Стоим молча, не знаем, что сказать.
— Эх, семь бед — один ответ! — Шофёр швырнул лопату. — Ты прав, Андрей, не протараним мы эти завалы, пока солнце их не растопит. И в штрафной роте иногда живыми остаются. Ребята, вы подтвердите, какая дикая ситуация была? Шуруем, земляк, к твоему хутору! Глядишь, сегодня вареников с маком попробуем. — Он улыбнулся Прокопчуку, чтобы подбодрить его. И ко всем, тоном приказания: — Ну-ка, славяне, давайте штурманём эту стратегически никчёмную дорогу!
Дорогу к хутору, не более трёх километров, мы одолевали почти четыре часа. Уже в мутноватых сумерках приползли к старенькой хате. Андрея затрясло в ознобе, когда взялся за ворота. Пришлось мне их приоткрыть.
Как только Андрей вошёл во двор, из хаты шустро выбежала маленькая седая женщина. Охнул Андрей, а она, увидев сына, отшатнулась, перекрестилась и бессильно села в снег. И Андрей бы упал, если б я не подхватил его под руки.
— Господи, пресвятая богородица, Андрюша, ты?
— Я, мама, я!
Бросился наконец к матери, поднимает её, целует, а она все ощупывает его, поглаживает: никак не может поверить, что видит сына.
Переступили порог, и нас окутал блаженный, казалось забытый, уют отчего дома.
— Почему ж ты, Андрюша, весточки не подавал о себе? — Мать прильнула к сыну. — Хотела было уже панихиду по тебе служить у попа в соседнем селе. Насташа отговорила. Может, в плену, говорит, а может, сильно ранили.
— Странно, очень странно, — подал голос шофёр. — Мои старики в лесу живут — отец лесником у меня, — и то письма регулярно доходят.
Мать оглянулась на нас, всплеснула руками:
— Господи, что ж это я гостей на пороге держу? Заходите, раздевайтесь, отдыхайте, я сейчас… — и метнулась к печи.
Пока мы раздевались, мыли руки при желтоватом свете коптилки, моргающей на лежанке, запаровала картошка на столе, появилась миска с капустой и солёными огурцами. А когда сели за стол, так и бутылка оказалась тут как тут; видно, где-то далеко была припрятана, хозяйка долго вытирала её от пыли и паутины.
Сели за стол втроём, Андрей все ещё стоял посреди хаты, не отрывал глаз от фотокарточки на стене — на скамейке сидят двое очень похожих нахмуренных мальчишек. Мы догадались: это Андрей и его брат. Над братом на раме — золотистый пучок бессмертника.
— Мама… это правда?
Она скорбно покачала головой:
— Ой, правда, страшная правда, сынок. Когда загрохотало на западе, германские самолёты полетели, Юрчик сам о войне догадался и пошёл в военкомат. Просила, умоляла, даже за полы хватала: не торопись, позовут, если ты понадобишься. Где уж там, даже слушать не стал. Я, мама, комсомолец, говорит, не могу ждать повестки из военкомата, если за Сенькиной дубравой пушки бьют. Проводила его на просёлок, дальше не пустил. Не иначе, душа его чуяла беду. Даже до района не дошёл Юрчик. Однорукий Сидор, тот, что возле запруды живёт, привёз его вечером убитого. Тот с сенокоса возвращался. Говорит, может, с самолёта германского застрелили, но скорее всего, лесные вурдалаки подстерегли. Ещё до войны в лесах шастали бандиты, а теперь, в войну, они с германцами.
Наверно, она горе это тяжкое так слезами окропила, что уже не было их у неё. Андрея как будто ударили под колени: упал на лавку, зарыдал тяжело. Мать сидела возле сына, гладила рукой его белокурые волосы, смотрела куда-то невидящими глазами.
В сенях громко-задорно прокукарекал петух, и мы все вздрогнули, точно от выстрела. Мать вытерла сухие глаза, легонько взяла Андрея за руку, ласково сказала:
— Сынок, успокойся, вставай, тебя ведь товарищи ждут. Слава богу, ты живой, уберегли тебя мои молитвы от пули коварной. Помянём Юрчика, поговорим, поспите до утра, отдохнёте от службы своей тяжёлой.
Молча выпили по рюмке, молча поели картошки с капустой, с огурцами.
А что тут скажешь, чем утешишь?
3
Несильно, но тревожно-часто постучали в стекло. Мать подошла к окну, закрылась ладонями, чтобы не мешал свет коптилки, и радостно вскрикнула:
— Насташа! Андрюша, твоя родная тётя пришла! Вишь, почуяло сердце.
Тётя долго обнимала и целовала Андрея. Потом вдруг оттолкнула резко.
— Ой, племянник, в недобрый час прибился ты к матери Юстине! Да ещё на ночь…
— Почему в недобрый? — удивился Андрей. — Что-то вы, тётя Насташа, не то… Мы освободили вас, гоним фашистов с нашей земли, пыль позади них столбом. Вот только Юрчика нет… Ух, гады проклятые! — Он скрипнул зубами.
— Вот из-за них и беда, — сокрушённо покачала головой тётя. И, оглянувшись, встревоженно заговорила: Сейчас только зашла к соседке соли попросить взаймы — у этих кулаков всегда все есть, — вижу: сидит за столом их сынок — принесли его черти домой из лесу. Пьяный — чуб на лоб свесился, глаза, что у кроля, красные, а злющие, как у черта болотного. Говорит отцу, а языком еле ворочает: «Теперь не будем пешком ходить, на авто будем ездить. Какую-то советскую машину занесло на наш хутор — сам увидел случайно. Вот выпью ещё чарку и мотну к своим. Мы советским воякам быстро шеи свернём и машину заберём». Меня как будто в грудь ударило: это же наш Андрюша приехал! Про соль забыла, скорее из хаты и к вам…
Андрей вскочил, побежал к двери. Куда он?
— Догоните его! — дёрнула нас за руки тётка Насташа. — Андрюша к тому бандиту побежал. С голыми руками, безоружный. А у этого ирода автомат и гранаты к ремню привязаны.
Мы бросились вслед. Шофёр на ходу схватил свой автомат.
Попробуй догони Андрея! Вскоре и топот его ног затих.
В переулочке столкнулись с темной фигурой. Прижались к плетню, шофёр наставил автомат. Оказалось, Андрей.
— Стойте, ребята, — глухо сказал. — Поздно. Исчез мерзавец. Ух задушил бы собственными руками! И откуда такая дрянь берётся?
Мы медленно пошли обратно.
— Откуда берётся? — отозвалась тётка Насташа. — Они такие от рода, от корня. Отец его при панской Польше был полицаем, и сын его по той же дорожке пошёл.
— А не могли они и до почты добраться, письма выкрадывать? — вдруг напряжённо спросил Андрей. — Пять треугольников я послал матери, два вам, а ни одного, говорите, не получили.
— Не получили, — вздохнула тётка Насташа. — Могли, ироды, и перехватить. Не только нам, никому с фронтов писем нет, только похоронки приходят.
— Эх, если б нам сейчас каждому по автомату да по нескольку гранат и знать туда дорогу, мы бы им показали гуся жареного! — шофёр сжал кулаки.
Вернулись. Тревога обступила нас со всех сторон. Что же делать? На четверых — один автомат. Против целой банды…
А мама Андрея с тётей Насташей плачут, места себе не находят.
— Вот и навестил мать, Андрюшенька, — почти стонет тётка Юстина. — На погибель свою и своих товарищей прибился к хутору. Чтоб им, иродам проклятым, руки покорчило и судорогой свело, чтоб они в гиблом болоте потопли.
Вижу: и мои попутчики сникли, повесили головы. Нет, нельзя вот так сидеть! Нужно что-то придумать. Может, попробовать вернуться обратно, на просёлок? На улице потеплело, снег тает. Глядишь, за ночь машины проторят дорогу, и, возможно, уже какой-нибудь «студебеккер» прорвался. Не может фронт жить без подкрепления, и не все машины по главным дорогам пускают, чтобы не приметили их самолёты-разведчики. Сказал об этом товарищам. Они взбодрились немного. Вышли все на улицу.
Остановились в начале улицы, ведущей к просёлку, повернулись к шофёру, ждём, что он скажет. А он посмотрел внимательно, сквозь зубы выругался.
— Не пойдёт машина в гору в такую гололедицу, — сказал он наконец. — Только пупы надорвём.
Да, ему виднее. И все же, что делать?
— Да чего вы с этой машиной носитесь как с писаной торбой? — досадливо машет рукой тётка Насташа. — Это же не живой человек, а железо мёртвое. Пусть ею подавятся бандиты. Сядут на неё пьяные и разобьются. А вам новую дадут, вы же не виноваты, что в такой переплёт попали.
— Что-о? — вдруг вскинулся шофёр, будто его муха укусила, — Машину бросить? Бандитам? Да вы что?
Он смотрел на тётку Насташу, а обращался к нам. Мы молчали. А правда, разве есть другой выход? Дарить машину бандитам, конечно, мы не собираемся, сожжём её вместе со снарядами. На куски разнесёт. Постой, постой, сержант, но ведь совсем рядышком хата Андрюшкиной матери… И другие хаты… Так что же делать? Погибать вместе с машиной?
Наверно, не один я так думал. Вон Каратеев пошёл к хате. На ходу бросил шофёру:
— Вот и оставайся, если машина тебе дороже жизни.
Андрей пристально смотрит на меня. И в темноте я угадываю его немой вопрос: и мне брать шинель? Вместо ответа тоже иду за Каратеевым.
Шофёр выбежал вперёд, загородил нам дорогу. И жалобным, просительным голосом сказал:
— Товарищи, ребята, я тоже хочу жить! У меня отец и мать дома, девушка Тоня ждёт… Но поймите — не могу я бросить машину! Что мне командир скажет, что мне в роте скажут?
Мы остановились. Он прав. Однако машину на горбу не понесёшь. Вот упрямец! Погибнет ни за понюх табаку. Конечно, мы не собирались оставлять его.
— А ты хочешь, чтоб мы все полегли возле твоей машины? — бросаю раздражённо. — Если есть идея, говори быстрее! Время ведь не ждёт, вот-вот бандеровцы нагрянут!
Мы останавливаемся напротив двора Андрюшиной матери. Шофёр молчит, вертит головой во все стороны.
— Есть, есть! — тонко вскрикивает он, — Видите, улица эта под уклон идёт, наверно, к какому-нибудь селу выведет. Может, попробуем, толкнём машину?
— А бандиты что, не найдут нас в том селе? — говорю сердито, терпению моему приходил конец.
Шофёр сник, махнул рукой, нахмурился, побрёл к грузовику, черным призраком застывшему посреди улицы; казалось, он прислушивался к нашему разговору.
Шофёра схватила за руку тётка Юстина:
— Ты дело говоришь, сынок! Езжайте, езжайте туда, дети! Там в селе Зелёном крепкая самооборона, не то что у нас. В четверг они отогнали бандитов. В лощину скатитесь быстро, как на санях. Мы с Насташей подтолкнём вашу машину, соседей позовём.