Мы переглянулись. В самом деле, мысль.
— А вы, мама? — тихо спросил Андрей. — Вы с нами? Вам нельзя оставаться. Кто-нибудь донесёт бандитам.
— Обо мне ты не беспокойся, сынок, — махнула она рукой. — Вот как подтолкнём вашу машину, пойду к Насташа, пересижу у неё. А кто видел, что сын ко мне приезжал? Было уже темно, когда вы подъехали. Во двор не въезжали, а следы на улице снегом забросаем.
Соседей мы не стали звать: вдруг кто-нибудь из них ненароком обмолвится? Тронулись. Немало снега растаяло, по улице проехало несколько саней, сделали кое-какой след, но все же мы почти окончательно выдохнулись, пока вытолкали машину за хутор.
Толкали машину — под гору она шла легче, — и все время оглядывались: не гонятся ли бандиты? Спокойно белел снег, спал хутор, разве что изредка сонно лаяла собака. Долго на околице виднелись две тёмные фигуры — это стояли мать Андрея и тётка Насташа.
4
В селе завязли возле первой хаты. В этом месте дорогу пересекал настоящий снежный вал, снежная баррикада. Уж не оборонцы ли, о которых вспоминала тётка Юстина, набросали этот вал? О самообороне наслышался, пока лежал в госпитале. Во многих сёлах Западной Украины местные жители организовали отряды для защиты от бандитов-бандеровцев.
Я крепко потёр лицо. Решай, сержант, как действовать дальше. По военным законам ты теперь командир, как старший по званию, решать нужно быстро: вот-вот налетят бандиты.
Да-а, считай, что мы уже в селе. Достаточно проехать хотя бы метров двести, спрятаться за этой снежной стеной. Но сил уже нет для того, чтобы прорыть в ней проезд. Только время зря потеряем. Стало быть, нужно срочно идти в ближайшую хату и расспросить о самооборонцах.
Пойду, наверно, вон в ту лачугу, я всегда больше верил беднякам. Тем более на Западной Украине, где всего полтора года просуществовала Советская власть. Как только ступил на узенькую тропку, за моей спиной раздался густой сочный голос:
— Доброй ночи, люди добрые! Уж не советские ли воины пожаловали в наше село?
Стремительно обернулся. В распахнутой калитке по ту сторону улицы стоял плотный мужчина в тулупе внакидку. За его спиной виднелась добротная хата под блестящим железом.
— Здравствуйте, — отвечаю за всех. — Угадали, мы советские бойцы. Завязли в ваших снегах…
О том, откуда мы, куда едем, как попали сюда, промолчал. Кто его знает, что за человек. Вряд ли в этом селе все — наши друзья. Разглядим, что за птица и чем он дышит, может, и спрошу у него о самообороне.
— Да, господь бог сыпанул снега по глупости, прости меня, грешного. А может, его лукавый попутал? Входите в мой дом, дорогими гостями будете, — рокочет приятный бас мужчины. — Поужинаете, чем бог послал, отдохнёте с дороги. Человек, как всякая божья тварь, ночью должен спать.
Хм, как-то чудно говорит человек. Ну, все равно зайдём, расспросим. Честно говоря, уже и ноги не держали, глаза слипались. Казалось, прислонюсь на мгновение к калитке — провалюсь в бездну.
Первое, что бросилось в глаза в просторной светёлке, — множество икон в углу, они сияли позолотой в свете большой лампады. «Как иконостас в церкви», — шевели гнулась в голове вялая мысль. А больше и думать не было сил: тепло мигом разморило меня, сделало каким-то ватным. Почти рухнул на стул, непослушными пальцами пробую расстегнуть шинель и не могу. Ругаю себя потихоньку: совсем разомлел. Нужно немедленно расспросить у мужчины, кто он такой, и, если наш, послать за самооборонцами. Наверно, бандиты уже идут по нашему следу. А язык будто клеем смазали.
Хозяин помог мне раздеться. Теперь я вблизи разглядел его. Небольшая борода, аккуратные усы, длинные волосы. Поп? Вот так попали в гости! Нужно немедленно отсюда…
Попытался подняться; руки попа мягко посадили меня опять.
— Сынок, неужели ты испугался слуги божьего? — В голосе попа обида. — Греха побойся! Да я за вашу победу денно и нощно молюсь, молебны служу в церкви. У меня ваш генерал ночевал, вот на этой кровати. — Он показал на высокую никелированную кровать. — Отдыхал после боя.
Я озадаченно заморгал глазами. Вот так поп! А может, неправду говорит? Спрошу-ка о самообороне. Тут ему не с руки будет врать, если не наш человек. Я же попрошу кого-нибудь позвать.
Поп внимательно выслушал меня, чинно кивнул головой:
— Есть у нас такие. Крепкие мужики там собрались.
Вот поужинаете, пойду и позову прихожан, чтобы охраняли вас. Не волнуйся, сынок, — заметил мой нетерпеливый жест, — у них везде посты расставлены, в случае чего, предупредят об опасности, выйдут с оружием против врагов.
Ну да, везде! Возле баррикады мы никого не увидели. Оглянулся на товарищей, чтобы посоветоваться. Прокопчук как сел на лавку, так словно прикипел к ней. Каратеев и шофёр, что называется, пальцами раздирают глаза. Какой с ними совет! Вот сейчас встану, выйду во двор, умоюсь снегом, взбодрюсь, и мы с попом пойдём к самооборонцам. А ребята пусть поспят.
Поп будто прочитал мои мысли.
— Да не терзай себя, сын мой, лишней тревогой. Я сейчас сам быстренько схожу к соседу, а он соберёт самооборонцев.
И вышел из хаты. Я было дёрнулся, чтобы пойти за ним, и не смог оторваться от стула. Даже не почувствовал, как опять задремал.
Вскинулся от громкого голоса попа:
— Все, сын мой, успокойся. Побежал Григорий к главному самооборонцу. Сядем за трапезу. Проголодались, наверно, вашей полевой кухни здесь же нет.
Я не заметил, когда в светёлку вошёл мальчишка лет двенадцати. Был он в заношенной посконной рубашке, таких же посконных штанах, на ногах — большие старые сапоги. Но ходил он в них почти неслышно, словно разутый. Тихо и быстро. За несколько минут весь стол был уставлен едой: холодец, колбаса, солёные помидоры. А вот и белая булка появилась посреди стола. У меня слюнки потекли — не очень-то мы отъедались во время наступления, кухни, случалось, отставали на несколько суток, на одних сухарях да воде держались. А люди и рады бы угостить, так их фашисты ободрали до ниточки. И в госпитале не приходилось есть такого. Мальчик носил все это ловко, быстро, но как-то… робко, как будто боялся ошпариться. Отчего это? И что за мальчишка?
Поп обратил внимание, что я заинтересовался мальчиком.
— Отрок сей сирота несчастный, — сказал тихо, с грустью. Пригрел его, приютил, чтоб никто не обидел одинокого ребёнка. Вот так и живём вдвоём в мире и согласии. Правда, Емельян?
Мальчик, слушавший эти слова, покорно склонил голову, быстро посмотрел на попа, кивнул, а потом мельком глянул на меня. В его глазах я заметил тоску и какой-то немой вопрос, что ли… Тревожно мне стало от этого взгляда.
А поп между тем сделал широкий жест руками:
— Приглашаю товарища командира и его воинов к трапезе. Чем богаты, тем и рады, надеюсь, не побрезгуете. Хотя только завтра пасха, будем разговляться сегодня ради дорогих гостей.
Так вот почему такой богатый стол! А я черт знает что подумал. Теперь мне ясно, почему мальчишка с таким страхом нёс к столу колбасы, куличи. Для него, наверно, большой грех оскоромиться до пасхи. Видно, поп хоть и прогрессивный, однако все же задурманил ему голову.
Ну, ладно, перекусим, грехом нас не испугаешь. От колбасы такой запах, а холодец глазами бы ел!
Когда мы сели за стол, я позвал и мальчишку. Поп нахмурил брови (мальчишка от его взгляда, казалось, стал меньше ростом), однако лицо попа прояснилось, и он пальцем поманил мальчишку: — Иди, Емельян, к нам, как пан товарищ говорят.
Он нерешительно подошёл ко мне, стал рядом. Я почти силком посадил его, погладил по лохматой голове. Емеля даже задрожал от ласки, на его ресницах появились слезы. Поп заметил это, натянуто улыбнулся, сказал:
— Ешь скоромное, я попрошу нашего господа простить тебя. Ради таких гостей!
— Спасибо, — одними губами промолвил мальчишка, робко взял кусочек колбасы и, ловко выскользнув из-под моей руки, выбежал из хаты.
Поп что-то пробормотал ему вслед и налил нам по рюмке. Нам — это мне, Каратееву и шофёру! Андрея не добудились: спал крепко. Я не стал настаивать: Андрей сегодня столько пережил. Глядишь, разбуди, он рванёт на хутор к матери, может попасть в руки бандитов. Пусть выспится, тогда поест. И будет бодрее нас. В эту ночь всякое может случиться, нужен хотя бы один бодрый человек.
— Дорогие наши освободители! — встал и торжественно произнёс поп, высоко подняв рюмку. — Хоть и грех великий сегодня пить водку и колбасу с куличами есть, оскоромимся ради вас, воинов славных! Отмолю перед господом богом прегрешение своё и ваше. — Широко перекрестился и опрокинул рюмку в рот.
Мы тоже выпили, принялись за колбасы и холодец. А поп снова наполняет рюмки. Я закрыл свою рукой, мои товарищи тоже.
— Сын мой, — рассудительно говорит поп, — дело твоё, право твоё, употреблять ли это зелье до дна или только пригубить, как это делал Иисус Христос, но ты сперва выслушай меня. Сыновья мои, — повысил он голос, видя, что шофёр уже клюёт носом, — я хочу, чтобы вы, подняв эти рюмки, вспомнили своих матерей и отцов далёких, своих родственников и пожелали им доброго здоровья и радости от будущей встречи с вами, живыми и невредимыми!
Тесно мне стало в груди от этих слов, вижу — шофёр моргает глазами, Каратеев дёргает усы. Задел нас поп за живое. Сколько раз, бывало, видел во сне отца и мать на фронте, а ещё Володьку. Хорошо, что я не разбудил Андрея. После таких слов он не усидел бы в хате.
Посмотрел на попа, чтобы поблагодарить его за сердечные слова, и словно укололся об его взгляд: внимательный, трезвый, пристальный. Я резко поставил рюмку. Поп глянул на меня и тоже опустил рюмку.
— Не веришь ты, сын мой, в мою искренность, в моё доброе слово, от души сказанное. А пожил бы ты на этом нашем перекрёстке, где кто ни идёт, тот и дёргает, и в твоём взгляде отпечаталась бы вечная настороженность. Подчас и неосознанная. Вот скажи мне как на духу: будут у нас снова колхозы организовывать или нет? У вашего генерала не посмел об этом спросить. Не только сам интересуюсь — прихожане не дают покоя. Новое это дело, приживётся ли оно у нас?