почтительном отдалении.

Розмич, до сей поры не осознававший, что творится вокруг, покрылся холодным потом. И перед самым жутким врагом подобного страха не испытывал. Хотел утереть лоб, да не успел — на пороге появился хозяин. Мир пошатнулся.

В лице Жедана не было привычного веселья — щеки осунулись, глаза погасли, веки припухли. Розмич запоздало вспомнил: вчера на пристани недосчитались отца Затеи. Стало быть, не отлучился. Умер. Вот и просватал синеглазку…

И всё-таки Жедан спросил:

— С чем пожаловали, люди добрые? — На последних словах запнулся. Назвать светлого князя просто «людью» язык не поворачивался, хоть и в обряде.

— У вас товар, у нас купец! — выпалил Полат весело.

Несмотря на горести, Жедан рассмеялся. Толпа, да и сами сваты тоже в стороне не остались. Детский голосок даже подсказал:

— Не! Это дядька Жедан купец! А у вас воин!

Горластого мальца тут же заткнули.

— Что ж… проходите, — поклонился Жедан. — Поторгуемся. Авось сговоримся.

Под ликующие крики горожан сваты поднялись на крыльцо. Дверца захлопнулась, оградив от любопытных взглядов и восторженных визгов.

Покидать купеческий двор никто не собирался. Всё-таки не каждый день князь самолично сватом идёт, нужно дождаться, чем дело кончится. Тут же начались споры и пересуды. Кто-то охал, сетуя, что такая девка в чужой край уедет, кто-то, наоборот, радовался. Белозёрские невесты по большей части дулись.

А в доме Жедана спешно накрывали на стол. Прислуга в ужасе косилась на князя, бояр и алодьских дружинников. Сама Затея, как и положено, к гостям не вышла.

У Розмича подгибались ноги, в глазах рябило. Отчаянно хотелось опереться о стену, но дружинник терпел, стиснув зубы. Мысли скакали кузнечиками, то и дело возвращаясь к главному: не вовремя! Даже взгляд Жедана, ставший из грустного приветливым, не успокаивал.

Едва сели за стол, купец пояснил:

— В скорбный час пришли, гости дорогие. Но, видать, к лучшему. Жива да Морена рука об руку по земле ходят, и горе с радостью тоже. Впрочем, вы — люди военные, лучше меня об том знаете. Так чего хотите?

Князь, и без того статный, приосанился, выпятил грудь.

— Да вот купец у нас есть, Розмичем зовут! Все, поди, уж слыхивали о таком…

Словены терпеть не могут кривды. Но кривда кривде рознь. Если просто так врут — это одно, а по делу — совсем другое. Когда речь о сватовстве, тут только дурак не приукрасит. Полат дураком не был, хитрить не стеснялся.

Он говорил долго, витиевато. И слова подбирал такие, что сразу ясно — не абы кто распинается, князь! Розмич в его рассказе получался настоящим богатырём, способным не только какого хазарина с корелой, самого Змея Горыныча на кусочки порубить. И доблести воину не занимать, и почёта. Нрав описал довольно похоже, хотя кое-где всё-таки сгустил краски, особливо когда заверял, что с женой дружинник ласковей ручного хоря будет. Может, и будет, но зачем с хорём-то сравнивать?

А вот когда помянул о княжеском расположении, у Розмича душа дрогнула.

Нет, не свою приязнь упоминал Полат — Олегову. И чем дольше рассказывал, тем яснее становилось — не сочиняет, он и впрямь осведомлён. Причём получше тех, кто в самой Алоди живёт. Полат даже пару случаев привёл, о коих только ближнее окружение Олега ведало.

Но удивиться всерьёз Розмич не успел — в разговор вступил Жедан. Начал расхваливать Затею на все лады.

От одного упоминания её имени у дружинника помутился рассудок. Когда же синеглазка вошла в горницу, Розмича чуть удар не хватил. Мыслей в голове не осталось. Кажется, он даже имя своё забыл. И как дышать — тоже запамятовал.

Нет, селянин на такую девушку не взглянет — слишком тонка, хоть и румяна. И руки не чета бабьим — нежные. Такими коров не доят и огороды не полют. Плечики хрупкие, почти детские. А глаза — бездонные, пронзительно-синие, как само небо. Но эта нежность обманчива.

В путешествии Затея не ныла, не жаловалась — значит, сильна и духом, и характером. Капризы и веселье оставила по первому слову, хотя привыкла понукать и вить из дяди верёвки — значит, разумна. И при нападении бьярмов вела себя достойно, без лишних слёз, а это дорогого стоит.

Придурь в Затее тоже имеется, иначе не окрестилась бы. Но это как щепотка заморских пряностей в обычную похлёбку — если в меру, то забавно.

Подобные ей вселяют в мужчин не только любовь, но и уважение. Ради таких сворачивают горы и поворачивают вспять реки. Рушат целые города и свергают князей.

Когда Затея появилась в горнице, Розмич понял: за неё не только с князьями сразиться готов, с самими богами!

В дороге девушка носила скромное платье, волосы прятала. А оказавшись в родном доме, расцвела. Укуталась в дорогие синие шелка, украшенные замысловатой вышивкой, платок, наоборот, сняла, явив светлую косу толщиной в кулак. Голову по-прежнему венчало медное очелье, только теперь к нему были прилажены височные кольца тонкой работы. В таких и боярыне появиться не стыдно.

Конечно, давешнее горе не прошло бесследно — веки припухшие, взгляд тусклый, румянец слишком яркий, лихорадочный. Розмич даже сжал кулаки и про себя поклялся, что впредь не допустит её слёз.

Глава 3

Сколько раз был в Алоди, сколько раз приближался к подножию исполинской песчаной горы, так и не поросшей сколь-нибудь обильно за года, века, эпохи, — так и не осмелился Олег взойти на самую вершину и пролить жертвенную кровь.

Морьева речка тут изгибалась, прижималась к полноводному Волхову, именуемому в честь древнего правителя Славии, и пропадала, растворялась в могучих объятиях водокрутов.

— Небось, грозный был воитель, — спросил князь взбиравшегося тут же Мизгиря, — коли таков курган вознесли?!

За ними карабкался молчаливый и погружённый в думы Гудмунд, на спине трепыхался мешок с живностью.

— Правитель он и первейший из древних волхвов, от него и имя нашего сословия, и река Мутная в его память названа Волховом, — пояснил Мизгирь. — Но не полководец. Нет. А Вандал был — этот кровь проливал неумеренно, точно!

— Знакомое имя.

— От того Вандала был Владимир Древний рождён, а потом и Сар, и Афей, сын Саров, и внук Афеев — Печегд… Ещё бы не знакомо, когда князь-покойник тому Вандалу потомком далёким приходится!

— И что же, это Вандал упокоил сего Волхова? — удивился Олег, пропуская мимо ушей всю родословную.

— Да разве ж он сумел бы?! Опостылел мир тому первому Волхову, он в курган и ушёл… Думаешь, князь, не бывает такого?

— Ведаю. Жена старшая сказывала, как боги скоттов уходили жить в сиды — это курганы те же, по-скоттски.

— Одд! Мочи нет! Скоро уж? — встрял в умную беседу Гудмунд.

Дышал тяжело, но непохоже, чтобы прежде выносливый и во всём превозмогающий напасти брат вдруг молвил такое. Мизгирь вон и постарше, и тучен, а без одышки карабкается.

— Стой! Дело нечисто! — понял Олег.

— Ещё бы! Редко кто на могильник вот так смело сбирается. Но по обычаю надо всё сотворить. Потому на самую вершину нам, ещё немного… А ты, сынок, — обратился волхв к брату князя, — прими-ка. Так тебе легче станет! — добавил он и, сняв с себя медвежий коготь, обережил Гудмунда.

— Благодарствую! — отозвался тот и, повернувшись к Олегу, молвил: — Тяжёлое место, голодное. А ты, Одд, словно из железа…

— Так мне ж, напротив, словно бы силы прибывает. Не твоей ли? У одного брата вытягивает, а второму добавляет?

Проводник вперился в изумрудные очи вещего князя.

— Как почуял?! Я недоглядел, моему разумению то не открылось — а ты нутром… Точно ведь. Надобно передохнуть. Хоть и какой десяток шагов до вершины-то, а напрасно вдвоём идёте.

Гудмунд рухнул на колени, впрочем, успев бросить пред собою блеющий мешок. Дышал тяжело, пот ручьями струился по загорелому горбоносому лицу. Хоть и помладше Одда, и не так высок — стало быть и резв, а сил нет. Никаких.

Так и сидели втроём на склоне, взирая на багряный закат. Тут Мизгирь заговорил:

— У Словена Великого было пять сынов, Волхов — тот старший, за ним — Нимрод. Самый младший — Вандал. Когда ушёл Волхов, была лютая сеча меж сыновьями Словеновыми. Нимрод — тот, что первым в камне отстроил Алодь, правил Славией с умом, расчётливо. Но белозёрский князь Вандал хитростью сместил его, настроил против Нимрода вече. Тому и пришлось за моря дальние отплыть.

— Белозёрский, говоришь?! — хмыкнул Олег.

— Он самый.

— Повернулся Круг Земной, — прошептал Гудмунд, удерживая дарёный оберег в ладони.

— Повернулся, — согласился брат.

— Вот и разумею, как стал Волхов в курган ложиться, сотворил он заклятье сильное, чтобы впредь никакие братья его сна не тревожили. Как придут родичи на сию гору — вся сила одного на другого перекинется, — размышлял Мизгирь.

— Не станем древнего будить, от грёз отрывать, — выдохнул Олег. — Мы с тобою на самую вершину всё же ступим, но Гудмунду вниз, к отряду, должно вернуться. Я так решил. — С этими словами он играючи поднял мешок над землёй и легко забросил на спину.

— Своя ноша не тянет, — согласился Мизгирь. — Ещё старые люди верили, пока человеческая душа Волхова спит-почивает, иная — звериная — по земле бродит, за всем доглядывает и обо всём своему хозяину доносит. Потому знает он, даже скрытый в кургане, что творилось и что деется ныне. Лютым зверем по лесу бродит, коркодилом под водою идёт.

— Тогда, коли не шутишь, и нам хлопот меньше — лишний раз о житье-бытье докладывать… Он и сам про то ведает! — обрадовался Олег. — Эй, Гудмунд! Как солнце совсем скроется за виднокрай, подождёшь ещё немного и в рог труби. Мы на звук сойдём.

— Факела в обратный путь готовить или здесь остановимся, поблизости?

— Готовь. — И, обратившись к волхву, спросил: — Рысью по земле, коркодилом по воде… Не летает?

— Кто?

— Птицею, говорю, не парит князь усопший?

— В небо он мыслию достигает, — пояснил Мизгирь.

— Ну, тогда ему из поднебесья всё одно видней! — согласился Олег. — Вдруг какую хитрость подскажет.

— А сам-то что? Али не вещим тебя прозвали?

— Знать хочу, чтоб наверняка. Если сойдёмся в предвидении — целее буду сам и людей своих от беды оберегу. Чую вот. А хочу знать.

* * *

— Может, теперь ты расскажешь… Оба мне поведайте, как умирал отец? За что?! Почему? О, великие боги!

Олег поднял глаза, Силкисив сидела через стол, мощный, тёмный, из мореного дуба. В княжьих палатах всё добротно.

Нет, все слёзы выплакала.

Жена перевела настойчивый, молящий взгляд на Гудмунда. Он был третьим. Помладше Олега, но тоже с заметной сединой, горбоносый мурманин. Подвижный, живой, резкий, не в пример долговязому Олегу, но сейчас отмалчивался, предоставляя брату самое тяжкое — объяснение с дочерью почившего Рюрика.

— Помните, как мы встретились в тот самый первый раз? — вдруг продолжила Силкисив.

Конечно, никто из них не забыл и богатый пир, и охоту, на которой никем не узнанный стрелок показал удивительную меткость… Давно это было, словно с иными людьми, в другой стране, коей имя Вагрия. И правил в ней сын короля Табемысла, наречённый Рюриком, а северяне знали его как Херрауда.

Она, Силкисив, отдавая дань уважения не только скандинаву-мужу, но и дорогому её сердцу отцу, так и назвала первенца.

Мыслил ли он тогда, совсем ещё юный, но уже прославленный на многих берегах, что за мгновение до того, как златовласая дочка Рюрика окликнет его, всезнающие норны завяжут узелок на длинной прочной нити жизни Орвара Одда?!

— Тебя ведь так зовут?! — звонко, на всю залу спросила она, но услышали разве лишь сам Олег да хозяин Старграда. — Я угадала? Да?!

И встретившись взглядом с маленькой красавицей, совсем ещё ребёнком, но прознавшим всё наперёд, Олег почуял, понял, услышал — сама Фригг сучила из многих прядей ему эту новую, нежданную судьбу.

И молодой Гудмунд, и покойница сестра, Едвинда, глянувшаяся королю Херрауду в тот же вечер, и хмельной Сьёльв, вызвавший чужака-мурманина на состязание… и многие другие — все прошли пред очами вещего, как наваждение.

— Помню, — сказали братья разом. — Помним, — поправились оба в один голос.

Гудмунд усмехнулся. Олег ничем себя не выдал.

— Тогда знайте и примите, что я уже не та златоволосая девчушка! — воскликнула Силкисив. — И кто же ещё, кроме вас… Кто? Ведаю, чую, знаю. Не таите правды, какой бы горькой она ни оказалась!

И снова посмотрела на мужа. Олег тяжело поднялся. Сухощавый, сутуловатый. Шагнул к окну, притворил ставни. Обернулся.

— Дверь, — бросил он, тихо, но отрывисто.

Гудмунд вскочил в свой черёд и ударом ноги распахнул створы. То ли девка какая взвизгнула, то ли петли давно не смазывали.

Братья кинулись наружу. Частый топот не оставил никаких сомнений ни в даре Олега, ни в том, что и у стен есть уши.

— Что ни делается, то к лучшему, — вдруг молвил князь. — Надо было дверь и вовсе оставить открытой, так бы нас лучше слышали.

— Чего уж теперь? — хмыкнул Гудмунд, возвращая меч в ножны.

— Никогда не поздно исправить, — отозвался Олег. — Не затворяй!

С этими словами он вернулся к изумлённой жене, следом за ним и младший брат.

— Вот так весть о посольстве Розмича перестала быть тайной, — пояснил Олег для Силкисив.

— Почему вы не хотите мне рассказать по-человечески, как погиб мой отец?! — вспыхнула она. — Я имею на то право — знать!

— Конечно, — согласился Олег. — Сама о том просила, хотела этого. Изволь, дорогая… — И, обратившись к Гудмунду, промолвил: — А ты, брат мой, всё и так уже знаешь. Не откажи в просьбе, приведи мне Риону… А коли изыщет причины не делать этого немедля, сообщи, это я так хочу. Я так желаю и повелеваю ей явиться.

Гудмунд кивнул и вышел.

— И пусть Сьёльв пришлёт варягов, самых молчаливых, — добавил уже в спину и назвал имена.

— Хорошо, будь покоен! — отозвался Гудмунд.

— Это разве касается нас обеих?! — покраснела Силкисив.

День за днём восстанавливал он в памяти череду минувших событий, стараясь проникнуть в замыслы вышних Сил. Ничто в этом мире не случается просто так, всё имеет причину и следствие.

Олег возвратился мыслями в тот год, когда старый верный Валит, служивший ещё Гостомыслу, прислал тайнописную бересту: «Восстала вся Корела, и не будет дани Новгороду…» Сообщал он, что мутил народ некий колдун али чародей, и как приказал поймать того — не вышло. Заступились племенные вожди, словно бы сговор был промеж них. И хоть сам тот чародей как в воду канул, это лопь да корелу пуще прежнего взбудоражило.

Вспоминал, как сперва думали они с Рюриком, сумеют малой силой обойтись. Да рассудили после, что созывать надо со всей Славии на подмогу. Одною дружиной никак с восставшими не справиться — коли сильный отряд Валита перебили, навалившись со всех сторон, дело серьёзное и долгое.

Тридцать лет и три года минули с тех пор, как на острове в Кореле окончил дни свои Рюриков прадед Буривой, несчастливая земля — отняла она сына Выбора и у короля Гостомысла, правившего после. Остерегали волхвы и прежнего новгородского владыку, но Рюрик был непоколебим — раз и навсегда думал покорить беспокойного соседа.

Послали немедля и за русами к Вельмуду, и к кривичам, даже к Полату, на окраину земель новгородских — в Белозеро. Пока съезжались да совет держали — на Волхове лёд встал. Поход отложили до поздней весны…

Всё это время Полат гостил у отца, бывал и в Олеговых хороминах, навещая златовласую сестру и годовалого племянника.

— Не забыла, как в ту зиму ты просила меня принести сильные обереги? — спросил Олег Силкисив. — Чтоб Херрауда от глаза дурного защитить, — напомнил он обстоятельства.

— Да, но при чём тут мой отец?

— Погоди, жена. Я спросил тебя тогда, не проще ли глаз дурной выколоть прежде, чем посмотрит. Ты отшутилась, мол, на всякий случай. Признавайся! Был такой?!

— Почудилось просто.

— Хорошо бы, если… Уж договаривай.

— На родного брата плохо подумала, что завидует счастью нашему и твоей удаче, — призналась Силкисив. — Но теперь ты объяснишь, к чему все эти вопросы?

— Помнишь ли, как маленький Ингорь страшно болел и Едвинда умирала следом от той же хвори.

— Больно это вспоминать. Я никогда этого не забуду. И кровавую пену на немеющих губах твоей сестры. Ведь была с ней в тот роковой день. Никого не щадят лиховицы!

— Сильный был яд, — вдруг молвил Олег, изучая жену немигающим рысьим взглядом.

Она вздрогнула.

— Яд? Ты допускаешь это?! Не может быть! Застудился княжич, а с ним и мать.

— Я тоже ту пену синюшную стирал с её губ… А недавно — с Рюриковых… А между тем рана его по всем меркам шутейной была. Нож — вот он не был пустяковым.

У меня в тот злой вешний месяц оставались ещё дела в Новогороде, я должен был нагнать Рюрика уже в Алоди. Он не поверил бы никому, скажи ему, что жена и сын мертвы, хотя ещё несколько дней назад он целовал обоих. Лишь мне одному князь поверил, и похода на Корелу в тот год не состоялось.

Силкисив побледнела, зашаталась, оперлась слабеющей рукою на стол. Стала оседать, но Олег подхватил жену и усадил на лавку, сам опустившись пред нею на колено.

Слёзы градом покатились из прекрасных синих очей. Силкисив закрыла лицо, но точёные персты не могли приглушить тщетно сдерживаемых рыданий.

— Твой отец был крепким человеком, хотя смерть жены и сына подточила его силы, на здоровье он никогда не жаловался. И только потому, что унаследовал от Умилы и Табемысла редкие жизненные силы, яд не убил его сразу, как Ингоря. Он получил лишь один предательский удар, маленький порез остался у него на коже, но уже к вечеру князь не мог ни есть, ни пить, исходил потом, делал под себя, как ребёнок. Это была самая ужасная смерть, какую мог бы ожидать прирождённый воин и правитель.

Волхвы провели при нём длинную, полную мучений ночь, они жгли травы, насильно поили Рюрика вином и разведённым уксусом, чтобы вывести яд. Всё, что давали ему, — пробовали прежде сами. Я следил за каждым движением знахарей. Но они признались мне, все старания напрасны, ибо отрава глубоко проникла в кровь. Они просили пощады — и я не винил их.

Чем больше в него вливали противоядия, тем сильнее становилась рвота… Вся земля в его шатре была покрыта желчью. Он задыхался, его корчило от боли, а члены сводила судорога. Ты, Силкисив, хотела правды, какой бы ужасной она ни была. Это правда, я тому свидетель.

Порою наступало прозрение, он подзывал к себе, но уже вскоре снова ничего не видел и не слышал. Под утро он очнулся в последний раз, меня тут же позвали к его ложу, были при мне ещё Гудмунд и Вельмуд, Валит и Сьёльв с Инегельдом.

— Послушай меня, Одд, и вы все, друзья и соратники, — прохрипел твой отец. — Боги призывают меня к себе, я ухожу к престолу навьего владыки. Но вы остаётесь… Клянитесь же здесь, у смертного одра моего… Клянитесь всеми богами, что не измените начатому нами делу! Великому делу единения. А тебя, Одд, — обратился он ко мне, и тогда я опустился у изголовья умирающего на колено, — тебя заклинаю быть советником и наставником сыну моему… — С теми словами последние силы оставили его, Рюрик снова впал в беспамятство, бредил и звал мёртвую жену и Ингоря.

— Какому же сыну? Неужто Полату? Но брат не примет этой воли умершего! Я его хорошо знаю! — удивилась Силкисив, вытирая слёзы. — У него и половины отцовой воли нет.

Олег проницательно глянул на жену, та ответила ему недоумённым взглядом, глаза не отвела.

— Мне жаль твоего отца. Он был мне добрым другом. Но не меньше я жалею о преждевременной гибели сестры, несчастной Едвинды… Ты ещё не забыла, с чего я начал?! Смерть произошла от одного яда, и я не найду покоя, пока справедливая кара не настигнет отравителя.

— Кто же ранил отца? Это случилось во время битвы?

— Я знал, что ты спросишь и о том… Но чую! Это Гудмунд… Ни одного лишнего слова, жена! Ни одного… при ней!

— Ты думаешь, она бы могла? Но как? Риона чужой веры, но их бог запрещает убивать ближних! — неожиданно вступилась Силкисив за ненавистную ей соперницу.

— После договорим, — вполголоса прервал жену Олег. — Сейчас только слушай и не перечь моим словам, какую бы чушь я тут ни нёс!

— Это они, — кивнула Силкисив, смахивая предательскую влагу с пушистых ресниц.

* * *

— Ты звал меня, Одд? Я пришла, — молвила Риона на понятном им наречии, едва показалась в дверях.

За спиною княгини маячил верный Гудмунд, а дальше в тёмных силуэтах угадывались варяги, мрачные, могучие, непоколебимые.

— Да, Ольвор, я хотел видеть тебя, — ответил Олег, называя её истинным, совсем уж было позабытым именем на том же языке, и глянул вопросительно на Силкисив.

Та кивнула, этот язык она разумела с детства.

— Но для этого вовсе не надо было присылать за мной вооружённых до зубов головорезов, — продолжила Риона, приблизившись к мужу и слегка наклонив гордую голову, если не в знак покорности, то хотя бы расположения.

Гудмунд, отдав сопровождавшим варягам распоряжения, вошёл следом и накрепко закрыл дверь.

Дочь скоттов затравленно оглянулась, но Олегов брат не удостоил её взглядом, обошёл и встал возле князя.

— Ну что же, всё по-семейному, — проговорил тот, предлагая всем сесть. — Я пригласил вас троих, дабы не выносить сор из избы, как говорят здешние словене. Если мы решим это промеж собой, то никому иному знать подробностей не обязательно.

— Так и следует поступать в семье, — согласилась Риона, пристально разглядывая младшую княжью жену. — Но мне хочется пить. Так не прикажешь ли, Одд, позвать сюда мою служанку, чтобы она принесла славный добрый сидр…

С тех пор как кульдей Ултен обучил местных справляться с урожаем диких яблок, этот напиток живо распространился по всей западной Славии, а с мёдом он был просто на диво животворен…

Хотя и точно по всем кологодным приметам настало время этого веселящего кровь и душу пития, Олег покачал головой:

— Служанку твою, коли прикажу, приведут. Но больно речи иноземной обучена, прослышит, о чём наш разговор. Бабий волос длинен, как и язык, да ум короток.

— Доглядчицу твою уже каты пытают, — хмыкнул Гудмунд поперёк вкрадчивой и размеренной речи брата.

Тот поглядел укоризненно, вздохнул.

Риона ойкнула, вскочила, но осела на скамью под властным взглядом мужа.

— Хотелось бы верить, что девка твоя по недомыслию у дверей подслушивает и по дурости слух несёт, — пояснил Олег.

— На всё твоя воля… — прошептала Риона.

— Моя! — воскликнул Олег. — А не господина твоего распятого! Моя воля. Хочу — казни предам. Хочу — помилую. Ты в глаза дочери посмотри, дочери Рюрика убиенного! Милосердие? Заповеди?! Врёте сами себе — вы ещё худшие варвары, чем мы!

Силкисив непонимающе глянула на Олега. Обычно невозмутимый, даже холодный, сейчас он светился праведным гневом, готовый испепелить, изничтожить несчастную Риону, вся провинность которой лишь в том, что почитает иного вседержителя, в том, что родила дочку, но не наследника.

Риона побледнела, перекрестилась, потом всплеснула руками — но горькие предательские слёзы потекли по впалым щекам.

— Признавайся же, как в исповедальне попу, с кем супротив великого князя и жены его умышляла! — прорычал Олег, подступая к Рионе, тщетно пытавшейся скрыть очи за тонкими перстами. — Рассказывай, как с ворогом сносилась. Сама не выдашь — поверенная твоя всё на дыбе изложит, в том не сомневайся!

— Всех оставшихся в городе скоттов мы… пересчитали, — встрял Гудмунд. — Одного не хватает, монаха, что был при княгине. Говорят, что с Розмичем отбыл на Жедановой лодье.

— Это святой человек, он ни в чём не виновен! — заступилась княгиня за Ултена. — Да и вся моя вина лишь в том, Одд, что ты меня не любишь и не любил никогда.

Силкисив покраснела и поднялась.

— Это не для меня, Олег! Вы уж как-нибудь сами тут… разреши мне уйти.

— А о том, кто моего друга и отца твоего потравил, знать не желаешь? — спросил он, бледный, как сама смерть. — Гудмунд, прикажи, пусть приведут пленника. И Мизгиря пригласи. Он, чую, уже внизу дожидается.

* * *

Мизгирь вошёл первым, поклонился поясно Олегу с Гудмундом. Положил поклон и жёнам княжеским. Силкисив не была столь надменной, как Риона, и благосклонно кивнула волхву.

Олег указал ему, чтобы встал по левую руку. За правым плечом высился брат. Женщины оставались в глубине горницы, но смотрели во все глаза.

Два могучих варяга втолкнули в комнату босоногого пленника, с заведёнными за спину и там связанными руками. Бросили на колени перед князем.

Гудмунд сделал знак, чтобы воины вышли, ибо ничего боле от них не требовалось.

— Княгиня! Знаешь ли сего юношу? — спросил Олег, не оборачиваясь.

Пленник был облачён в длинную льняную рубаху, расшитую, как это принято у корелы. Ворот разодран, но на шее осталась нетронутой обережная лента, поблёскивающая драгоценными пластинками. Когда вязали — снять не посмели, знали, что внутри, под тканью, зашита береста с сильными словами. И кто ту ленту сорвёт, может нехорошей смертью помереть.

— Нет, он мне неведом, — отозвалась Риона, даже не взглянув в сторону пленника.

— А тебе, — обратился Олег к узнику, — ведома ль княгиня?

Тот посмотрел на князя пустыми, бесцветными глазами, но ничего не ответил.

— Гляди-ка, язык прикусил, — усмехнулся Гудмунд. — А у катов такой руганью сыпал, что и у них уши завяли. Речь нашу он разумеет. Прикидывается.

— Так у меня есть чем ему развязать язык, — молвил Олег и повернулся к волхву.

Мизгирь уже держал в руках тряпицу, он тут же начал разворачивать её и извлёк на свет нож в длинном тёмном берестяном чехле. Рукоять, как видно, была дорогая, костяная.

— Знакомая вещица?

Юноша зло посмотрел на мучителей, но снова промолчал.

— Делай своё дело, волхв, — вздохнул Олег.

Риона вскрикнула.

— Боже Всевышний! Прости ему грехи… — запричитала она.

Силкисив осталась невозмутима, хотя даже измождённое лицо пленника показалось ей знакомым. Но она объяснила это для себя тем, что многие иноплеменные вожди нет-нет да стекались к Рюрикову двору. Вдруг и этот был среди какого посольства. «Надо будет мужу сказать», — решила Силкисив.

Мизгирь в два шага очутился возле пленника, сверкнул клинок. А когда отпрянул, все углядели, что через плечо узника пролегла длинная кровавая полоса.

— Проклятый старик! — взвыл юноша и постарался зубами достать волхва, но тот быстро отдалился, и пленник повалился на пол. Извернулся, приподнялся на колено. Но вскочить не успел.

Гудмунд был проворнее, он оказался за спиной врага и ухватил силящегося подняться пленника за волосы, рванул вниз и обнажил горло, хоть режь под кадык.

— Погоди, — Олег поднял длань. — Ему и так недолго осталось. Если за ум не возьмётся.

— Как так? — не понял Гудмунд, всё ещё удерживая пленника за гриву волос.

— Он знает, — князь указал на пленного и поднялся со своего места.

Мизгирь протянул Олегу уже зачехлённый нож. Князь шагнул к преступнику.

— Не мучай его! Лучше сразу убей! — воскликнула Риона на известном им наречии, вскочила, шагнула к мужу, но потупилась, едва встретила полный ненависти взгляд Силкисив.

— И ты, стало быть, ведаешь? — обратился князь к старшей жене.

— Ведаю, что ты очень жесток! В чём ты винишь этого юношу?! Что тебе сделала я?!!

Мизгирь непонимающе смотрел на северян, эту речь он не разумел. Олег, заметив его растерянность, пояснил по-словенски:

— Жалеет. Ещё молится своему распятому богу. Просит, чтобы я избавил убийцу Рюрика от страданий. Как считаешь, волхв, знает ли княгиня, каковы будут эти страдания?!

— Знаешь ведь! Она знает! — сквозь зубы прошипела Силкисив и сжала кулачки.

Мизгирь пристально глянул на заплаканную Риону, обошёл с одной стороны, с другой, повёл рукою в воздухе, сдунул считанное с ладони в сторону:

— Нет, княже! Не желала она тебе участи верховного короля Рюрика. Не из зависти к покойной королеве Едвинде… Она в смерти оных неповинна. Чиста эта женщина, — наконец проговорил волхв. — Если что и замышляла, не злодеяние.

Риона закрыла глаза и бессильно опустилась на скамью.

— Добро, — сказал князь.

— С этим что делать? — осведомился у брата Гудмунд.

— Отпусти, я буду говорить, — вдруг вымолвил пленник.

— Давно бы так, — усмехнулся Олег. — И коли поторопишься, наш волхв даст тебе противоядие. Проблюёшься, но завтра будешь как новенький…

Гудмунд разжал пятерню, но оставался за спиною узника.

— Ты спрашивал, князь, знаю ли твою княгиню? Вижу в первый раз. И доселе не знал, что две жены у тебя.

— А не брешешь?

— Зачем мне? Стоя одной ногой в могильнике, лжи не изрекают.

— Говори тогда, мы послушаем, — пригласил Олег, возвращаясь на княжье место.

— Вели своему знахарю дать, что обещал, коли не совру. Негоже мне, Арбуеву сыну, под себя при всём народе ходить и желчь в землю нашу святую изливать!

— Эко загнул! Ты рассказывай, покамест мой волхв за снадобьем ходит, — ответил Олег, поворачивая, словно бы в размышлениях, ножны в пальцах, туда-сюда.

— Могу не поспеть, — возразил было пленник.

— Можешь, — согласился князь. — Так что поспешай! А Мизгирь, — Олег кивнул волхву, — сделает, что должно.

— Перевязать бы, — участливо заметил Гудмунд. — Вон уж весь рукав в крови.

— Это сейчас лишне. Будет и дальше жилы тянуть, и вовсе не понадобится, — отозвался Олег. — Имя!

— Херед.

— Вот так-то лучше. Выкладывай. И если вдруг изречённое тобой меня сильно удивит, я подарю тебе жизнь. До поры до времени.

Глава 4

По велению дяди синеглазая Затея села за стол. Аккурат напротив Розмича.

— Ну, похвастались, и будет, — заключил Жедан. — Теперь поговорим всерьёз. Я человек непростой, про богатства мои многие знают. Да и покойный отец Затеи не из бедных был. Девица у нас не только красива, но и с приданым.

Розмич хотел возмутиться, сказать, мол, о выгоде даже не думал! Но Полат опередил:

— Наш жених не от корысти пришёл.

— Знаю, — кивнул Жедан. — Но дело не в этом. Затея привыкла к достатку. Ломать эту привычку поздно, да и незачем. В том, что дружинники на довольствии княжеском живут, ничего дурного не вижу. Только этого мало.

Розмич никогда не смущался своего положения, а о достатке не думал вовсе. Теперь же пригорюнился. Ежу ясно — не сможет простой дружинник одевать жену в шелка, да и прислужников нанять не по карману. Станет ли Затея сама у печи стоять и воду из колодца таскать? Вряд ли.

Жедан будто мысли прочитал:

— Я не за бедность попрекаю. Да и не попрекаю, если прислушаться. — Купец помолчал немного, будто подбирая слова или собираясь с силами: — Я помощи от зятя хочу.

— Какой? — выпалил Ловчан.

— В деле моём, в торговле. Службу для этого оставить придётся.

— Вот ведь! — воскликнул Ловчан, с досады стукнул кулаком по столу.

Полат же остался спокоен, и Розмич тоже. Всякий знает — служить одновременно и князю, и семье очень непросто. Не каждая женщина согласится большую часть жизни провести, ожидая, когда муж из похода вернётся. В одиночку вести хозяйство, воспитывать детей. Поэтому многие дружинники женятся поздно, лишь после того, как со службой покончат.

— Оставлю, — охрипшим голосом пообещал Розмич. Жаль, конечно, но что поделать?

Купец снова кивнул и заметно повеселел. Видимо, готовился уговаривать и доказывать, а всё оказалось проще. Последний заготовленный довод всё-таки озвучил:

— Затея всё отцово и моё состояние наследует. Так что не пожалеешь.

Розмич криво усмехнулся. Зачем богатства, если ради них придётся оставить любимое дело и примкнуть к купеческой братии? Последнее было горше всего: если воинов обычно с волками сравнивают, то купцов — с лисами. Хитрые, изворотливые, и язык мало чем от помела отличается. Если помогать Жедану в торговле — и самому придётся с совестью договариваться, а этого Розмич не умел. И, коли по правде, уметь не желал.

Не для того боги людей создали! Человек должен быть сильным и честным, а кто живёт иначе — нелюдь. Вот и купцы, Велесовы любимчики, если верить молве, не совсем люди, как и волхвы. Впрочем, о кузнецах, и мельниках, и охотниках тоже много чего рассказывают…

Молчание нарушил Полат:

— Ну что же! Всё обсудили, теперь можно и отметить сговор.

Бутыль заморского вина появилась чуть ли не из воздуха. Глаза Жедана и Затеи округлились, а Ловчан растянул губы в довольной улыбке. Редкий кудесник сумел бы выказать такую ловкость.

И хотя князю перечить не принято, Розмич осмелился сказать:

— Не всё.

Расслабившийся было Жедан тут же подобрался, уставился выжидательно. Затея тихонечко пискнула. Полат и Ловчан замерли в недоумении, а кто-то из белозёрских бояр печально вздохнул.

— Люб ли я? — прошептал Розмич.

У самого сердце при этих словах сжалось до размеров горошины. Взглянуть на Затею оказалось сложнее, чем перешибить лбом дубовое бревно.

Девица на взгляд не ответила — глаза будто приклеились к столешнице, а щёки пламенели ярче купальского костра. Наконец Затея призналась:

— Люб. Уже три седьмицы… люб.

Спросить-то Розмич спросил, а что сказать в ответ, не знал. Замер каменным изваяньем и шевельнуться боялся. Осознать своё счастье тоже не мог, мысль просто не умещалась в голове. И душа вдруг распахнулась, стала до того большой, что едва грудь не разорвала.

Вместе с тем дружинник чувствовал себя несмышлёным мальчишкой. Будто и не было за плечами множества сражений и сотни разбитых девичьих сердец. Словно не о нём мечтала половина алодьских красавиц.

Розмич стянул с мизинца кольцо, даденное княгиней Сулой, и протянул его Затее. В глазах девушки блеснули слёзы, на щеках появились ямочки. Она приняла подарок и пролепетала:

— У меня тоже… вопрос.

И снова в горнице воцарилась тишина. Её оборвал Жедан:

— Так спрашивай, голубушка.

Затея решилась, но не сразу. Всё-таки сватанкам вопрошать не положено.

— Твои родичи не осерчают? Что без их согласия и участия невесту выбрал.

Розмичу пришлось отвернуться, потому как, глядя на Затею, и слова вымолвить не мог.

— Нет. Я сам по себе. И даже не знаю, живы ли.

— Как не знаешь? — удивилась девица.

Вспоминать о родных воин не любил, но тут не объяснить нельзя:

— Я мальчишкой был, когда князь Олег меня из дому забрал и определил в отроки. Сперва в Рюриковом граде жили, я ещё надеялся своих увидеть, хоть однажды. После, когда князь перебрался в Новгород, тоже надеялся. А уж дальше… В Алодь уйти пришлось. А от Алоди до моей деревни не добраться.

— Деревни? Какой деревни? — вступился Жедан.

— Какой… обычной.

— Погоди-ка! — воскликнул купец. — Ты что же, не воин?

— Воин. Разве не видно?

— Да я не про то! — от удивления Жедан даже привстал. — Кто твой отец?

— Пахарь, — просто признался Розмич. Тут же пояснил: — Я знаю, это не по обычаю, чтобы сын пахаря в дружину княжескую шел. Но так судьба сложилась. Олег меня приметил и…

Купец не дослушал, перебил:

— Нет.

— Что нет? — нахмурился Полат.

— За сына пахаря племянницу не отдам! Губа не дура, а язык не лопата!

Слова были подобны грому средь ясного неба. Розмич не сразу понял, о чём речь. Собрался ответить, но князь оказался проворней:

— Да какая разница? Он воин, дружинник князя Алоди — Олега!

— Он сын пахаря! — послышался ответ.

— И что?

— А то! Я — Жедан, сын купца, внук купца и правнук! И дети, коли они появятся, к купеческому роду относиться будут! Это закон! А Розмич, каким бы воином ни был, сын пахаря! Значит, и сам пахарь! Хоть в доспехи обряди, хоть в шелка! Суть-то от этого не изменится! Негоже купеческой дочке за пахаря идти! Всё равно что боярыне за холопа!

— Да как ты смеешь? — взвинтился Ловчан.

Его кулачища заставили Жедана отпрянуть. Купец едва лавку не перевернул.

Тут же велел Затее:

— А ну, брысь отсюда!

Девушка, и без того перепуганная, побледнела и едва не свалилась в обморок. Помогла подоспевшая прислужница. Она же и утащила Затею прочь.

— Ах же ж плут! — наступал Ловчан. — Мало, что к тебе один из лучших словенских воинов пришёл! Мало, что сам князь в сватах! Так тебе и родню особую подавай?

Жедан ничуть не испугался, даже подбоченился:

— Он сын пахаря!

— И что?!

— А то! Пусть к кому попроще сватается! Не по купцу товар!

— Так ведь человек-то какой! — заступился Полат. — Сам Олег ему доверяет!

— Да хоть бы у бога в подручных ходил! — не отступался Жедан. — Сын пахаря — значит сам пахарь! Я с деревенскими родниться не буду!

Спор не утихал. Полат гневался страшно: это же какую наглость нужно иметь, чтобы князю в просьбе отказывать?! Такое не прощается! Тут и до измены недалеко. Ловчан во всём поддерживал Полата, часто поминал Олега, уж он в судьбе Розмича человек не последний.

А Жедан держался. Отражал слова, как искусный дружинник отводит удары смертоносного железа. Даже испарина на лбу выступила.

Всё кончилось, когда Розмич поднялся, бледный и удручённый, и молча вышел вон.

Ловчан нагнал неудавшегося жениха у последних дворов белозёрского посада, но одёргивать или окликать не стал. Уговаривать вернуться в дружинный дом — тоже. Просто шёл рядом и делал вид, будто не замечает гневных взглядов и шипения.

По себе знал — оставаться в одиночестве сейчас нельзя. Мужчины, особенно такие, как Розмич, не умеют плакать, только действовать. А какие мысли могут прийти в горячую голову, даже Чернобог не угадает.

Вскоре миновали и последние дворы, пересекли широкий луг и свернули к лесу. Ловчан внезапно понял, идут не бесцельно, и удивился тому, как уверенно Розмич нашёл едва приметную тропку.

Тропа петляла и извивалась. Временами казалось, будто проложили её по следу удиравшего от погони зайца. Сам лес выглядел мрачно, неприветливо, разлапистые ели закрывали небо, а кустарник то и дело норовил ударить веткой в лицо. Изредка рядом раздавался хруст веток, пару раз слышалось ворчание недовольного медведя.

В какой-то миг Ловчану отчаянно захотелось подскочить к другу, ухватить за шиворот и потащить обратно — слишком жутко было вокруг. Он с великим трудом сдерживался от крика и руки сцепил, чтобы не выдать дрожь в пальцах.

Вот она — белозёрская земля в полной красе! Дома подобного не случается. И не оттого, что хорошо знаешь окрестности, не в них дело. В каждой земле обитают духи, здесь они чуждые и злобные. Стоит зазеваться — набросятся и растерзают. Если зайдёшь, куда не следует, расплаты тоже не миновать.

— Ну да где наша не пропадала! Семь бед — один ответ. Это восьмая беда — совсем никуда…

Розмич остановился внезапно. Ловчан, вынужденный идти позади, едва не врезался в спину. Сделал шаг в сторону, чтобы рассмотреть причину остановки, и удивлённо приподнял бровь.

Тропу перегораживала раскидистая ежевика, страсть как колючая, высотой с человека. До того густая, что просвета не видать. Меж изумрудных листочков синели крупные ягоды.

«Неужели ж тупик?» — подумал Ловчан.

Едва раскрыл рот, чтобы спросить у Розмича, как через живую ограду перемахнул огромный, в серебристой шкуре, зверь.

Рука сама метнулась к рукояти меча, тело изготовилось к схватке незамедлительно. В душе вспыхнула воинская злость, но ужас, терзавший Ловчана добрую половину пути, никуда не делся.

Зверь был чудным. Так сразу и не поймёшь — здоровущий волк или мелковатый, отчего-то седой, медведь. Он рычал и пригибался к земле, готовый в любой миг броситься на людей. Но заботило Ловчана другое: Розмич стоял как ни в чём не бывало, даже за ножом не потянулся. А после и вовсе учудил… Выставил вперёд ладони и сказал:

— Дозволь пройти, дедушка.

Вот тут Ловчан понял, что прежний ужас — пустяк в сравнении с теперешним. Сбрендил Розмич! Точно сбрендил! Зверя «дедушкой» зовёт!

Но через несколько бесконечно длинных мгновений Ловчан догадался: собственная голова тоже прохудилась. А чем ещё объяснить то, что в зверином рычании начал угадывать человеческие слова?

— Чужакам сюда нельзя! Уходите!

— Дозволь… — повторил Розмич, прижал руку к груди. И было в его голосе нечто такое, от чего даже Ловчан дрогнул.

Зверь замер. В том, что меряет пристальным взглядом, сомнений не было, хотя глаз белого стража не видать. Наконец сказал:

— Ладно. Чую, тебе и впрямь нужно.

Он очень медленно поднялся на задние лапы и снял личину. Перед дружинниками в самом деле стоял «дедушка».

Не слишком высокий, с короткой белой бородой и пронзительно-синими глазами. Белая шуба, сшитая невесть из какого зверья, казалась второй кожей, хотя в плечах чуть топорщилась. Рукава оканчивались когтистыми лапами, полы были подшиты к белым меховым сапогам. Сама личина из кусков и кусочков — в основе череп, сверху несколько искусно скроенных шкурок.

Что не позволило остроглазому Ловчану сразу распознать ряженого, он не понимал.

— Подсобите, — сказал страж, прежде чем дружинник опомнился.

Повинуясь знаку старца, мужчины приблизились к изгороди.

— Вот этот тащите, — велел тот, указывая на один из кустов.

Оказалось, проход всё-таки есть. Правда, чтобы миновать преграду, нужно попотеть, вытащив огромный ком земли. Ещё умудриться не выколоть глаза ветками.

— И запереть не забудьте.

Переступив яму вслед за стариком, гости водрузили куст на место. Живая изгородь вновь стала цельной: не зная хитрости — не преодолеешь.

— И куда мы пришли? — прошептал Ловчан.

Розмич не ответил, указал на нечто за спиной друга. Дружинник обернулся и замер в растерянности. Острое зрение вновь подвело. Как мог не заметить огромного деревянного идола, стоящего посреди поляны? Духи места глаза отводят, не иначе!

— Час от часу не легче… — вздохнул Ловчан.

Розмич сделал знак молчать и беззвучно направился к изваянью.

Идол был древнее тех, что видел в Алоди и на ильменских берегах. Высеченный из ствола могучего древа, уже умершего, но ещё держащего землю корнями. Тело его потемнело со временем, словно головня. Глубокие трещины испещрили ствол до самой сердцевины. Черты божественного лика едва угадывались, только глаза остались неподвластны времени.

На большом плоском камне, уложенном перед идолом, чадил небольшой костерок. Дым был необычным — терпким. Он щекотал ноздри и жёг лёгкие, кружил голову.

Очи истукана взирали внимательно, пристально. И Розмич дрогнул.

Боль, которую сдерживал всю дорогу, хлынула через край. Сердце будто разорвалось. Ноги подогнулись, дружинник пал пред издолбом [42].

Ему казалось, сама душа кричит и стонет в нём. И нервы звенят, как тетивы. Но с уст не сорвалось ни звука, ни всхлипа, лишь в уголках глаз выступили жгучие, отчаянные слёзы. Руки потянулись к рубахе в желании разодрать не только ткань — саму кожу, потому что терпеть бушующую внутри боль невозможно.

«Почему?! — беззвучно кричал он. — Ведь она тоже любит! Зачем разлучаете? За что?»

Ах, если бы боги хоть изредка отвечали на мольбы смертных…

«Я не сделал ничего дурного! Я защищал её! Спас из лап бьярмов, помог вернуться домой! Разве этого мало? Скажите! Объясните!»

Из горла Розмича вырвался сдавленный хрип, в глазах потемнело. Рвущая изнутри боль стала запредельной — будто тысячи ржавых игл вогнали под кожу. Будто спустили шкуру и раскалёнными щипцами выдирают мясо. Кусок за куском. Будто распечатали лёгкие, выдрав рёбра, и плеснули яд, разъедающий плоть. Будто уже убили, но зачем-то оставили память о смерти, заставляя переживать воспоминание снова и снова.

«Боги, что мне делать? Я готов на всё! Прошу! Объясните! Скажите! Если недостаточно служил — отслужу. Если мало вражьей крови пролил — пролью ещё. Только не отнимайте её у меня! Не отнимайте!»

Он всё-таки не удержался — завыл. Но плач не облегчил страданий. Выплеснувшиеся слёзы успокоенья тоже не принесли. Щёки обожгли, и только.

Возможно, боги слышали Розмича. Возможно, остались глухи. Но лес услышал точно и всё понял: он как будто замер, задрожал. Травы склонились к земле, птицы умолкли, злые волки застыли, боясь шевельнуться. Чуть позже, когда воссияет ночное светило, они тоже будут выть, вторя горю чужака.

Ловчан по-прежнему стоял у ограды капища. Ноги будто приросли к земле, тело окаменело. Он никогда не видел Розмича таким. Никогда!

В одну из зим, отправившись в полюдье, их отряд наткнулся на деревню, где случился мор. Дюжина изб с мертвецами — невесёлое зрелище. В одной, отдельной избе лежали только дети: пятеро мальчиков и две девочки. На лицах гниль, животы раздуты.

Невзирая на опасность, принялись хоронить. Развели костёр, чтобы смягчить обледенённую землю, яму выкопали… Розмич тогда осторожно взял одну из девчонок на руки, погладил по голове и сказал:

— На сестрицу мою похожа.

То ли от слов, то ли от прикосновенья бедняжка дёрнулась и открыла глаза. Во взгляде была мольба. А Розмич, не раздумывая, достал нож и перерезал детское горло, потому как спасти всё равно нельзя. Только глаза девчонки так и продолжали смотреть на дружинника. Их, сколько ни пытались, закрыть не смогли.

Когда спустил тело в яму, все видели — горько ему, до слёз горько! И мало кто смог сдержаться. А Розмич сдержался. Только напился после. До полусмерти.

В другой раз соратник и ближайший друг на вражеский меч напоролся, брюшину ему прорвали. Розмич друга из сечи вырвал, одной рукой самого нёс, во второй связку кишок держал. Лекаря чуть не силой заставил зашить. И три дня у постели раненого сидел. Тот умер, так и не придя в сознание. А меченый воин Олега горевал молча. Долго, почти полгода.

А когда в земле Кореле своих из плена забрали? Глядя на покалеченных людей, даже князь Олег слезу пустил, а уж он, холодный мурманин, в том никогда замечен не бывал. Ещё бы не пожалеть! Зубы вырваны, ногтей нет, вместо глаз белая кашка с кровавыми прожилками, языки наполовину отсечены, сухожилия на руках и ногах подрезаны — человек от этого как безвольная кукла… И каждый ещё дышит и всю боль чувствует и понимает.

Среди них ещё один приятель Розмича был — вместе с самого отрочества, даже кровью побратались. Розмич после три дня ни с кем не разговаривал. Только, встретив отряд корелы, прохрипел что-то и пошёл биться. Олег после объяснил, дескать, подобно северному воину берсеркеру сражался. Как выжил в той схватке — никто не знал. Но как зверь, ни слезинки не проронил.

А тут… Из-за девки… Неужели эта боль сильнее прежних?

Страж капища появился будто из ниоткуда. На нём уже не было белой шубы, только обычная рубаха да порты. Зато в руках старец держал золотую чашу, испещрённую незнакомыми узорами.

Он медленно приблизился к распластанному перед идолом Розмичу, велел отпить. Дружинник ответил пустым взглядом, так и не понимая, что старику понадобилось. После всё-таки хлебнул. И ничего не случилось.

— Вам лучше здесь переночевать, — сказал старец, подойдя уже к Ловчану. — Когда друг твой чуть остынет, приведёшь в мою землянку. Она во-он там.

Дружинник проследил за рукой и в третий раз удивился — как сразу не заметил-то?

Он благодарно кивнул и вынул из-за пазухи глиняную бутыль — то самое вино, что хотели распить после сватовства. Старик взял подарок и беззвучно удалился.

Розмич остыл не скоро. Поднялся с земли, когда солнце уже закатилось, а маленький костерок, разложенный на камне, стал единственным пятном света.

Почему этот костерок горит и не угасает столько времени, Ловчан гадать не стал. Он вообще предпочёл закрыть глаза на все странности. Даже не заикнулся спросить у старца, как тому удалось перемахнуть живую изгородь в один прыжок. Совать нос в чужие тайны — дело опасное и неблагодарное.

— Нас пригласили остаться на ночь, — сообщил он Розмичу, кивнул на землянку.

Друг смотрел безучастно. Он вряд ли расслышал эти слова. Зато когда Ловчан взял за локоть и повёл к жилищу старца, был послушнее овцы.

Отойдя на десяток шагов, Ловчан обернулся. Во тьме истукан казался самим Чернобогом. Но быть такого не могло — в землях словен Чернобога уважают, но капищ в его честь не ставят. Как не ставят идолов богу Локи в землях мурман и свеев. Этим богам среди людей не место.

Жилище старца встретило теплом и светом. Над большим очагом бурлил, исходя парами, котёл. Прежде чем хозяин землянки окликнул, Ловчан заглянул в лицо Розмича и ужаснулся. Друг мало отличался от деревянного истукана, коему молился: губы бездвижны, глаза безжизненны, кожа почернела, а в бороде появились седые волоски.

«Ай да Жедан! — воскликнул Ловчан мысленно. — Ай да Затея! До чего мужика довели! Да я вас…»

От раздумий оторвал голос старика:

— Веди его сюда.

Розмича усадили на скамью. Стянули сапоги и верхнюю рубаху. Старик притащил кружку с травяным настоем и велел напоить. После тем же отваром обтирали лицо и руки, били по щекам, пытались разговорить.

— Придётся самое сильное дать, — вздохнул старик, извлекая из потёртого сундука маленький глиняный пузырёк.

Ловчан не хотел, но всё-таки позволил напоить друга этой отравой. Ведь, в сущности, какая разница — от горя помрёт или от снадобья незнамо какого жреца?

— А ты кто? — без лишних поклонов спросил Ловчан. Не слишком вежливо, но старик не стал напоминать о приличиях и обычаях.

— Волхв, — отозвался он.

— А что за бог на поляне стоит?

— Велес, конечно. Другим не кланяемся, — усмехнулся старец. — Скажи лучше, отчего твой друг занемог? Беда какая?

— Беда, — признался Ловчан. — Свататься пошёл, да от ворот поворот получил.

Губы старика дрогнули, но улыбка получилась беззлобной. На такую даже Розмич не обиделся бы, если б разглядел.

— Что же, сильно хороша?

— Не без этого. Хотя, как по мне, так самая что ни на есть обыкновенная. Зато он, — Ловчан кивнул на друга, — вишь! Даже убиться готов. Дураку хоть кол теши, а он своих два ставит!

— Ну, убиваться он не хотел.

— А что тогда?

Волхв снова улыбнулся, но в этот раз от его улыбки веяло грустью.

— Не ведал, как с горем своим справиться.

Ловчан фыркнул, ничуть не беспокоясь о том, что Розмич может услышать. Отказ Жедана — штука, конечно, грустная, но не настолько же!

«Да он здоров, как два быка!» — подумал Ловчан.

— В здоровом теле здоровый дух — редкость, — весомо заметил волхв и, углядев ухмылку, продолжил, словно мысли читал: — Зря смеёшься. Знаешь, как порой бывает? Всем кажется, будто дело яйца выеденного не стоит, а для самого оно настолько важно, что даже говорить о нём лишний раз боязно. Даже думать.

— Хочешь сказать, поэтому он от неё, как от чумной, шарахался? И разговорчив был, точно дубовая колода?

— Так.

— А почему же биться за неё не стал? Почему просто ушёл, как в женитьбе отказали?

Волхв бросил взгляд на чёрного от горя дружинника, ответил, помедлив:

— У него и спросишь. Гляди: вот-вот в себя придёт.

— А если он снова? — спросил Ловчан с опаской. — Ну, это… того!

— Он сильней, чем ты думаешь, — усмехнулся старик. — Много сильней…

Глава 5

Розмич возвращался к жизни медленно и, как казалось со стороны, неохотно. Даже когда взгляд стал осмысленным, а рука потянулась за предложенной миской похлёбки, на живого человека походил мало.

Лицо по-прежнему тёмное, движения рассеянны, голос хрипит. И постоянно морщится, будто каждый звук невмоготу.

Он коротко отвечал на вопросы волхва, ещё короче отвечал Ловчану. Благо, первый спрашивал по делу — как чувствует ноги и руки, не ноет ли в груди, нет ли перед глазами тумана. А вот второй говорил абы что — просто хотел убедиться, что друг пришёл в себя. Розмич понимал беспокойство Ловчана, но всё-таки злился. Насколько может злиться обессиленный, выжатый до капли человек.

После ужина волхв снова напоил отваром, велел лечь и укутаться.

Как ни странно, спать Розмичу не хотелось. Он бесстрастно разглядывал потолок землянки, пересчитывал брёвна, которыми тот укреплён. Про себя отметил, что жилище не просто удобное, а роскошное. Не для горожанина, конечно. Но одинокие старцы на затерянном в лесу капище, по представлениям Розмича, должны жить гораздо скромнее.

Говорить, а уж тем более объяснять, сил не было. Но разве от Ловчана отвяжешься?

Тот улёгся рядом, на соломенный тюфяк. Сперва ворочался, устраиваясь поудобнее, после уставился на Розмича. Взгляд скользил по лицу подобно назойливой мухе, не обращать внимания — невозможно.

— Что? — устало выдохнул Розмич.

— Ты как? Болит?

Вопрос звучал не в первый и даже не в третий раз.

Болит — не болит… какая разница? После нескольких часов, проведённых под взглядом бога, мир кажется совсем иным. И боль ощущается по-другому.

— Всё хорошо, — ответил он.

— Что видел? — не унимался друг.

К таким откровениям Розмич готов не был. По правде, даже если захочешь — язык не повернётся рассказать. Да и кто поверит, что, перешагнув предел, будто в волчью яму провалился, и только?

Все думают, будто за гранью жизни какой-то особый мир — луга с изумрудной травой, бесконечно-синее небо, коров тьма-тьмущая… Гудмунд вообще бает, дескать, Там стоит общинный дом, где столы ломятся от яств и красивые девы наливают столько браги, сколько даже изголодавшийся в походе дружинник не выпьет. На самом же деле Там пусто, как в миске бедняка.

Впрочем, может, за чертой жизни действительно есть лучший мир, просто открывается не всем? Вдруг Розмич просто не заслужил ничего, кроме пустоты? Слишком мало пожил, совершил ещё меньше. Или дело в преданной судьбе?

Ловчан уже догадался, что ответа не дождётся. Снова завозился. Помолчав, всё-таки не удержался, спросил опять:

— Зачем ты из дома Жедана ушёл? Мы с Полатом почти добились согласия, а теперь… Боюсь, князь на нас осерчает — столько его стараний псу под хвост. Да и народ, поди, за животики схватился, когда узнал, что такой сват без невесты восвояси убрался.

— По-твоему, зря? А по мне, так иначе и быть не могло. Сам посуди: ну отдал бы купец Затею, а дальше? Жить, зная, что не добром взял, а принудил?

— Подумаешь… — протянул Ловчан. — Будто ты первый, кто так поступил! Если любишь, все средства хороши. Вспомни, ты ж сам Сивого поучал, когда тот по дочери кузнеца сох. Он же по твоему навету девку из дома выкрал да тайно под ракитовым кустом… просватал. И ведь счастливо жили!

— Дураком был, — буркнул Розмич. — Не понимал.

— Не… Это ты сейчас дурак. От любви мозги набекрень съехали. Как баба рассуждаешь, честное слово. Из мухи чудище хоботастое раздуваешь. Сделал бы по-простому: хвать за косу — и на сеновал. А уж после Жедан сам бы к тебе пришёл, с поклонами и гостинцами.

— Нет! — голос дружинника прозвучал твёрдо и неожиданно зло. — Лучше подохнуть, чем так жить!

— Да как так? — горестно вздохнул Ловчан. — Она же согласная. Любит тебя. Чего ещё надобно? Обряд соблюсти? Да кому он сдался, обряд этот?

Сказал, а сам вдруг испугался. Огляделся, пытаясь найти волхва. Божий прислужник за подобные слова по голове не погладит. Но хозяин землянки не слышал — мирно посапывал в дальнем углу.

— Не в обряде дело, — отозвался Розмич. — Женись я на Затее, Жедан бы меня до скончания дней этим сватовством попрекал. И племянницу научил бы. Но хуже всего другое…

— Какое?

Розмич непроизвольно сжал кулаки, заскрежетал зубами. Его вдруг взяла такая злость, что, окажись рядом Жедан, не раздумывая, накормил бы железом. Не по-воински, по-простому: вставил лезвие меча в рот и провернул разочек.

— Я для них пахарь в чужом доспехе. Не по мерке примерил. И что бы ни сделал, всегда пахарем останусь. И детей моих этим попрекать будут, и внуков.

— Да брось! Велика ли беда!

Велика. Только сам Розмич о ней позабыть успел. Благо, «добрые люди» напомнили.

…С Ловчаном подружились уже в Алоди, он при тамошней крепости вырос.

Отец воином был, из тех вагров, что ещё с Гостомыслом пришли. На матери Ловчана, словенке, так и не женился, зато двоих сыновей от неё прижил. И, как подросли, обоих к себе взял, чтоб дружинниками выросли добрыми.

Судьба дозволила ему выжить в последней битве со свеями, увидеть смерть пресветлого князя Гостомысла и приход в словенские земли княжьего внука Рюрика. Именно он смог выдержать остатки алодьского воинства в строгости, чтобы после передать новому наряднику — мурманину Олегу. Ещё сумел воспитать сыновей.

Когда Одд-Олег повёл своих людей в Алодь — приданое сестры Едвинды, Ловчану и одиннадцати вёсен не исполнилось. А Розмичу — целых тринадцать стукнуло.

Меченый сын пахаря к тому времени первейшим из отроков князя стал, его даже в дозоры брали. И старшие дружинники относились к Розмичу с уважением — подтрунивали над мальцом гораздо реже, чем над остальными. Впрочем, и работой не обделяли, чтобы нос не задирал. А задирать было с чего — стоило отроку на шутейный поединок выйти, так половина воинства и мужичья сбегалась. Сам Рюрик тоже не брезговал поглядеть.

Лучше драк Розмичу только каверзы удавались. Угадать, что учудит в следующий раз, не мог никто. А поймать с поличным или доказать, что накуролесил именно он, — тем более. Этим отрок снискал особое расположение сверстников. Даже алодьские, которые часто побивали пришлых, прониклись.

Так что, когда прознали о прошлом Розмича, смеяться и не думали. Наоборот, совестно стало — сын пахаря, а так воинских отпрысков обставляет!

Но поначалу, когда жил в Рюриковом граде, всё было совсем иначе…

Олег привёз Розмича, звавшегося в те времена просто Роськой, и отдал в руки воеводы — старого своего знакомца Сигурда. Умел ли сын пахаря сражаться? Разве что оглоблей, и той лишь, которая потоньше. Княжьи ж отроки такие штуки с мечами выделывали, что не посвящённый в воинскую науку Роська мастерство волшебством считал.

Бить его, конечно, не били — опасались гнева воеводы и князя Олега. Зато высмеивали на все лады. С первого дня прозвали пахарем. В устах княжеских отроков слово звучало хуже самого грязного ругательства. Обидней только когда рукоблудом нарекут.

Розмич чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, что едва не выл от горя. Даже о побеге подумывал. И если бы знал, что дома соврать, точно удрал бы.

Продолжалось это недолго, потому как вскоре пришёл Вадим… Двоюродный брат Рюрика хотел забрать власть, для чего напал на только что отстроенный город, перерезал всех, кто подвернулся под руку. В княжьем дворе крови по щиколотку было. И местные его поддержали, в спину княжьим слугам ударили.

Полат, Рюриков сын, и сестра Полатова — Златовласка, и Роська, и прочие отроки успели схорониться в детинце. Укрыть отроков укрыли, а вот глаза завязать не додумались и ушей не заткнули. Не до того было. Узрев побоище, отроки перетрусили. Не думали в играх своих шутейных, что так жесток мир. А когда подоспели дружины самого Рюрика, выйти из крепости и помочь князю никто не решался. Розмич был первым, кто подхватил выпавший из рук старшего меч и ринулся рубить врага. И самого Полата опередил.

Бил как умел. Мастерство заменяла злость, нехватку силы — страх и накопленная обида. И хотя окровавить варяжский меч так и не смог, попрекать Розмича больше не смели. Пахарем звать перестали, носы при виде деревенского мальчишки не морщили.

Потому слова Жедана — как пощёчина из прошлого. Звонкая и до того обидная, что злость до костей продирает.

И что же теперь? Ещё раз доказывать своё право зваться воином? Кому? Кого убеждать? Купца?

— Нет, Ловчан. Если не люб таким, какой есть, значит, не судьба!

Кажется, ответа друг не расслышал, потому как через несколько мгновений по землянке разнёсся мерный, гулкий храп.

— Правильно, — усмехнулся Розмич. — Нечего голову мыслями забивать. Не по нам такая работа. Воин должен быть силён и зол, а думы пусть вон… волхвы думают.

Проснулись от истового шепота:

— Вставайте! Беда пришла!

Вскочили разом, да так резво, будто волхв не словом разбудил, а ушатом колодезной воды.

— Что стряслось? — воскликнул Розмич.

Старик приложил палец к губам, бросил короткий взгляд на вход в землянку. Жилище освещал крошечный огонёк, пляшущий в очаге, да россыпь углей. В красноватом тусклом свете землянка казалась особенно мрачной. Будто не волхву принадлежит, а чёрному колдуну.

— Гости у нас, — сообщил старец. — Незваные.

Дружинники прислушались: снаружи тихо, даже шелеста ветра не слыхать. Но подумать о старике плохо — мол, тронулся умом, живя в одиночестве, — никто из них не отважился. У волхвов свои умения, а вдруг и точно что-то учуял.

— Кто? — одними губами спросил Ловчан.

— Пока не знаю. Кажись, весь пожаловала.

— Вепсы?

— Да, они.

Розмич нахмурился, всё ещё не понимая происходящего. Ловчан же тихонечко выдохнул: весь там или бьярмы с данами — уже без разницы, главное — люди! Как людей бить, известно, хуже, если нечисть нападёт. Эту, если верить молве, простым железом да отвагой не одолеть.

Старик на цыпочках прокрался в другой угол, вытащил оттуда две личины и бурые шубы.

— Надевайте, — распорядился он.

Розмич удивлённо повертел в руках маску, сделанную вроде той, что видели на волхве. Но возразить не успел, Ловчан оказался быстрее:

— Зачем? Мы их и так порубаем! — В подтверждение своих слов дружинник потянул из ножен меч. Красноватый свет очага заиграл на вычищенном до блеска железе.

— Просто так нельзя, — отозвался волхв.

— Это почему же?

— Вас узнают.

— И чё? — Ловчан даже брови вскинул от удивления.

— А то. Вы завтра уйдёте, а они, прознав, что капище без защиты осталось, снова явятся. Надевайте личины. И мечами пока не машите.

— Но как же так случилось… — начал было Розмич.

— После объясню, — шикнул волхв. — Близко уже! Облачайтесь! Извиняйте, но окрутить [43] не поспею.

— И так хороши, — острил верный себе Ловчан.

Шубы оказались впору, будто страж капища точно знал, кто явится на помощь, и шил по размеру. Рукава, к удивлению дружинников, были глухими — заканчивались не прорезями, а хитро скроенными варежками, внешне походившими на медвежьи лапы.

Розмич первым разглядел, что «лапы» непростые — между «пальцев» закреплены ножи. Железо тронуто ржавчиной, но острей иного меча будет. Если сжать кулак, ножи аккурат меж костяшек становятся.

— И как такими драться? — тихо спросил он.

— Как бер дерётся, — пожал плечами старик. — Не сможешь — бей кулаком, как обычно. Ну а совсем худо станет — сбрасывай личину и руби мечом.

«Мда… — подумалось Розмичу. — Не видел ты, дед, настоящего сражения. Когда же там раздеваться-то?»

— Они обычно без броней приходят, — пояснял волхв, натягивая шубу белого зверя. — Вооружены ножами и охотницкими луками. Лучников я на себя возьму, а вы бейте тех, кто в круг пройдёт.

— Насмерть бить? — уточнил Ловчан.

— А пускай и насмерть, — поразмыслив, заключил старик. — Только одного живым оставьте.

— Добре, — кивнул дружинник.

Из землянки выбрались беззвучно, след в след. Снаружи было темно, как в бочке с дёгтем, даже звёзды отчего-то попрятались. Ноздрей коснулся студёный воздух, наполненный запахом хвои и сырости. Чудно́ ощущать дыхание осени, когда лето ещё в силе. Ещё чуднее поджидать врага не на поле брани, а в святом месте.

Волхв, который шел первым, сразу же растворился в ночной тьме. Розмич с Ловчаном разделились — первый отправился к живой изгороди, второй к идолу. Оба, как ни старались, ходили гораздо громче старца, да и звериного проворства выказать не сумели. Будь на дворе день, ни один враг не поверил бы, что перед ним нелюди.

Несмотря на ночной холод, в меховых одеяньях было жарко. Зато личины оказались на удивление удобными — на головах сидели прочнее шлемов и обзор почти не скрадывали. Хотя на кой тот обзор, если вокруг темень, в которой собственную руку с трудом различаешь?

Замерли. Каждый вслушивался в происходящее, пытаясь определить, с какой стороны нападут. Но в лесу было тише, чем на старом кладбище. Только деревья постанывали от порывов налетающего ветра да изредка потрескивали ветки.

Высокий кустарник стоял полукругом, защищая капище с южной и западной стороны. Остальную часть прикрывал валежник — перебраться через такие завалы невозможно, тем более в темноте. Так что, если придут, будут штурмовать ежевичный плетень. За ним-то Розмич и присматривал. Сперва ходил, после присел у самой ограды.

Немного погодя Розмич начал молчаливо костерить волхва, — видимо, старик и впрямь умом тронулся! Весь к нему, видите ли, идёт! Да на кой этой веси словенское святилище? Своих капищ мало?

Он уже подумывал снять личину и отправиться досыпать, как за изгородью послышалось бряцанье.

Воин, как мог тихо, отстранился. По-звериному припал к земле.

Короткий свист, и кусок ограды, кажется, шевельнулся. За свистом последовала приглушенная, неразборчивая брань. Надо думать, покусившийся на колючее растение не озаботился защитить руки и лицо.

Опять свист, уже отчётливей. Следом — треск веток и недовольное бурчание.

Розмич поймал себя на том, что наблюдает за нарушителями с огромным интересом. Так старый, умудрённый жизнью пёс глядит на крадущихся к курятнику воришек. Не посвящённым в охотницкие забавы кажется, будто страж ленив или глух, а тот всего лишь упрощает свою работу: пусть супостаты осмелеют, оставят осторожность и подойдут ближе… Разумнее совершить единственный прыжок, чем гоняться за ними по всему двору.

Он даже усмехнулся мысленно — вот что с людьми звериная личина делает! Особливо если волхвом дадена.

«Гости» проникали на капище по одному и, несмотря на царящую темень, видны были отчётливо. Розмич тут же обозвал пришельцев остолопами — иные не сообразят чёрной ночью в белоснежные рубахи вырядиться. Громко клацнул зубами, чтобы обозначить своё присутствие, но враги не обратили внимания на посторонний звук.

«Тем лучше, — заключил дружинник. — Дураков бить не жалко. Их в последние лета слишком много расплодилось».

Только веселье кончилось быстро — отряд чужаков разделился. Двое остались сторожить вырубленный в изгороди проход, а четверо воровато двинулись к идолу. В том, что Ловчан четверых сразу не остановит, сомнений не было.

Поспешить на помощь Ловчану — «охранники» точно сбегут, заслышав схватку. Порезать их — тоже шум поднимется, и те, что пошли к сердцу капища, услышат, станут в разы опаснее. Тогда Ловчану точно не поздоровится.

Видать, правильно учил воевода: над глупостью врага можно смеяться только после того, как съешь его печень.

И всё-таки Розмич рискнул.

Он поднялся, на цыпочках обошел дозорных и, ухватив за волосы, хряпнул головами друг о друга — благо стояли рядом. Те даже вскрикнуть не успели.

«Тьфу ты! — выругался воин мысленно. — Пустые горшки и то звонче бьются!»

Придерживая за волосы, осторожно опустил сторожей на землю. Не задумываясь, прошёлся когтями по горлу первого, тут же отскочил — кровь из порванной вены стрелой ударила в воздух. Едва не намочила личину. Второму горло вскрыл аккуратней, так, чтоб кровь не била, а, как положено, булькала и уходила в землю.

Управился вовремя — в глубине капища раздался мощный рык.

Опознать в хищном кличе голос Ловчана было невозможно. На мгновенье Розмичу почудилось, будто в святилище действительно явились прислужники Велеса. Но осмыслить догадку не успел — ноги уже мчали туда, где намечалась новая схватка.

Он подлетел к идолу в тот миг, когда на землю валился первый. Белая рубаха чернела на глазах — Ловчан тоже не стал геройствовать, бил по горлу. Отточенные лезвия, кажется, для того и созданы, прорезают кожу, словно раскалённый нож масло.

Остальные заметались, пытаясь понять, откуда придёт опасность. Розмич не видел, нутром чуял — схватились за оружие.

Он ударил того, что суетился ближе остальных. Бил без затей — кулаком в морду. Враг взревел не хуже кабана, поймавшего стрелу мошонкой, но, в отличие от вепря, на обидчика не ринулся. Упал и больше не поднялся.

Да его предсмертный хрип привлёк ещё одного. Тут Розмичу пришлось попотеть: человек крутил-вертел топором, аки мельница, только взад-вперёд, словно ветер с нею забавлялся. Глупо так размахивал. Зато лихо. Именно в этом опасность — одно дело обойти продуманный, наработанный удар или выпад, и совсем другое — не попасть под случайный. Ещё и небо, как назло, светлеть начало. Будто рассвет не мог хоть чуть-чуть обождать!

Розмич сделал шаг вперёд — враг заметил движение, отмахнулся. Не попал. В ответ услышал, зарычал. Взвизгнул, отступил, но продолжал махать железкой.

Повинуясь внутреннему чутью, Розмич припал к земле, зарычал громче, яростней. Лицо противника стало белей рубахи, но рука по-прежнему рубила воздух.

Короткий прыжок вперёд, вепс отпрянул в ужасе, оступился, рухнул, припечатавшись задом о жертвенный камень. Закричать от боли не успел — железные когти вонзились в горло, выдрали в одно движение кадык.

Второй «лапой» Розмич провёл по лицу, сдирая с противника кожу, отбросил тело, развернулся — как там напарник. Тот откровенно забавлялся с последним из оставшихся. Вкруг мужика носился, словно ужаленный под хвост щенок. Взвизгивал, припадал к земле, мчался наперерез, когда бедолага пытался вырваться из невидимого круга.

Глядя на Ловчана, Розмич невольно рассмеялся. Неспроста он и прозвание такое получил.

Только смех получился необычным: тот же рык, только с клёкотом. Неужели настолько сроднился со шкурой, что даже веселиться на зверином языке начал?

Зато вепсу было не до веселья. И очень скоро к разлитому в воздухе аромату железа добавился другой, менее приятный запашок.

«Что за люди? — усмехаясь, подумал Розмич. — Ни напасть толком не умеют, ни испугаться. Ну ладно обмочиться, но гадиться-то зачем? Чтобы зверь жрать побрезговал?»

Наконец Ловчану надоело валять дурака. Или просто обиделся, что жертва такое неуважение выказала? Ряженый дружинник бросился вперёд, толкнул кулаками в грудь, завалив человека. Розмич испугался, что друг забудется окончательно, попытается перегрызть горло и тем самым даст возможность вонзить нож в спину.

Ловчан оказался умней — применил всё те же когти.

Противник вскрикнул, выгнулся дугой, замолотил кулаками по земле. В наступившей серости рвущаяся из горла кровь казалась блёклой.

Розмич вдруг сообразил — оплошали! Хотел ударить себя по лбу, но вовремя вспомнил о смертоносных лезвиях.

— Что? — хмуро спросил Ловчан, поднимаясь с земли.

Выглядел он жутко: морда оскалена, «лапы» в крови, мех на шкуре топорщится в разные стороны, на плече пары клочков не хватает — кто-то из нападавших обрил.

— Старик просил одного в живых оставить!

— Тьфу ты! Чего раньше не напомнил?

Словене смущённо развели руками:

— Да и сам забыл.

Ловчан неожиданно согнулся пополам и заржал.

— Эй, ты чего? — опешил Розмич.

— А ничё! — выдавил Ловчан сквозь смех. — Ты бы себя видел! Ой, не могу! Ой, умора! Клыки — во! Когти — во!

— Ага! А сам, думаешь, красивше? Вон как человека перепугал, — собеседник ткнул «лапой» в распластанное смердящее тело. И замер.

Теперь, когда предрассветная тьма отступила, он отчётливо видел лицо. Слишком юное, почти детское.

Розмич стрелой метнулся к другому трупу, к третьему… Правда, распознав в остальных взрослых мужчин, облегчения не испытал.

— Остынь, — сказал Ловчан хрипло. — Сделанного не изменить.

В дыру, проделанную в изгороди, скользнула серая тень. Волхв приблизился беззвучно, слишком резво для старика. Окинул взглядом место битвы, многозначительно хмыкнул.

— Мы… — Ловчан замялся, потупился. — Мы забыли живого оставить. Извини.

— Ладно, — ответил старик. — Я и не рассчитывал, что вспомните. Я двух лучников на подходе к капищу снял, одного отпустил. Так что… весть кому надо передаст.

Служитель капища обошел место по кругу, нашёл в отдалении не замеченный прежде бочонок. Выругался так, что и у самого Чернобога, поди, уши в трубочку свернулись.

— Вот гадёныши! Смолу притащили! И кресало, небось, не забыли! Подпалить издолб хотели, не иначе!

Пыхтя, откатил бочонок подальше, чтобы добытое в бою добро глаз не мозолило.

— Теперь-то объяснишь, в чём дело? — напомнил Розмич, стягивая с головы личину, которая стала вдруг очень тяжелой, неудобной.

— Позже. Прибраться нужно. Иначе серых приманим и ворон. Да и богу незачем это непотребство видеть.

— А мурмане убеждены, что волки и вороны сопровождают самого Велеса, — блеснул знанием Ловчан. — Так, может, того… не нужно прятать? Пущай попируют.

— Ты мурманин? — неожиданно зло спросил волхв. И, не дождавшись утвердительного ответа, заключил: — Тогда сделаешь, как у словен принято!

Глава 6

Когда Хереда уволокли, Олег, не дожидаясь вопроса Силкисив, начал говорить. Очи его всё время оставались закрыты, но женщины слушали, затаив дыхание, ничем, ни одним жестом, ни единым словом не перебивая Олеговой исповеди.

— Корела, можно сказать, была уже нашей. Число защитников таяло с каждой неудачной попыткой пробиться к воде. Город был надёжно окружён, не проскочила бы и мышь. Мы простреливали каждую бойницу крепости, но Рюрик медлил и не дозволял идти на приступ наиболее рьяным воякам. Он знал, что без подмоги восставшим не продержаться. Ведал он и то, что, отчаявшись, они скорее перережут друг друга, но не сдадутся. Сохранить им жизни не входило и в наши намерения. А терять своих людей понапрасну князь не желал.

Мы терпеливо ждали, когда за стенами устанут хоронить мертвецов, когда болезни дадут о себе знать и свершится то, что должно — либо они все выйдут в поле на решительный, но гибельный бой.

Каково же было удивление Рюрика, когда створы крепостных ворот приоткрылись и оттуда вышло посольство, неся над собой белое полотнище, подцепленное на копьё.

Сьёльв с варягами выдвинулся навстречу, но вскоре от него пришёл человек и пояснил, что Корела умоляет о перемирии, дабы справить похоронные обряды. В залог же добрых намерений в заложники предают нам самых знатных из юношей, с тем чтобы были они отпущены обратно, когда истечёт оговорённый срок.

Великий князь передал Сьёльву, чтобы тот пропустил послов, а старшего приказал привести к себе в шатёр. Юноши, все пятеро, были без оружия, так казалось провожатым.

Мы с Гудмундом просили князя не давать им передышки. Но он рассудил иначе — всё же обычай словен и корелов схож, так что Рюрик решил дать им сутки на свершение положенных ритуалов. И в том его поддержали другие новгородцы.

Но едва лишь Рюрик вышел навстречу послам, этот, именующий себя Хередом, преклонил колено в знак смирения, а после с быстротой змеи бросился на князя и с криком: «Умри!» — вонзил ему в бок этот нож… Рюрик ударил предателя наотмашь что есть силы, тот полетел наземь.

— Не убивать! — успел воскликнуть князь и сам вытянул железо из раны.

Но четверых мы закололи и порезали на куски тут же, у него под ногами, а Хереду была уготована особая участь. Его избили до полусмерти, связали и посадили в яму, куда мочились и швыряли отбросы все оставшиеся дни, туда же полетели кишки его друзей.

— Это царапина! — успокоил нас Рюрик и сам повёл дружины на приступ, хотя волхвы упрашивали промыть и перевязать рану.

Мы устремились на стены с разных сторон, в ярости варяги высадили ворота тараном в считаные мгновенья и ворвались в крепость. Земля была устлана трупами женщин, стариков и детей, а мужчины обратили оружие против нас. Корелы были смяты и сметены тут же, так бушующий вал не оставляет в шторм камня на камне.

Никому не было пощады, один лишь Херед дожидался казни.

В пылу сечи Рюрик не замечал ни усталости, ни раны. Но когда с перерезанным горлом пал последний враг, князь поспешил удалиться в шатёр, предоставив воинам город, как того требовал обычай.

К вечеру ему стало совсем плохо. Все старания знахарей, как я прежде говорил, оказались напрасными, он угасал…

Я бы собственноручно разорвал этого Хереда на части у подножия тризного костра, но едва мне стало ясно, что и Рюрик, и сестра моя умерли от одного яда, я решил до поры до времени щадить убийцу и вызнать, чья рука готовила отраву. Кто годами вынашивал месть и осуществил её чужими руками…

— Сочувствую вашему горю, — вымолвила Риона, оглядывая Силкисив и мужа. — Да сжалится всемогущий Господь над рабами своими, да примет он убиенных в царствие своё…

— Рюрик, я в это верю, давно пирует в чертогах Всеотца! — возразил ей Олег. — Куда и зачем ты отправила своего монаха?

— Он не слуга мне, он служит Господу нашему.

Силкисив встала, решительная, грозная, она приблизилась к Рионе, та в испуге отшатнулась. Сколько в ней было силы, Рюриковна отвесила ей звонкую пощёчину.

— Бей, бей! — воскликнула Риона, подставляя молодой сопернице другую щёку.

Силкисив хотела последовать её предложению, но Олег перехватил заведённую уж для удара ладонь.

— Скотт получил от княгини перстень, — лениво произнёс Гудмунд. — Её прислужница не только чужие разговоры подслушивать горазда, но и за хозяйкой подглядчица ещё та… Была. — А я и подумал, зачем святоше дорогой перстень. Неужто миряне всегда столь настойчивы в своих подношениях. Гадать тут нечего. Розмич отплывал в Белозеро, Риона же через монаха знак передавала. Думаю, что Полату.

— Это не так! — зарделась Риона, гордо выпрямляя стан. — Я слышала, что у князя Полата молодая жена. И перстень тот дала я бедному кульдею, чтобы он расположил к себе белозёрскую княгиню, если вдруг в чужих землях ему понадобится помощь.

Олег испытующе глянул на супругу, потом — на вторую.

— Хорошо. Я слышал, что каждый молвил. И запомнил. Милых сердцу моему жён не держу боле, а к ужину все пожалуйте — не обессудьте, снова сюда.

Риона вскинула подбородок и направилась к дверям, толкнула так, что чуть не пришибла безмолвного стража по ту сторону.

Едва вышла, Олег обратился к брату:

— Где прочие скотты? Надеюсь, обошлось без увечий?

— Как ты и приказал, Одд. Ещё никто не сумел устоять перед чарами Браги [44]! Но и наши головами страдают. Победить диких скоттов в застолье могут только столь же дикие русы. Хорошо Вельмуд ещё луну про то не узнает. Мертвецки пьяны с самого обеда — ей не удастся найти никого, даже если попытается.

— Злые вы, ухожу я от вас, — в первый раз за долгое время улыбнулась Силкисив и поправила непокорный золотистый локон.

— Это муженёк у тебя изверг, — отозвался Гудмунд. — А я так агнец божий в сравнении с ним.

— Агнец? Греховодник! Как ты последний раз на племянницу посматривал?! — укорил брата Олег.

— Я что-то пропустила? — заинтересовалась Силкисив, живо представив себе сводную сестру.

— Как можно! Одд! Скажешь тоже! Я верен моей единственной Ингрид. Это ты у нас старый двоежёнец.

— Молодой был. Дурак был. Но это дело поправимое, — усмехнулся Олег.

…Когда женщины ушли и Гудмунд остался с братом один на один, он приблизился к неподвижно сидящему в кресле Олегу, сказал:

— Для отбытия в Новград всё готово.

— Значит, послезавтра поутру выходим, — отозвался Олег. — Ольвор с дочерью тут останется. Сторожить её Сьёльву поручу и город на него оставляю. К тому же вскоре из Вагрии ещё находники придут, тяжко им под тевтонами да франками — а Сьёльв лучше нашего с земляками договорится.

— Волхва возьмём с собой?

— Мизгиря-то? Надо взять. И Силкисив с Херраудом — им быть при тебе, мои лодки первыми двинутся. Инегельду с молодцами выступать немедля и нас на порогах встречать, — решил Олег.

— Пороги как-никак десять вёрст! — проворчал Гудмунд.

— Инегельд справится, да и людей с ним достаточно. Да и на что я приказал плоскодонки строить? Ветер нам будет, как всегда, попутный. Ты же знаешь. И берегом не так долог путь, когда десятый год туда-сюда… Все уж приспособились и наловчились. Меня иное тревожит.

— Вельмуд с русью не подведёт?!

— Нет, эта русь не продажная. Сделает всё по договору. А в Новгороде при Рюриковне сам Рулав был оставлен. Ему, как себе, доверяю.

— Так что же тебя беспокоит? — спросил Гудмунд.

— Не что, а кто… Потому и Силкисив, и сына с собою беру.

На лице Гудмунда отразилось недоумение. Он сказал осторожно:

— Но здесь они в большей безопасности.

— Для пользы дела Херрауду, каким бы малым ни казался, надобно в Новгород явиться и при мне всюду быть. Я тебе позже о задумке поведаю.

— Я своих не повезу, — уточнил Гудмунд.

— Добро, но Ингрид сумеет о себе и детях позаботиться. И Сьёльв тут, защитит, если потребуется. Так и впрямь спокойнее будет.

Недоумение Гудмунда росло, но расспрашивать или возражать мурманин не стал. Олег слишком часто оказывался зряч там, где другие слепы. И хитрости свои раньше времени раскрывать не привык, пусть бы и родному брату, хоть пытай его — всё равно не скажет.

— Видение мне было на кургане, — пояснил Олег, как будто бы этим всё сказал. — Потому вперёд лучших людей шлю.

— А скотты?

Князь скривил губы, точно брат о гадости напомнил. Произнёс с неприязнью:

— Куда бы их подальше?! Мало ли что в головы взбредёт. Кинутся княгиню защищать — все полягут по дури.

Гудмунд не переставал удивляться. Всего день назад при упоминании скоттов в глазах Олега молнии вспыхивали, а теперь спокоен, как сытый волчара. Кривится, и только.

— Есть и у меня одна задумка на их счёт, — осторожно отозвался Гудмунд. — Разведали мы к северу острова — осваивать бы надо. Разрешишь?

Олег махнул рукой, ответил с прежним равнодушием:

— Поступай, как знаешь. Я твоему решению верю. Пусть хоть Аваллон отправятся искать… Тоже мысль, прими на вооружение!

Гудмунд уже собирался уйти, но обернулся, вспомнив:

— Одд! Как ты думаешь, добрался ли твой Розмич до Белозера?

— Розмич-то? Он должен добраться. Об остальных не скажу. Печать Хель лежала на многих из тех, кто уходил вместе с ним! Я видел уже там, в Кореле, потому и отослал. Они смертники, но кто знает, вдруг каким-то чудом и обманут дщерь Локи в кои-то веки… — Олег снова прикрыл веки, словно бы пытался проникнуть сквозь мутную занавесь Времени.

— А Розмич печатью не отмечен?

Олег молчал долго, то ли слова подбирал, то ли отвечать не хотел за воспитанника.

— Розмич особенный, его судьба не определена. С такими, как он, ничего до конца не ясно. Может, и погибнет, может, до преклонных лет доживёт. Чую, в свой срок махнёт рукой на все людские заботы и в волхвы подастся, а коли ошибаюсь, так наоборот — лучшим военачальником станет.

— Ты шутишь? Разве так бывает, чтобы без судьбы? — произнёс Гудмунд осторожно.

Губы Олега тронула едва заметная улыбка:

— В жизни всякое бывает, брат.

— А Полат? Как думаешь, он прибудет на сход?

— Прилетит! — Олег уже не скрывал кривой улыбки.

И сердце Гудмунда холодело, когда примечал её за старшим.

— Впереди коня помчится! Сам себя плетью подстёгивать будет, лишь бы успеть.

* * *

Солнце ещё не выглянуло из-за кромки леса, а мир уже просветлел.

Разом, будто повинуясь божественному приказу, очнулись ото сна птицы, и неуютная тишина сменилась многоголосым чириканьем. В траве завозились жуки, забегали деловитые муравьи. Невесомая бабочка покружила над капищем и порхнула к белому цветку клевера, тут же вернулась в небо — роса ещё не сошла, полакомиться нектаром не удалось.

Освободившись от личин и шуб, Розмич с Ловчаном начали перетаскивать трупы. Волхв велел сложить их в противоположной от землянки стороне. Тут обнаружился ещё один камень, большой и плоский — почти как тот, что покоится у основания идола.

Вепсы оказались не только низенькими, но и очень лёгкими. Мешок с репой и тот больше весит. Но брались за каждого мертвяка вдвоём, чтобы в крови не перепачкаться.

Розмич ещё раз отметил белые рубахи — глупая одежда для ночной вылазки. Заметил также и чужие узоры. Вышивку, мало похожую на ту, что принята у словен. А вот лицом вепсы точь-в-точь ильмерцы, даже волос такой же — светлый.

Когда несли мальчишку, воин невольно содрогнулся. И хотя у врага нет возраста, потому как любой, даже младенчик, может извернуться и причинить зло, совесть нет-нет, а кусала. Ведь юный совсем, поди и девку ни разу не целовал! А нецелованным умирать обиднее всего.

Едва доволокли последнего, подскочил волхв. По нему и не скажешь, что ночью лихое творилось — стоит спокойный, будто крепостная стена в мирный год. И на трупы глядит, как хозяйка на обезглавленную в честь праздника курицу.

— Семеро, — задумчиво пробормотал служитель. — Хорошее число. Божеское.

Розмич и Ловчан удивлённо переглянулись. Впрочем, когда воины на поле брани раненых добивают или рассказывают в корчме, каково это вражескую печень голой рукой вырвать, на них тоже косятся. У каждого ремесла свои причуды.

— Теперь камушек отодвинуть надобно, — сообщил волхв.

В этот раз дружинники переглядывались в открытую, после вытаращились на старика.

— Разве у вас так не делают? — в свою очередь удивился тот.

— Как? — в один голос спросили воины.

Старик глянул хмуро, но, видимо, решил, что лучше один раз показать, чем разглагольствовать.

— Вот этот камушек, — повторил он. — Сдвиньте-ка.

Воины подчинились, хотя не верилось, что эту махину и впрямь передвинуть можно. Но камень поддался, и довольно легко.

Ловчан первым глянул под ноги, едва не уронил ношу. В памяти начали всплывать давно забытые события — он уже видел подобное, в далёком-далёком детстве, ещё до того, как в отроки попал.

Да и Розмич, судя по лицу, вспомнил.

— Редкий обряд, — вслух заключил он.

Волхв только плечами пожал.

Под камнем обнаружился колодец. Сложно сказать, как давно вырыт, но чутьё подсказывало — соорудили его те же люди, которые превратили древнее дерево в издолб. И кто знает, может, под тем, вторым камнем тоже сокрыта дыра, но другая… для более важных подношений.

В отличие от обычных колодцев, этот шел под уклон. Строители внимательно следили, чтобы дно не достигло текучих вод, иначе всю лесную округу потравить можно. Впрочем, если когда-то там и была вода, подстилка из костей давно её закрыла.

Старик встал на колени, заглянул внутрь и недовольно крякнул.

— Не поместятся? — поинтересовался Ловчан.

— Поме́стим, — деловито отозвался волхв.

Он ушёл и почти сразу вернулся, неся в руках длинный прочный шест. Поняв, для чего служителю капища понадобилась палка, бывалые воины дрогнули.

Старик просунул дрын в колодец, принялся долбить, будто пестом в ступе. Тут же вспотел, потому как силёнок явно не хватало.

Неожиданно для самого себя Розмич перехватил деревяшку, сказал:

— Лучше я.

Внутри колодца негромко хрустело, дрын с каждым разом погружался всё глубже. Правда, натыкался он не только на кости. Куда чаще упирался в мягкое, но слишком податливое для тела похороненного недавно. Из ямы веяло гнилью. До того смрадной, что желудок Розмича едва не выворачивался наизнанку.

Когда дружинник вытащил пест из страшной ступы, даже невозмутимого волхва раскорячило. Отскочив на добрую сажень и хватая ртом воздух, старик начал объяснять:

— Двое! Год назад приходили! Еле спасся! Вот, стало быть, ещё не истлели!

Тут уж Ловчан не выдержал, вступился:

— Нынешних просто так бросать или ты слова какие скажешь?

— Скажу! Скажу! — заверил старик. А увидав лицо дружинника, добавил торопливо: — Но после! Бросай пока так!

Даже когда водрузили камень на место, смрад не рассосался, словно бы лес не спешил принимать человечью смерть на себя. Ловчану и Розмичу казалось — запах пропитал насквозь, намертво въелся в кожу. Оба не могли надышаться, обоим мечталось окунуться в любую другую вонь, только бы избавиться от этой.

К тому ж последний труп не помещался, ноги выпирали, хотя пробовали и так, и эдак.

— Ты уж как-нибудь сам, — пробормотал Ловчан, заметив в руках волхва топор.

— Брезгуешь? — ухмыльнулся тот. — А ну, поберегись!

В четыре умелых удара старик перерубил мертвецу колени.

Теперь жертвенный колодец напоминал кадушку с грибами — лежат плотно, битком забит — под самую крышечку.

Волхв окинул обрядовое место придирчивым взглядом и заключил:

— Ну, теперь и позавтракать можно.

От еды дружинники отказались. Да и в землянку спускаться не стали.

Старик понимающе хмыкнул и предложил расположиться на самой поляне. С резвостью мальчишки домчался до своего жилища, вернулся ещё быстрей — словно глиняная бутыль жгла руки.

Ловчан опознал вчерашний подарок, глянул на волхва с благодарностью. Розмич тоже узнал и усмехнулся — лучшего случая употребить это вино вообразить невозможно.

Питьё оказалось багряно-красным и терпким. Не будь рядом волхва, Ловчан сказал бы, что это шутка богов. А так — пришлось прикусить язык и наслаждаться молча.

Тишину нарушил волхв. Он довольно отёр губы рукавом, глянул на выкатившийся блин солнца и сказал со вздохом:

— Со временем всё забывается. И боль, и радость… и обряды. Вот вы жертвенный колодец не сразу опознали, хотя не так давно, в пору моей юности, каждый словен знал и умел требу эту навьим богам подносить. Что же теперь?

Старец замолчал, а Ловчан подтолкнул. Не столько из любопытства, сколько из уважения к старости. Ей ведь зачастую ничего не нужно, лишь выговориться.

— Что «теперь»?

— Измельчали словены. Растеряли злость, позабыли отвагу… И требы всё чаще петухами да козлятами кладут, не врагами — нет! Скоро совсем обмягчают, будут бескровно — хлебами да медами.

— И чего в этом дурного?

— Чего-чего… — волхв даже нахохлился. — Думаешь, бог войны тоже одним только хлебом наестся? Впрочем, не об этом… Ведь что, если поразмыслить, происходит?

— Мельчаем и мягчаем, — повторил Ловчан не без хитринки.

Зато старик был серьёзен, как секач, ведущий подсвинков на водопой.

— Не о том смеёшься, воин. В прежние времена при каждом капище жертвенный колодец строили. И врагов пойманных в ту яму бросали. Почему, думаешь, колодец этот с водой подземной соприкасаться не должен?

— Чтоб остальную воду не потравить, — отозвался Ловчан.

— И это тоже, — кивнул волхв. — Но главное в другом. По этой воде душа врага в Иной мир уйти может. А ежели нет воды, то душа тут, в колодце, останется. А что это означает? — ответа дружинника старик не ждал, сказал сам: — Значит, враг заново на свет Этот не народится. И коли не станут враги рождаться, некому будет земли наши разорять. Ну а ныне что словенский люд творит?

— Что? — подал голос Розмич.

— Просто так сечёт. А тела либо в землю закапывает, либо сжигает, либо вон… воронам на пир оставляет. И мало кто задумывается, что тем самым помогаем чужому племени! Пройдёт пара годков, и этот супостат как ни в чём не бывало обратно на Этот свет вернётся. А через десятка два с мечом к нам придёт.

— Ну… — протянул Ловчан, глаза блеснули озорством. — Тебе, дед, с кульдеем нашим поговорить надобно. Вы быстро общий язык найдёте.

— Кто таков? — оживился волхв.

Ловчан прыснул в кулак, а Розмич осуждающе покачал головой:

— Не слушай его, волхв. Глупости говорит.

— И всё-таки кто таков этот кульдей? — настаивал старик.

Розмич ответил нехотя. После случая на Онеге, когда ромейку пришлось за борт кинуть, рыжебородый Ултен весь мозг съел. Лучше бы песни свои кульдейские, про котов с монахами, пел… или молился. А по-волховски выходит, что, пролив кровь гречанки в воду, ей как бы новую жизнь пообещали, вдруг — свободную и счастливую?

— Скотт из свиты Рионы, жены князя Олега. Он священник. Только не нашим богам поклоняется и не скоттским. У него тот же бог, что у ромеев.

— Распятый? Слышал, слышал… — старик усмехнулся, глянул на Ловчана с укоризной. «Вот ведь человек! С виду вовсе не тупой дружинник, — прикинул волхв, — а такую пакость затевал! С жрецом христьянским свести!»

— Христьяне вообще ничего в жизни не смыслят, — молвил он затем. — Говорят, всех врагов прощать нужно. От того и погибнут, помяните моё слово!

— Ултен по-другому думает. Уверяет, что рано или поздно весь мир новому богу поклонится. И словены тоже. Потому что этот бог всех без разбора любит. И женщин, и мужчин, и ромея, и хазарина.

Теперь старик и на Розмича глядел с подозрением. Но так и не понял, шутит воин или говорит всерьёз.

— Если словены Христу поклонятся — вымрут. И без того податливей хлебного мякиша стали. Куда ж дальше?

— По-твоему, прощать глупо?

Волхв насупился, обхватил руками плечи, будто под ярким солнцем холодней, чем во льдах. Сказал с великой неохотой:

— Обряды забывать — вот что глупо.

— Так ты поэтому в такую глушь забрался?

— Нет. — Голос старика прозвучал спокойно, но было в нём нечто особенное. Как показалось Розмичу — запредельное.

Глава 7

День выдался ясным. Солнце, хоть и взобралось на небосвод недавно, палило. Будто лето и не собирается покидать эти земли, будто осень не осыпала позолотой редкие лиственные дерева.

Птицы уже не просто щебетали — голосили вовсю. Удивительно, но в Алоди или в других краях Розмич не замечал за птахами подобного буйства. Здесь же, близ белозёрского капища, сплошной птичий базар.

Зато Ловчану этот шум, как бывалому мореходу качка — дружинника разморило. И спал он крепко и, похоже, давно.

— Это капище с незапамятных времён стоит, — вновь заговорил волхв. — Даже не знаем, кто заложил и освятил. И с тех самых пор моя семья за местом сим присматривает. Я старший в своём роду, оттого и пришёл сюда. Прежде дед обряды творил, ещё раньше — прадед. Теперь вот… мне поручено. В белозёрском посаде семья осталась, грустно вдали от них, но что поделать?

— Вот как? А я думал, волхвами только неженатые становятся, — искренне удивился Розмич.

— Скажешь тоже! Неженатым — вон, даже репой гнилой торговать не доверят. Человек только тогда человек, когда делом доказал. Семью обрёл, детей и внуков народил. Жизнь повидал — всего хлебнул. Это только у христьян, слышал, малолетки враз жрецами становятся, от мира затворяются уже в юности — за крепкими стенами… А на бога нашего глянь, — указал он кривым перстом на чёрный издолб. — Думаешь, богатства, которыми Велес заведует, только в горностаевых шкурках меряются? Или, по-твоему, Велес бабы в руках не держал? Держал! И не одну, и ещё как держал! Так что ни разу не женатым в волхвы путь заказан.

— А что с вепсами, то бишь весью, не поделил?

Старик прищурил глаз, чем живо напомнил Розмичу другого, мурманского Велеса. Одноглазый бог князя Олега плутоват, вот и служитель капища, судя по всему, не так прост.

— Война у нас, — неожиданно серьёзно изрёк тот. — Четвёртый год. Или пятый… Не даёт покоя это отродье.

— Почему?

— Не любы мы. И боги наши. И обряды. Чужие мы им, а они — нам.

Дружинник покосился на распластанный, как гигантский блин, тёмный камень, точно скрывающий вход в самую навь, поёжился. Собеседник перехватил взгляд, тут же пояснил:

— Не в этом дело. Они и другие капища разоряют. И обряды, даже самые мирные, испортить норовят. Вообще словен с Белозера всячески выживают.

— С нашей земли нас же гнать?

— А! Вот тут самая соль! Возомнили, дескать, не наша земля. Дескать, пришлые мы.

— Как так? Все знают, Словеново племя в Белозере чуть ли не с самого сотворения мира живёт!

— Ну, про сотворение ты загнул, а в том, что невесть как давно — правда. Ещё древний скифский ксай Словен, именем которого всё племя наше прозвано, жив был. Веками в Белом озере рыбу удим. Вот только весь упёрлась рогами, бает, мол, они первее нас народились.

— Тьфу ты! Срань какая!

— Вот и я про то же. Поначалу только говорили, теперь капища разоряют. Ты много святилищ близ Белозера видел?

— Я всего два дня, как приехал, — потупился Розмич.

— А не ищи! Всё равно не найдёшь. Это — самое ближнее. Остальные — всё, поруганы и порублены.

От такой новости дружинник захлебнулся воздухом.

— Не может быть! — выпалил он.

— Ну раз не веришь, тогда проверяй. — Выглядел старик совсем равнодушно. Видать, не врал. — А я покамест отбиваюсь. Видишь, как исхитриться пришлось? В личине и шубе денно и нощно хожу. Чуть что — сразу зверем прикидываюсь. Зверей они поболе людей боятся. Сыны мои изредка приходят, тоже шкуры примеряют. Правда, до сего дня только двоих порешить пришлось. Вовремя вы ко мне заглянули, вовремя…

— Да уж… — согласился Розмич.

И ужаснулся: а если бы сватовство не расстроилось? Если бы душа чуть меньше болела? Ведь не пришёл бы сюда! Какой дружинник променяет весёлый пир в общинной избе на моление богу?

— Я бы, конечно, удрал, — продолжал рассуждать старик. — А вот издолб мой бегать не умеет… Корнями он в этот лес врос.

— Но ведь они… глупые! Значит, одолеть — пара пустяков!

— Это почему же глупые?

— Ну а как назвать человека, который под покровом тьмы схорониться вздумал, а сам в белую рубаху обрядился?

— Ха! Да это не просто так! Они ж меня колдуном мнят, а место сие — чёрным. Очищать шли, вот и вырядились. Вроде как они — светлым служат. Вроде бы платье белое от злых духов лесных хранит. Видел, и знаки у них вышиты особенные? Не деревенские они. Тот, кто посылал их, и богам нашим, и словенам завидует — извести хочет всеми силами. И волшебными, ведаю.

— Всё равно глупые. Любой умысел, если делу вредит, — глупость.

— Ну… тебе, конечно, видней.

Разговор с волхвом распалил не на шутку. Розмич даже не заметил, как допил вино и принялся отщипывать от принесённой стариком булки. Желудок, хоть и помнил недавний обряд, не противился.

Словен всё пытался подобрать слова и доводы, найти хоть одно разумное объяснение.

— Значит, гнева богов вепсы не боятся? — спросил он.

Волхв рассмеялся. Только веселье было ненастоящим, горьким:

— Да им наши боги, что тебе ромейский Христос! — И, заметив ошарашенный взгляд воина, добавил: — Ты погоди, ещё немного, и врать начнут, будто мы своих богов выдумали. Или, что вернее, украли.

— Как украли? У кого?

— У них же, у веси — вепсов. Ну, или ещё у какой чуди. Одна зараза.

— Но ведь имена… — начал было Розмич.

— Переиначили, — волхв пожал плечами и отстранился, уставившись на небо.

В небесной синеве как раз проплывал утиный клин. Толстые, откормленные птицы летели низко. Даже не приглядываясь, видно — отожрались за лето так, что еле крыльями шевелят.

— А князь? — не унимался дружинник.

— Что князь?

— Князь! Он ведь Рюриков сын! Пожаловаться, объяснить! Челом бить…

— Объяснишь ему, как же… Жёнку его видел? Вепсянская душа. Она ему в уши так заливает, как ни одна словенка не сможет. У словенки просто совести не хватит так мужиком крутить.

— Но Полат…

— Полат… Слабенький он, Полат твой. И верит кому ни попадя. До него хоть как-то жили. Мирно жили, надо сказать, это ж самое пограничье Славии — если обиды и были, терпели. А Сивар-варяг явился — мы уж духом воспряли, порядок наведёт, да погиб сей князь, недолго правил… Вот тогда-то белозёрская весь вконец обнаглела. При Полате окажешься — приглядись: сколько бояр вепсянских, сколько словенских. То-то же!

— Мда… Невесело живёте, — заключил Розмич. От расстройства пнул безмятежно сопящего Ловчана в бок.

Соратник подскочил, словно ужаленный, завертел головой.

— А? Чего? Уснул?

— Ага. И проспал.

— Чего проспал? Кого проспал?

— Тут вепсянки приходили, — обронил Розмич небрежно. И когда глаза Ловчана стали поболе блюдец, добавил: — Все, как одна, голые. Глянули на твою сонную морду, плюнули и ушли.

— Да ну тебя! — взвился Ловчан.

— Возвращаться пора! — сказал Розмич в тон. — Не то, чего доброго, без нас в Новгород уйдут.

Волхв вдруг насупился, запыхтел потревоженным ежом. Взгляд его поплыл, придавая лицу пугающие черты. Да и голос прозвучал недобро:

— Не надо. Обождите в Белозеро возвращаться.

— Это почему? — нахмурился Ловчан. — Снова гостей из веси учуял?

Служитель капища замотал головой, будто конь, нюхнувший заморского перца. Повторил куда суровей прежнего:

— Не ходите. Я вам приют дам. И кормить стану.

Подобного поворота дружинники не ждали. Ловчан немедля поднялся на ноги, низко поклонился старику:

— За хлеб и всё прочее благодарствуем, но раз новых гостей не предвидится, восвояси пойдём.

Розмич Ловчана поддержал, хотя самому покидать мрачное святилище не хотелось. Несмотря на все события и трупную вонь, что по-прежнему щекотала нос.

— Нам и впрямь пора. В Белозере вверенные мне дружинники остались. Да и с князем Полатом объясниться надобно. Он ведь сватом моим был, а я сорвался, ушёл куда глаза глядели. Стало быть, подвёл князя.

Он тоже поклонился старику и уговоры, которыми не пойми с чего разразился волхв, слушать не стал.

«Погуляли по окрестностям, и будет», — мысленно заключил он.

И всё-таки, когда протискивались через дыру, прорубленную в колючей изгороди, обернулся. Волхв застыл столбом, а поймав прощальный взгляд Розмича, встрепенулся, спешно начертил в воздухе обережный знак. На сердце дружинника стало много легче — ежели старик благословил, значит, зла не держит.

А вот Ловчан спокойствия друга не разделял… Едва удалились от капища на приличное расстояние, пристал:

— Нет, ну ты видал? Вот стручок сушеный!

— Чего шумишь? — нахмурился Розмич.

— Дед этот! С чего он нас остаться уговаривал, а?

Ответа не нашлось. Вернее, глядя на возмущение друга, решил оставить суждение при себе.

— Да он же и в самом деле колдун! — продолжал кипятиться Ловчан. — Поди, травануть нас хотел!

Розмич старался быть серьёзным, но улыбки таки не сдержал.

— Зачем? Куда нас, потравленных, девать? Колодец-то того — полней не бывает.

— У… — протянул собеседник, сделал страшные глаза. Не издевался, ему действительно не до смеха было. — Потрава потраве рознь! Говаривают, есть такие зелья, которые живого человека воли лишают. Коли таковым опоить, что хочешь приказывать можно.

— И чё?

— Да ничё! Опоил бы, в личины обрядил и капище сторожить заставил! Неужто не ясно?

— Ох, тебе бы не в дружинники, в бахари [45] податься! — не выдержал Розмич.

Ловчан сплюнул под ноги и вконец разобиделся. Но долго молчать всё равно не смог.

— Как по-твоему, сказанное о мертвецах — правда?

— Кто ж его знает?

— А то, что требы всё чаще курями и козлами приносим?

— А вот это, думаю, правильней, — отозвался Розмич. — Сам знаешь: человека порубить — раз плюнуть, а вот обратно — поди собери! Да и вряд ли боги мясцо людское жалуют, козлятина повкуснее будет. Вот и одноглазый отец битв, коему мурманы кровь на поле брани проливают, — так он не ест вовсе, только вино пьёт…

Обратный путь показался Ловчану много короче. Солнце всего на ладонь сдвинулось, а лес уже кончился. За широким лугом виднелись дворы белозёрского посада, чуть дальше чернел не слишком внушительный частокол. Над гладью Белого озера носились неугомонные чайки, распугивая мерзкими криками не только рыбу, но, казалось, и самих рыбаков.

Всё-таки красотой город не блистал. И завидев его снова, Ловчан тоскливо присвистнул.

— Мне тоже не по себе, — признался Розмич. — Скорей бы в Новгород уйти.

— А лучше в Алодь, — откликнулся Ловчан. — К родичам.

— Это кому как. Я своих много годов не видел. Живы ли?

— Да, плохо человеку без родных, — вздохнул Ловчан. — Даже седьмая вода на киселе, а всё одно ближе, чем вот ента самая чудь белозёрская, — вторил он мыслям Розмича.

* * *

Всем хорошо терпкое заморское вино, да только горло страсть как сушит. Особенно когда выпито немного. Вот если под завязку залиться, тогда что жажда, что голод — всё до собачьего хвоста. Даже море, если верить людям бывалым, по колено становится. Правда, до поры. Пока трезвость не наступит.

Единственная глиняная бутыль, распитая на капище, сыграла с дружинниками злую шутку — пока добрались до первых дворов белозёрского посада, едва от жажды не померли. Зато почти сразу обнаружился колодец, увидав который Ловчан нервно сглотнул — слишком ярки воспоминания о другом, «за камышком». Розмич же, ничуть не смущаясь, обратился к немолодой женщине, лихо тащившей из колодца ведро.

До оклика хозяйка мужчин не замечала. А увидав — вскрикнула, замахала руками. В торопливых жестах с трудом угадывались обережные знаки, словно встали перед ней не дружинники, а кровавые упыри. Розмич даже обернулся — может, за спиной и вправду лихо какое прячется? Всё-таки не с простой прогулки вернулись.

Пока оглядывался, белозёрка бросила ведро и дала дёру. Колодезная вода выплеснулась, растеклась по утоптанной земле.

Поднял бадейку, с грустью заглянул внутрь — пусто. Всё до последней капли вытекло.

— Ну что за народ такой?

— Ты сейчас об ком? — отозвался Ловчан. — О бабах? Или о белозёрцах?

— А… — махнул рукой Розмич. — Без разницы.

Осторожно спустил ведро в колодец, прислушался к тихому всплеску и взялся за верёвку. Ловчан взирал на усилия друга, приподняв бровь.

— Хоть бы журавель поставили, — ворчал тот, подтягивая скользкую от воды верёвку. — Так ведь и надорваться в два счёта, и спину потянуть… Я бы свою жену к такому колодцу не пустил.

— Кстати, о женах. Чего эта бабёнка так от нас улепётывала?

— Морду твою увидела, вот и струхнула, — расплылся в улыбке Розмич.

Ловчан не обиделся, наоборот, повеселел: если друг шутки шутит, значит, любовная хворь отпускает. Ещё немного, и прежним станет. Задорным и бесшабашным.

Всё-таки не зря на капище побывали. И вепсам хоть поклон вешай за то, что Розмича встряхнули. Для мужчины, особливо воина, драка — лучшее лекарство. От всех недугов помогает, окромя поноса.

Когда же увидал, как Розмич опрокинул в глотку чуть ли не половину ведра, повеселел окончательно. Сам пил не так лихо, зато и расплескал меньше.

Что ни говори, а словенская вода куда лучше заморских вин! Пусть не пьянит, зато и горло не дерёт. И на бессмысленные подвиги опосля неё не тянет.

Ловчан уже пристроил ведро на край колодца, чтобы трусливая хозяйка, вернувшись, не искала, как впереди показался дозор.

Воеводу Дербыша опознали сразу. Идёт впереди дружинников, потрясает брюшко́м да руками размахивает. И морда зверская — это, даже не приглядываясь, видно. Воины его немногим лучше — хлипкие какие-то и пылью припорошенные.

Розмич с Ловчаном, не сговариваясь, подтянулись. Расправили и без того широкие плечи, подбородки задрали. Нелюбовь белозёрских к алодьским — штука уже известная, хоть и не совсем понятная. Но посланников Олега ныне сам князь Полат принимает, так что Дербыша опасаться не нужно. Позадирается и отвянет.

Только одно насторожило — за отрядом семенила та самая хозяйка, что побрезговала напоить водой. Неужто наврала, будто обидели?

Алодьские дружинники переглянулись и невозмутимо двинулись навстречу.

— И где вы прятались? — прогремел воевода, когда расстояние между ними сократилось до пяти шагов.

Розмич сцепил зубы — он уже слышал этот тон при первой, не слишком приятной встрече. Только в тот раз дружинник был обременён обязательством перед Олегом, теперь причин сдерживаться не нашлось.

— Ты, Дербыш, напраслину не возводи! Либо говори ясно, либо с дороги отодвинься.

— Ха! — воскликнул белозёрский воевода. — Каков! Вы только поглядите! Совсем стыд потерял!

— Мне, Дербыш, стыдиться нечего.

— Ну конечно! — издевательски протянул тот. И рявкнул на весь посад: — Оружие сдать! Обоим!

— Это всё, о чём мечтаешь? — оскалился Розмич.

За воеводу ответили дружинники. По едва заметному знаку предводителя двинулись вперёд, окружая.

Розмич с Ловчаном оказались много быстрей. Одним отлаженным движеньем встали спина к спине и изготовились к схватке. Оружия пока не обнажили, но ладони уже грели рукояти мечей. Достаточно мига, и хищное железо вырвется на свободу.

Дербыша сопровождала дюжина. Розмич ещё в начале разговора присмотрелся и отметил: словен всего двое, остальные — из веси. Светловолосые, скуластые, низенькие. И в большинстве своём юные.

Драться с такими — себя не уважать. Всё равно что матёрый волк против своры щенят выйдет. Их бы кулаками, а лучше распаренной хворостиной пониже спины. Да только где эту хворостину взять?

Люди Дербыша вынимать оружие тоже не спешили, заметно нервничали. Но глядели неожиданно зло, обвиняюще.

— Сдайте оружие, — повторил воевода. — Иначе в город, как разбойников, в колодках поведут.

— У самого руки отсохнут, прежде чем нас нарядишь, — огрызнулся Розмич и подумал: «Эх, сейчас бы рвануться вперёд, сбить бы негодяя с ног, вырвать бы кадык… а там!»

Воевода, словно бы угадав это желание, оскалился в ответ, но приказа укоротить алодьским языки не отдал. Так и стояли: Розмич с Ловчаном, спина к спине, и белозёрский «молодняк» опасным кругом.

На шум начал сбегаться народ. Бабы громко ахали, мужики подбадривали подручных Дербыша, дети выкрикивали глупости.

— Что всё-таки происходит? — шепнул Ловчан. — Прямо чудеса в решете! Дыр много, а выскочить некуда.

Под пристальным взглядом толпы чувствовал он себя крайне глупо. Нервы сдавали.

— Про это, поди, только Чернобог знает, — рыкнул Розмич. — Дайте дорогу или бейтесь!

Пачкать меч о белозёрских сосунков по-прежнему не хотелось. Оружие подобного унижения не простит. Да и князь Олег, прознав, по голове не погладит. Однако стоять вот так до скончания века тоже не шибко весело.

Помощь подоспела откуда не ждали.

Осыпая людей малопонятными словесами, через толпу зевак прорвался кульдей. Лицо решительное, брови сдвинуты, в глазах молнии. Увидав рыжебородого священника в таком настроении, Ловчан невольно улыбнулся. А когда заметил в руках Ултена увесистый посох, едва не заржал.

Белозёрцы причину веселья не поняли, насупились и потянули из ножен мечи.

— А ну стоять! — прокричал кульдей, ломанулся к опасному кругу, как лось на призывное мычание самки.

— Не на… — только и успел прохрипеть Розмич.

Один из молоденьких вояк не выдержал напряжения, обнажил оружие и попытался оттеснить посмевшего вмешаться скотта.

Тот заметил опасность вовремя — отбил лезвие посохом и тут же огрел нерадивого дружинника по голове. И началось…

Палка в руках кульдея закрутилась почище крыльев ветряной мельницы. Розмич с Ловчаном оставили мысли о сече и ринулись в драку по-простому, вооружившись только кулаками. Четверо белозёрских не постеснялись вытащить мечи, но рубить безоружных не посмели, за что и поплатились. Одного сбил удар в челюсть, второй согнулся от удара головой в живот. Третьего, как кутёнка, схватили за шиворот и отшвырнули подальше. Четвёртый же познакомился с кульдеевым посохом и рухнул как подкошенный.

Как раскидывали остальных, мало кто помнил. Но к вечеру половина белозёрских мальчишек обзавелась шестами, а один даже голову в печку сунул, чтобы стать похожим на Ултена. Кулаками помахивали менее охотно, чаще пытались хватать за грудки или опрокидывать соперника подножкой. Ещё пробовали рычать и выкрикивать ругательства, но осторожно, чтоб родители не услышали.

О том, что вместо битвы случился мордобой, не пожалел, кажется, никто. Даже опозоренные белозёрские дружинники втайне благодарили богов за ниспосланную милость…

В город вошли при оружии. И, как выражался старый воевода Сигурд, «с боевым усилением». Правда, кульдей чуть прихрамывал — кто-то всё-таки ухитрился достать воинствующего священника.

Куда отправиться — не рассуждали. Судя по тому, что Дербыш исчез задолго до окончания драки, князь Полат уже предупреждён. Стало быть, ждёт.

Розмич мысленно проклинал Белозеро и в который раз удивлялся заведённым тут порядкам. В землях, подвластных Олегу или Велмуду, так даже с врагами не поступают, а с посланцами другого владыки тем более. И воевод, способных бросить свой отряд в разгар драки, прежде не видывал.

Общее мнение озвучил Ловчан:

— Чудно́!

— Да уж, — поддержал Розмич. — Нашим рассказать — не поверят.

— А может, они тут грибы какие особенные жрут?

— Может, и грибы, — согласился он с Ловчаном. — Только легче от этого не становится.

Несмотря на внушительную победу, радости у Розмича не было. А когда подошли к княжьему двору, злость сменилась нешуточным беспокойством. Он бросил взгляд в сторону дружинного дома, где расположились вверенные ему воины, и сердце заныло по-настоящему. Он даже решил отложить встречу с Полатом, но едва сделал шаг в сторону воинского жилища, на крыльцо княжеского терема выкатился отрок. Проорал:

— Эй, алодчане! Князь к себе требует!

— И этот… требует, — прошипел Ловчан. — Вот же ж… Белозеро!

— Случилось что-то, чего не знаем, — сказал Розмич шепотом. — Ловчан, будь наготове. Ултен, иди к себе. Наши неприятности тебя не касаются.

— Я с вами, — голос кульдея прозвучал до того твёрдо, что стало ясно: гони хоть пинками, всё равно увяжется следом.

— Зачем тебе это, Ултен?

Рыжебородый поджал губы, ответил предельно серьёзно:

— Вы — мои друзья. А скотты друзей не бросают.

Розмич с великим трудом подавил усмешку. Подумал:

«Вот ведь… христьянское всепрощение. Сам едва за борт по нашей милости не полетел, а всё друзьями считает…»

Мгновенье спустя стало до того стыдно, что даже челюсти свело. И Розмич понял: за одни эти слова готов простить кульдею не только инакость, но и бесконечную глупость его проповедей.

— Держись позади, — велел дружинник. — И на рожон не лезь.

Ултен коротко кивнул и поспешил за дружинниками.

Глава 8

В княжьем тереме царила необычная тишина. Встреченные по дороге прислужники на алодьских старались не смотреть, а отрок, провожавший к Полату, шел быстро, не оборачивался. Сам князь встретил таким взглядом, по сравнению с которым прямой удар в сердце — крошечная шалость.

Полат сидел в резном кресле. Величественный, злой. Кудри спадают на плечи, подчёркивают худобу лица, борода чуть топорщится. Щёки горят огнём, глаза горят почище молний. Ворот алой рубахи расстёгнут, будто князь одевался в спешке. Пальцы блестят перстнями, способными пробудить алчность даже в монахе-отшельнике.

По правую руку от него надменно морщит нос белозёрский воевода. На лице ни следа сожаления, словно не он, а кто-то другой бросил своих людей посреди схватки.

Увидав Дербыша, Розмич вскипел. Но всё-таки сумел отвесить положенный поклон князю и прикусить язык, дожидаясь его слов. Ловчан оказался менее сдержан — зубами скрежетал до того громко, что в самом Новгороде поди услышали. Зато Ултен проявлял истинное смирение христианина — был неотличим от статуи.

Полат молчал долго. В какой-то миг показалось — не заговорит вообще.

— Как это понимать? — дрожащим от ярости голосом спросил он. — Я оказал вашему посольству доверие и почёт, а вы? Чем отплатили? Или в словенских землях обычаи переменились? Или в дружине зятя моего [46] так принято?

— Прости, княже, — с поклоном отозвался Розмич. — Не разумею. Чем мы провинились?

Полат даже привстал. Справившись с новым приступом ярости, воскликнул:

— Совсем стыд потеряли?! Почто на Жедана и его людей напали? Почто жизни у четверых моих дружинников отняли?

У Розмича похолодело внутри, по лицу прошла судорога.

— Прости, княже, но слов твоих по-прежнему не разумею. Ничего дурного во владеньях твоих не совершали.

Сказал, а сам обмер. Их с Ловчаном сутки в городе не было, а другие в Белозере оставались. Но могли ли натворить то, о чём Полат толкует?

Вихруша — молод и горяч. Обычно от таких чего угодно ожидаешь. Вот только за три года в дружине Вихруша ни разу не сглупил. В потешных поединках он, конечно, выделывался, горячился, как необъезженный скакун. И в обычных драках ярился больше положенного. Но ведь на то и дана удаль! Просто так, без причин, кулаками никогда не махал. Мечом — и подавно.

Милята на пару лет старше самого Розмича. Он в Олеговом воинстве самый спокойный.

Однажды, на Осенинах, к Миляте пьяный селянин пристал. Мужичок подраться хотел, доказать, что простой человек ни в чём княжеским воинам не уступает. Да только ноги у задиры заплетались больше, чем язык, и дружинник отказался.

Он не вышел на драку даже после того, как пьяница начал хохотать и поносить срамными словами не только Миляту, но и его родню. А когда мужичок попытался наскочить и ударить — просто отодвинул в сторону. Через два дня селянин явился к дружинному дому и перед всем воинством у Миляты прощенья просил, слезами умывался.

Губай — вообще добряк. Или лентяй — тут кто как думает. Этот не то что кулак, мизинец лишний раз не поднимет! Ему охотнее всего поручают отроков, ибо там, где другой осерчает и за хворостину схватится, этот даже не прикрикнет.

Нет, не могли дружинники «набедить». Скорей уж море целиком на берег выползет, чем эта троица смертельное неуважение выкажет! Тем более Жедану — попутчику, с которым один хлеб ели! Или князю — родичу самого Олега.

— Не веришь, — усмехнулся Полат горько.

— Не верю, — подтвердил Розмич. — Это ошибка. Или навет.

При последних словах открыто глянул на Дербыша. Воевода старательно хмурился, но лицедей из него оказался до того неважнецкий, что даже неискушенный во лжи Розмич поморщился.

— Навет, говоришь… — скривился князь. — Что ж, давай расспросим очевидца. Дербыш, позови Жедана. И племянница его пусть войдёт.

В боковую дверь, в которую при прошлой встрече входил князь, ввалился Жедан. Всклокоченный, с красным, будто спелая свёкла, лицом.

Увидав Розмича и Ловчана, купец потупился и наотрез отказался подойти ближе.

Следом появилась Затея. Девица не сдерживала слёз, всхлипывала и утирала нос рукавом. Судя по тому, как распухли глаза, плакала купеческая племянница не один час.

Полат не дал опомниться, спросил:

— Узнаёшь?

— Узнаю, — отозвался Розмич.

Князь перевёл взгляд на купца, сказал гораздо мягче:

— Жедан, расскажи, как дело было. И не бойся. Обидеть тебя никто не посмеет.

Купец покраснел ещё гуще, хоть это казалось невозможным, стал багровее багряного. Когда заговорил, в голосе и следа привычного добродушия не было. Слова получались рваными от распирающих грудь рыданий.

— Всё случилось ночью. Мы уже спать легли, двери на засовы позакрывали, лучины погасили. И вдруг слышу — стучат. Не просто так, а настойчиво, едва двери не сшибают. Я решил — беда какая стряслась, побежал открывать. Ну и свояк, Златан, со мной.

К двери подошли, а Златан возьми да спроси: кто пришёл? Ему отвечают невпопад, а я слышу — голоса-то знакомые. Вихрушу с Милятом признал. Отворили, значит… А как своим, с которыми от самой Алоди прошли, не открыть?

И тут они ка-ак набросились! Златана Вихруша за грудки схватил, к стенке прижал. Меня Губай — хвать за волосы, а к горлу нож подставляет. Рты открывают, что-то говорят, а по сеням винный дух так и разносится, так и смердит! И глаза у всех бешеные, будто вино то мухоморами закусывали! — На последних словах купец не удержался: всхлипнул и прикрыл глаза ладонью. Затея завыла.

Видя такое дело, Розмич, не раздумывая, шагнул к ней. Но девица отскочила, как от чумного, заголосила громче.

— Стой где стоишь! — рявкнул Дербыш, загородил девушку собой.

Розмич действительно отступил, мысленно проклиная и себя, и воеводу.

А Жедан, чуть отдышавшись, продолжил:

— Так вот… Губай ножичек мне к горлу приставил, а сам в ухо шипит: «Мы, значится, за племянницей твоей пришли. Отдавай по-хорошему или умыкнём по-плохому!» А я в ответ: «Да как же так? Что ж вы, гады, творите! Розмич о вашем самоуправстве узнает, всех в капусту порубит!» И только сказал, как в дверях сам… Розмич и появился. И этот, — купец кивнул на застывшего с выпученными глазами Ловчана, — с ним.

И говорит: «Девка моя по праву. Я её из бьярмских лап вытащил! И вообще! Я её для себя спасал, а кабы знал, что ты, Жедан, такой сволочью окажешься, и пальцем бы не шевельнул! Так что верни долг, и разойдёмся с миром!»

А я отвечаю: «Как же так? Розмич, ты чего? Неужто совести в тебе нет? Неужто девку обесчестишь?» А он только усмехнулся…

— Брешешь, купец! — не выдержал Розмич. — Не было такого!

— Тихо! — возопил Полат.

— Княже, так ведь врёт он!

Полат лязгнул зубами, пробасил:

— После скажешь. Жедан, продолжай. Что дальше было?

— А дальше Затея на шум пришла, — не дрогнув, соврал купец. — Розмич её за косу ухватил, в горницу затащил да на лавку бросил. Девица она хоть и строптивая, а тут стушевалась, даже пискнуть не посмела. Только руками в подол вцепилась, но совладать с мужской силой, ясное дело, не смогла. Этот рубашонку-то ейную задрал…

Затея, которая и прежде рыдала не переставая, разразилась таким плачем, что Розмич сам едва не поверил в её позор. Ловчан уже не просто таращился — зенки так и норовили выпасть. Ултен крестился, часто и мелко.

— Кабы не городские сторожа, — горестно вздохнул Жедан, — быть Затее опозоренной.

Воины наши доблестные в тот час мимо двора шли. Услыхали шум да ворвались. Тут разбойникам и Затею бросить пришлось, и нас со Златаном…

Сеча кровавой была. Мы, как могли, дозорным помогали. Только всё равно четверым не поздоровилось… Жалко-то как! Ведь молодые совсем… А Птаха как жаль! Он ведь нас от Онеги провёл, мы бы померли без него. А эти-то, Розмич с Ловчаном, удрали… Видать, спьяну решили, что, не поймав на месте, карать не станут.

У Розмича аж в глазах потемнело.

— Ну, что ты на это скажешь? — обратился к Розмичу князь. Внешне владыка успокоился, но глаза выдавали клокочущую внутри ярость.

— Враньё, — процедил Розмич.

— Неужели?

— Ни меня, ни Ловчана в ту ночь в городе не было. И соратники наши на подобные «подвиги» не способны. Клевещет купец.

— Мда? — изогнув бровь, протянул Полат.

— Точно клевета, — подал голос Ултен. Хоть монах влез без дозволения, затыкать его не стали. — Княже, ты сам посуди: Жедан говорит, дескать, Розмич Затее подол задрал, а та руками придерживала, так?

— Ну и?

— Да не мог купец видеть! Он ведь в сенях, с ножом у горла ждал, а Розмич, по его словам, Затею в горницу утащил! И про бьярмов не сходится! Я там был и знаю: Розмич не ради неё, он за всех сражался!

— Что ответишь? — бросил Полат Жедану.

Купец и глазом не моргнул, соврал без запинки:

— Про бьярмов — Розмич сам объяснил. Про подол со слов племянницы знаю.

В этот раз князь обратился к зарёванной Затее:

— Подтверждаешь?

Уверенный кивок синеглазки был страшнее любых слов.

Мир перед глазами поплыл, горло свело так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Розмич пошатнулся. Как выстоял, и сам не понял.

— Враньё, — ледяным голосом повторил он. — Нас с Ловчаном в городе не было.

— И где же вы были, если не здесь? — прищурился князь.

Вот теперь Розмичу стало совсем худо.

Нет, он не стеснялся слабости, охватившей после сватовства. В ночёвке на капище тоже ничего зазорного нет. Беда в другом…

Так стоял, вглядывался в худое лицо князя и молчал.

— Соверши подобное кто-либо из моих дружинников, — сказал Полат, — я бы собственноручно на кол посадил. Тебя же судить не могу. Перед Олегом ответишь. Мы выступаем через три дня, а до того… чтобы и духу твоего не чуял.

— Княже! — воскликнул воевода. — Так это ещё не всё! Они сегодня на дозор наш напали! И скотт с ними был!

— Довольно! — прогремел Полат. — Слышать ничего не желаю! Перед Олегом отвечать будут!

— Но… — начал было Дербыш.

— Довольно! — повторил князь.

Кульдей хотел встрять, пояснить про недавнюю драку, но был награждён таким презрением, что тут же сник и попятился.

Розмич не собирался продолжать спор — незачем злить и без того разъярённого владыку. Однако не спросить не мог:

— Княже, по пути сюда не видел я своих людей. Где они? — сказал, а у самого душа сжалась. Тронуть алодьских дружинников не посмеют, это против закона, но и на свободе оставить — глупо. Так неужели в поруб посадили? Не поэтому ли Дербыш так ухмыляется?

Князь ответил не сразу…

— Погибли они. В стычке, в доме Жедана.

И хотя известие было немногим лучше предательства купца и Затеи, Розмич не дрогнул. Рядом шумно выдохнул Ловчан. Кульдей принялся креститься ещё чаще.

— Княже, позволь нам самим похоронить их. Укажи место, и мы…

— Это ни к чему, — откликнулся Полат. — Они уже похоронены.

— Где?

Князь криво усмехнулся, ответил едва слышно:

— Они нарушили закон. И похоронены как преступники. Согласно обычаю. И вряд ли найдётся тот, кто согласится проводить вас на эту… могилу.

Если бы Розмичу медленно выдирали ногти, он бы чувствовал куда меньшую боль, нежели сейчас.

Он нашёл в себе силы поклониться владыке Белозера. На воеводу и Жедана с Затеей даже не взглянул. Развернулся и пошел прочь, сопровождаемый Ловчаном и рыжебородым кульдеем.

Оклик Полата застал уже в дверях:

— Розмич!

Пришлось обернуться.

Князь встал. Мягко, с осторожностью, не свойственной мужчинам, приблизился.

— Розмич. Я не стану скрывать… Твой князь причинил мне большую обиду, и я намерен с ним посчитаться. Но на тебя зла не держу. Вначале злился, теперь нет. Ты — человек подневольный, что прикажут, то и исполняешь. Я хочу, чтоб ты знал: соратники твои за дело погибли, а не оттого, что мурманину Одду принадлежали. Будь на их месте люди иного князя, их участь была бы такой же.

* * *

Тогда, на капище, Розмичу казалось, что узрел пустоту, страшнее которой не бывает. Он ошибался. Проваливаться в бездну, не чувствуя боли — совсем не страшно. Куда хуже чувствовать всё, различать даже оттенки, но оставаться безразличным. Это и есть настоящая пустота.

Розмич видел страх на лицах княжьих слуг, брезгливо наморщенные носы белозёрских дружинников, презренье отроков. Видел злость и испуг в глазах Ловчана, смятение Ултена. Слышал дикий, звериный вой Затеи, покидавшей княжьи палаты. Желчный смех Дербыша. Деловитое сопение Жедана. И боль, рвущую грудь, ощущал сполна. Но ему было всё равно.

— Почему ты не сказал, где провели ночь? — спросил Ултен, как только очутились вне княжеских стен.

— Я не мог, — бесцветно ответил Розмич.

Кульдей ждал пояснений, но дружинник объяснять не стал. Незачем. Христианин, каким бы замечательным он ни был, всё равно не поймёт… А если по чести, и не всякий язычник уразумеет.

Своя шкура, как выяснилось, важней чего бы то ни было. А ради толики выгоды или мести можно договориться не только с грозным воеводой, но и с совестью.

Поведай Розмич о капище, весть бы рано или поздно до остальных дошла. Сопоставить ночную резню с присутствием дружинников даже ребёнок сможет. Прознай весь про обман, волхва не пожалеет и капище по щепам разнесёт. Вот и пришлось Розмичу выбирать между предательством и собственной жизнью. И жизнью Ловчана заодно.

Он не сожалел. Лучше умереть, чем осквернить своих богов, предать родную кровь, родную землю. Кто думает иначе, даже презрения не достоин.

Из горестных раздумий Розмича вырвал голос Ловчана. Тот обращался к кульдею:

— А ты где живёшь?

— Да тут… В комнате для челяди. — Ултен махнул рукой на княжеский терем. В ответ на вопросительный взгляд пояснил: — Я по прибытии князю представился. Послание от моей госпожи передал. Полат меня на постой и определил.

— Ясно…

— Я и в Новгород с вами иду, — с улыбкой сообщил скотт.

— А там-то что забыл? — удивился Ловчан.

— Как что? Белозеро повидал, что надобно запомнил. Теперь скорей-скорей обратно, пока не забыл, надобно всё на свитки занести. А Новгород тоже посмотреть надобно. К тому же совет большой будет, я в летопись впишу.

— Кульдей, он и есть кульдей, — грустно, без издёвки, заключил Ловчан. — Ну, тогда через три дня свидимся.

Стоять посреди княжеского двора и впрямь не с руки. Особенно после того, как Полат наказал, чтоб и духа алодьских не чуяли.

— Встретимся, — кивнул Ултен. — Я вам про святого Патрика дорасскажу, а то в прошлый раз не успел. И про матерь Бригитту!

— Добро! — Ловчан искренне улыбнулся. Уж насколько дружинника воротило от христианских рассказов Ултена, а святой Патрик понравился. Хороший мужик был, весёлый.

…В дружинном доме их встретили всё тем же презрением. Взглянуть на Розмича с Ловчаном решился только один — молодой воин Спевка. Он прежде под рукой Птаха на лодье ходил и был одним из тех, кто помогал судно Жедана от Онеги в Белозеро вести.

Лучше бы не смотрел. Тогда бы алодьским не пришлось следующие ночи спать попеременно, сторожа друг другу горло от росчерка острого железного пера. Да, такое обращение с гостями, пусть и повинными, недозволительно. Постыдное это дело — приезжих в собственном же дому втаю резать — не принесёт оно убийце ни счастья, ни признания. Но молодость не всегда признаёт правила и обычаи. Да, сперва почти всегда не признаёт!

— Как думаешь, что на самом деле случилось? — Ловчан говорил шёпотом, хотя вокруг никого не было.

Белозёрские дружинники сторонились. Те, что прежде спали рядом с ними, — отодвинулись.

— Их убили, — не таясь, ответил Розмич. — Убили за то, что словенами были.

Собеседник нахмурился. Однако возражать или торопить не стал.

— Когда ты спал, там, на капище, я с волхвом говорил. Знаешь, не поверил сначала, а теперь вижу — старик прав. Мне казалось, белозёрцы злятся на то, что мы из Алоди, но дело в другом. И Вихруша, и Милята с Губаем словенами были. Птах — тоже.

Ловчан понял, хоть и не до конца. Погрустнел.

— Но только Птаха как человека похоронят, — вслух рассудил он. — А наших, как нелюдей, в какой-нибудь овраг скинули и ветками заложили. Или просто прикопали на бережку, там, где живые редко бывают. Или в болота́. Даже тризну не справили. И всё потому, что кто-то выдал их за преступников.

— Не «кто-то», — горько усмехнулся Розмич. — Жедан и Дербыш. Ну и Затея… в стороне не осталась.

— Почему? — помолчав, произнёс Ловчан. — Нет, ответ уже знаю, но всё равно не пойму! Почему?

— Не любы им словены. Не любы, и всё тут.

— Ну да. За что нас любить? — натянуто улыбнулся Ловчан. Он пытался шутить, а Розмич ответил неожиданно серьёзно:

— Не за что. Действительно, не за что. Сколько словен на этой земле живёт? Тьма! А сколькие ушли в другие земли? Вспомни хоть того же князя Нимрода, древнего властителя Алоди, воспетого в ста́ринах. Он ушёл на запад, покорил другие народы, стал величайшим князем. А от его сына все ляхи ныне прозываются панами. А брат его, Вандал? Тоже на месте не сидел. Он пронёсся по миру ураганом. Вон, до сих пор всех отъявленных разбойников и разрушителей вандалами кличут! И ведь оба словенами были.

А варяги? Тоже словены, хоть и живут почти на самом краю мира. И что о тех варягах другие народы говорят, слышал? В землях тевтонов и саксов люди богов не столько о плодородии молят, сколько о защите. У них не только детей, у них князей варягами пугают!

А мы сами? Сколько данов и свеев в наших лесах упокоилось? Да в любом словенском болоте вражеских костей больше, чем воды! И упыри у нас самые жирные, самые откормленные.

Мы слишком сильные. А быть и сильным, и любимым одновременно — нельзя! Смекаешь?

Есть старый беззубый пёс, способный только брехать, — его любят. С ним и дитя малое оставить можно, и самому безбоязненно палкой приложить, если что. И обиду такой пёс простит, и руки за корку хлеба лизать будет. А есть волк. Он стократ сильней любой псины. Его можно приручить, но полюбить нельзя. Потому как сколько ни корми, волк от своей воли не отступится. И за причинённую обиду всегда покарает.

Вот и мы… Мы волки, Ловчан. Потому любить нас невозможно.

И всегда, сколько живы будем, найдутся те, кто не поленится охоту устроить. Сегодня это вепсы и бьярмы, завтра меря когти выпустит, послезавтра ещё кто. А нам каждый раз придётся выбирать — остаться свободными или влезть в пёсью шкуру.

— Зато нескучно, — вздохнул Ловчан.

— Это сейчас. А когда приестся?

Ловчан усмехнулся, бросил на друга короткий, полный горечи взгляд.

— Ты прям как волхв рассуждаешь. Может, пора меч на посох сменить?

— Вот так всегда… Говоришь о важном, говоришь… А тебе как о стенку горохом.

— Да ладно, не серчай! Прорвёмся! — Ловчан хлопнул соратника по плечу. И добавил очень серьёзно: — А после вернёмся с подкреплением и всех порвём. И весь, и мерь, и Дербыша с Жеданом. И наших найдём и захороним как положено. И тризну закатим такую, чтоб до следующей луны никто не протрезвел.

Глава 9

Оставшиеся три дня мало отличались друг от друга. Алодьских белозёрцы по-прежнему сторонились, а те старались не лезть на глаза. Не потому, что струсили или жизнь так уж дорога, просто кто-то должен вернуться к Олегу, доложить о походе. И весть семьям погибших передать.

К тому же толковой драки сейчас всё равно не получится, а в бестолковую лезть — себя не уважать.

От тоски и безделья Розмич принялся размышлять о собственной жизни, о событиях минувшего похода, о случившемся в Белозере. Прежде никогда так много не думал, полагая, что это удел волхвов и князей, а задача воина — хорошо рубиться и уметь выследить врага. От раздумий становилось ещё тоскливей, и мир казался совсем-совсем другим. Неправильным.

Вот как могло случиться, что какая-то там чудь да весь нападает на словенские капища, а сами словены ни сном ни духом? И не почешутся, чтобы защитить? Даже божеского гнева не боятся. Хотя, если присмотреться, боги на белозёрцев уже гневаются, особенно Велес. Иначе не был бы город столь беден.

А воеводу тутошнего взять хотя бы?! В Алоди за такие дела давно бы со двора прогнали, а тут он в почёте. Неужели князь Полат не понимает, какую гадину на груди пригрел? Неужели не видит, что воевода из тех, кто в любой миг предать может? Ещё обидно, что Дербыш — словен, вроде и земляк, а чужой.

Вообще, о единоплеменниках Розмич размышлял чаще всего. То и дело вспоминал слова волхва: мол, мельчает народ и мягким становится. И такая обида при этом брала — хоть вой. Как сделать, чтобы перестал мягчать, а наоборот — потвердел? Может, камни вместо репы жрать?

Ещё за день до отхода в город прибыл некий посланник. Слухи расползлись тут же. Народ обсуждал новость так громко, что даже отверженные Розмич с Ловчаном услыхали. Не всё, конечно, но и этого оказалось более чем достаточно.

Посол оказался из Киева, города на берегу великого Днепра. Правил той землёй родич самого Рюрика — князь Осколод. Впрочем, родич не кровный — пасынок.

Он пришёл в словенские земли ещё прежде Рюрика, как раз скончевал свои дни Гостомысл. Дожидаться у моря погоды не стал. Собрал на Ильмене да Днепре дружины и отправился покорять Царьград — загадочный ромейский город. Удача сопутствовала ему во всём. Добыл он украшения и оружие, дорогие одежды и шелка, серебряную посуду, упряжь да утварь и гривен отлил столько, что всё войско не раз одарил. Вернулся к стенам Киева, а тамошний народ поклонился его доблести, назвал князем. Но это было давно.

В рассказы о том, что творится в Киеве нынче, Розмич поверил не сразу. А поверив, принялся скрежетать зубами и потирать кулаки.

Отринул Осколод родных богов, крестился по ромейскому обыкновению. Вместе с ним под покровительство нового бога перешла и большая часть воинства. Простых горожан тоже принудили поклониться распятому. И хотя капищ Осколод не разорял, зато и церквей на ромейский лад понастроил. Но соль в другом.

Князь дани не зерном собирает, а людьми. Чаще девок требует, но и на парней молодых соглашается. Не в услужение берёт, на продажу — в хазарских землях белокожие да бледнолицые северяне страсть как ценятся!

Ужели так можно, приравнивать сородичей к скотине?! Этого Розмич не понимал. Как князь, призванный оберегать, смеет собственный люд в рабство угонять — тоже.

И уж совершенно неясно, как распятый бог, которому Осколод служит, терпит подобное. Ведь бог, если верить рассказам Ултена, добр и милосерд. Стало быть, либо кульдей врёт, либо тот, кто называет киевского князя христианином.

Под конец своих размышлений Розмич понял: кто много знает и понимает, тому жить тошно. И зарёкся без особой надобности в хитросплетения эти лезть. Когда поведал о своём решении Ловчану, тот расхохотался и обещал поддержать друга в этом нелёгком деле и душой и телом.

Рассвет нового дня был удивительно красив — ярко-красное солнце поднялось над кромкой леса, обагрив тонкие, похожие на обрывки нитей облака. По-осеннему холодный ветерок трепал верхушки деревьев, гнал по воде мелкие волны. Травы, усыпанные росинками, дрожали. Густой, молочно-белый туман стыдливо отступал, возвращая миру яркость и красоту.

Но сегодня люди не замечали красот природы: отъезд князя — событие куда более важное, чем какие-то туманы и облака.

В Новгород решили добираться сушей. Полат объяснил это тем, что зимовать в тех краях не намерен, а обернуться прежде, чем лёд скуёт реки, никак не получится. Так что о лодье можно забыть — назад на санях возвернётся, лосиными упряжками. Да и реки с юга на север режут землю, а путь — на самый запад. Радости от подобного путешествия никто не испытывал — всё-таки земли словен славятся лесами и болотами, а не дорогами. Однако возражать князю, конечно, не смели.

С Полатом снарядилось с полсотни дружинников. Каждый в добротном доспехе, начищенном до блеска шеломе, при щите. Кроме дорогих мечей, у всех и луки. Из колчанов выглядывали не тяжёлые и короткие для лесной охоты, а длинные боевые стрелы. Будто не на сход князя сопровождают, а на войну едут.

Сам двор теперь напоминал обширную конюшню, от фырканья лошадей уши закладывало. То, что Белозеро, больше похожее на деревню, нежели город, может дать воинству столько гривастых, крайне удивило Розмича.

Для Розмича с Ловчаном тоже нашлось по лошадке — неказистая гнедая и бурая с остриженной гривой. И сёдла дали — потёртые.

Поклажи у алодьских дружинников не было никакой, так что в чересседельных сумах оказались только фляги с водой и запас зерна для лошадей. И щитами лошади алодьских тоже обременены не были, правда, везенья своего не поняли — бурая сразу же куснула Ловчана, а гнедая попыталась лягнуть Розмича.

Не успели обуздать лошадок, как из толпы дружинников вынырнул кульдей. С улыбкой, достойной лягушачьего царевича, приблизился к друзьям.

— Нам в хвосте ехать велено, — сообщил он.

Ясное дело — иначе и быть не могло, но Ловчан погрустнел и скривился.

Всё время добровольного заточения он пытался вообразить, каким будет поход. Ведь белозёрские дружинники их за людей не считают и сам князь за преступников держит.

Пока всё выглядело просто и унизительно — отправили в хвост отряда, чтобы глаза не мозолили, и показали заодно, что нисколько алодьских «головорезов» не опасаются. Что будет дальше — неизвестно, но хорошего Ловчан не ждал. Мысленно приготовился к подначкам и оплеухам.

Его ожидания оправдались почти сразу — к ним приближался воевода. Наглый и вальяжный, как обожравшийся домашний хорь. Неприязни Дербыш не скрывал, зато, судя по одежде, в путешествие не собирался.

«Видать, Полат его за старшего оставил», — зло подумал Ловчан. На мгновенье представил, каково будет городу под рукой Дербыша, и оскалился. Что ж, воевода-самодур — это меньшее зло, коего заслуживает Белозеро.

Он уже говорил Розмичу, что город этот не иначе как проклят. Древний владетель сих мест — князь Вандал, которым друг давеча восхищался, слишком много крови пролил, слишком много жизней искалечил. Князя ненавидели тысячи людей, а подобная ненависть не проходит бесследно, ложится проклятьем и на самого человека, и на его владенья.

Мысли Ловчана оборвал подошедший таки Дербыш:

— Уже покидаете нас?

Ему ответили злющие взгляды алодьских дружинников и снисходительная улыбка кульдея.

— Ну, — продолжал воевода не без издёвки, — не серчайте, ежели что не так. Ежели обидели чем невольно.

— Велес даст — свидимся ещё! — пообещал Ловчан.

Дербыш развёл руками, будто дразня: вот он я, смотрите! Открыт для всех ударов, стоит только мечом махнуть, и всё! У Ловчана даже руки зачесались, но он всё же убил в себе опасные мысли. А бросив косой взгляд на Розмича, остолбенел.

Меч ещё в ножнах, но ладонь крепко сжимает рукоять. Лицо пошло злыми пятнами, на щеках вздулись желваки, в глазах — безумие. Если бы не кульдей, вцепившийся в Розмича мёртвой хваткой, тот бы уже утопил воеводу в крови.

— Успокойся! — громко шептал священник. — Не смей!

Тут уж и Ловчану пришлось совершить немыслимое — встать на защиту обидчика. Он загородил собой Дербыша, но понимал, что в безумии Розмич может не отличить своего от чужого.

— Уходи отсюда! — прорычал Ловчан воеводе. — Изыди!

А позади него кульдей Ултен продолжал уговаривать Розмича:

— Не надо! Нельзя! Ты разве не понимаешь, что он просто дразнит? Если обнажишь оружие, тебя зарежут, как бешеного пса!

— Я ему горло перегрызу! — хрипел Розмич в ответ.

— Нельзя! — повторил кульдей шёпотом. — Ты должен выжить! Должен дойти до Новгорода! Рассказать князю Олегу обо всех бесчинствах, увиденных в этой земле! Только он сможет покарать! А если не узнает, зло останется безнаказанным!

Кажется, только это Розмича и остановило.

Дербыш и вправду убрался. Увы, не столь резво, как хотелось — до последнего строил из себя важного и всемогущего. Хотя в глазах воеводы гнездился страх.

Вскоре, повинуясь приказу походного рога, дружинники вскочили в сёдла. Скрипнула дверь. На порог терема вышел Полат. Он перестал быть тем обычным мужчиной в простой рубахе и незатейливых сапогах, каким впервые явился Розмичу. В это утро пред дружиною стоял именно князь. Величественный, гордый, одетый в золото и серебро. Даже кожаный доспех был покрыт серебряным тиснением — невиданная, удивительная штука.

Следом появилась княгиня Сула и мальчишка лет пяти. Оба в торжественных одеждах. Даже пацан. Женщина ненароком смахивала слёзы.

Полат взлохматил мальчонке волосы, слегка поклонился жене. Тут же вскочил на подведённую к самому крыльцу лошадь, скомандовал зычно:

— В путь!

Воины дождались, когда князь выедет вперёд отряда, и тоже тронули поводья.

У ворот княжеского двора собралось едва ли не всё Белозеро. Цветов под копыта не бросали, но ахали и охали на всю округу. Лошади шли шагом, дозволяя народу полюбоваться на своего владыку и отважных мужчин, его сопровождающих.

Розмич по привычке обвёл толпу взглядом и тут же отвернулся — в первом ряду стоял Жедан и как ни в чём не бывало улыбался происходящему.

«Нет, — мысленно рассудил алодьский дружинник. — Этому купцу с совестью договариваться не приходится. У него её попросту нет».

Едва успел подумать, как невесть откуда появилась Затея. Девушка бросилась прямиком к Розмичу, вцепилась в ногу. В синих глазах застыло отчаянье.

Дружинник не знал, как быть, что делать, что говорить. Он даже лошадь остановить не догадался. Просто смотрел на семенящую рядом девицу и глазам не верил.

На шее купеческой племянницы, поверх одёжек и бус, блестел и переливался начищенный медный крест.

«Опять христьянкой стала? — удивился Розмич. — И когда успела?! А как же обещание, данное Жеданом? Зарекался, свинтус, бороться с чужеземной заразой, а сам… родной племяннице позволил».

Впрочем, ничего удивительного. Цена Жеданова слова уже ясна. Тот, кто способен предать людей, с которыми делил хлеб, и любые клятвы предаст, не стесняясь.

— Розмич! — наконец заговорила девица. — Розмич!

Воин отвернулся, не в силах смотреть. Предательство Затеи ранило больней всего, но любовь никуда не делась. Пока.

Может быть, время залечит нанесённую рану и от неуместного чувства избавит. Сейчас же душа дружинника переворачивалась и истекала кровью. Страсть эта, что ни говори, штука злая — и козу полюбишь. Такая любовь хуже иного яда.

— Розмич! — вновь позвала Затея.

Меченый горько усмехнулся, понимая, что даже если она прямо сейчас, при всех, признается в своей лжи, он не простит. И жить с ней не сможет, как бы ни любил.

Но Затея сказала совсем другое:

— Розмич! Я прощаю тебя!

Ловчан, ехавший рядом, выпучил глаза. Сам Розмич захлебнулся вздохом, а его кобыла споткнулась.

— Я прощаю тебе всё зло, что ты причинил! — продолжала Затея. — Ибо Господь милостив! Господь велит прощать врагов своих, ибо в прощении истинная сила! Я прощаю тебя, Розмич, слышишь? — её голосок сорвался на крик, привлёк внимание горожан и нескольких дружинников.

— Уйди, — процедил Розмич.

— Я прощаю тебя! — крикнула Затея. — И Господь прощает! Господь велел прощать!

Розмич всё-таки повернулся к настырной синеглазке. Вовремя — девица пихнула в его сапог кусочек бледной кожи. Воин обозлился, потянулся, чтобы вытащить неожиданный «подарок», но Затея мёртвой хваткой вцепилась в руку. По щекам покатились чистые, прозрачные слёзы.

— Я прощаю тебя, Розмич, воин Алоди. И зла боле не держу! — прошептала она. — И ты прости меня. Во имя Господа!

Меченый застыл в седле. Ошарашенный и почему-то испуганный. Показалось — пропустил нечто очень-очень важное. А Затея отпустила руку и остановилась.

Ултен осенил девушку крестным знамением, начал бормотать молитву, слов которой ни одному словену не понять.

Отряд удалялся, а синеглазая Затея всё стояла посреди дороги, даже не пыталась вытирать горькие слёзы. И точно знала — вместе с Розмичем из её жизни уходит счастье. Нет его больше и уже не будет. Никогда.

* * *

Всё кончено!

Четырнадцать лет в слезах и беспрерывных молитвах, четырнадцать лет жгучей боли, расколовшей душу на тысячи крошечных черепков. Надежды стёрты в пыль. Любовь… а была ли она? Нет, нет и нет. Любви не было! Только мечты — бесплотные, несбыточные. Но злая Славия отняла даже их. Ничего не оставила. Пусто.

«Господи, мой боже! Почему так больно?! — беззвучно вопрошала Риона, прижимая руки к груди. — Господи, Всевышний! Почему ты не спас, не помог, не вразумил? Почему молчал, когда просила ответить? Почему молчишь и теперь?

Великий… Вседержитель! Господи, он убьёт меня! В нём не осталось ни капли добра! Он зарежет, как безмолвную овцу, а его златовласая жена будет топтать моё тело и смеяться! Велит скормить моё мясо рабам, а кости отдаст псам! Почему так случилось, Господи?

Я была верна Тебе! Все эти годы! Четырнадцать неимоверно долгих лет жила добровольной затворницей, чтобы не видеть бесовских плясок, не слышать бесовских речей. Я молилась Тебе, Господи, когда мой муж справлял дикие обряды, резал пленных на алтарях своих богов!

Я могла выйти к людям, принять их веру и стать настоящей королевой, но я осталась верна Тебе! Муж презирает меня за эту верность, слышишь?! Все эти годы он унижал, топтал, поноси́л грязными словами… лишь за то, что не принимаю его лживых богов… Господи, чем же я заслужила такие испытания?

Гордыня? Да, я была горда. Но я — дочь короля, а не безмолвная пастушка!

Алчность? Можно ли назвать алчной ту, коей самим Богом велено носить золото и шелка? Я жена короля-варвара!

Ревность? Но разве зазорно жаждать того, кто поклялся быть твоим до скончания дней? Разве зазорно плакать, зная, что в твою постель явился осквернённым? Господи, ты всемогущ и всевидящ! Ты видел бесовские оргии моего мужа, так неужели осуждаешь эту ревность? Господи!»

Риона сделала несколько шагов и, обессилев, рухнула на укрытую шкурами лавку.

Нет! Она не плакала — долгие годы, проведённые в этой забытой Богом земле, навсегда иссушили глаза. Горе не туманило разум, не дарило благословенного беспамятства — она перенесла слишком много, перешагнула черту, за которой не найти забытья. Когда будут резать на куски, ум всё равно останется ясным.

— Мама?

Удивлённый голосок дочери вывел из оцепенения не хуже звонкой пощёчины.

Риона протянула руки, заключила в объятьях кинувшуюся к ней девчушку.

— Мэлиса… — прошептала она.

«Господи! Господи, взгляни на это дитя! Что станет с Мэлисой [47], когда жестокий Одд расправится с моим телом? Он не пощадит дочь! Заставит ту, которую я воспитала в любви к Тебе, справлять требы чужим богам! Он иссечёт её душу, низвергнет в самый Ад!»

— Отец велел не произносить этого имени, — смущённо призналась девочка. — Он сказал, у меня только одно имя — Рагнхильд.

— Язычник…

— Что? — удивилась девчушка.

— Одд, твой отец, — язычник, — сказала Риона неожиданно твёрдо. Будто Рагнхильд не знала этого. — Он хочет, чтобы и ты звалась языческим именем. Но твоё истинное имя — Мэлиса!

— Но папа…

— Твой отец — лжец и изменник! — выпалила женщина. — Он молится одноглазому Дьяволу! Он хочет искалечить твою душу, как некогда искалечил мою жизнь! Не слушай его. Ты — Мэлиса, внучка великого короля земли Эйре. Самого благочестивого, самого христолюбивого короля! Твой отец даже мизинца его не стоит!

Девчонка закусила губу, на глаза навернулись слёзы. Хотела что-то сказать, но услышала строгое:

— Не перечь матери, Мэлиса!

«Господи, за что?.. Почему ты вложил в моё чрево дочь? Почему не одарил сыном?

Если бы одиннадцать лет назад я принесла бы Одду сына, всё бы было иначе!

Одд не осмелился бы смотреть на меня, как на бесполезную куклу, не взял бы вторую жену! Господи, почему Мэлиса? Почему ты не дал наследника?»

— Мама, что с тобой?

Тонкие детские пальчики потянулись к щеке, княгиня вздрогнула. Поймала ладошку Мэлисы, поцеловала.

Кто знает, вдруг это последняя встреча. Может, прямо сейчас дверь в горницу отворится, впуская в покои озлобленных варягов. Они не станут слушать мольбы и уговоры, просто выполнят приказ.

— Милая, иди к себе, — прошептала Риона. — Помолись о душе своего отца. Попроси Господа даровать Одду терпения и благоразумия.

— А ты?

— Я тоже помолюсь.

Она проводила Мэлису взглядом, торопливо перекрестилась.

На мгновенье показалось, что всё обойдётся, Господь сумеет защитить. Но стоило вернуться мыслями к последнему разговору с Оддом, вспомнить злющий взгляд Силкисив и равнодушие Гудмунда, сердце оборвалось.

— Господи, я грешна… — теперь она говорила вслух. Спокойно, потому как ужас сковал и голос, и мысли. — Я замышляла, но не против мужа, во имя его… Но как он мог вообразить, что моя рука поднимется против младенца? Господи, кем он меня считает? Или это Силкисив нашептала? Силкисив… бесовская девка, разлучница.

Ей мало моего унижения. Мало знать, что, бывая в Алоди, Одд даже не вспоминает о моей постели. Решила сжить меня со свету. Чтобы наверняка. Чтобы муж не смог одуматься… Господи, если предсказание не лжёт и Одду суждено умереть от змеиного яда, то я знаю ту гадюку, что погубит его.

Господь мой… спаси Одда! Вразуми неразумного раба Твоего! На Тебя уповаю.

Она вновь прижала ладони к груди, с надежной глянула вверх. Над головой постылый бревенчатый потолок, и только.

— Господи… — прошептала княгиня, запнулась. — Сбереги Ултена. Пусть кульдей вернётся, пусть его не тронет ни стрела, ни меч, ни острое слово. Помоги служителю своему в дальнем походе, сохрани. Если задуманное нами сбудется, я возведу три храма в Твою честь и навсегда выжгу любовь к королю-язычнику из сердца своего!

Часть третья