И вот мир, тот мир, в котором прошла вся жизнь бая, если верить спящему в михманхане мулле Халтаджи, разваливается, как ветхая мазанка при землетрясении. А может, эта старая лиса с жидкой, как у паршивой козы, бороденкой, шутит, хочет испытать крепость нервов хозяина? Ведь такие шутки, говорят, уже случались с самыми верными слугами светлейшего, дай ему бог вечного процветания, эмира Алимхана. Особенно с тех пор, как появились эти младобухарцы, сгори они живьем в аду! Пошутит мулла Халтаджи, выведает у кого какое настроение, а уж потом, говорят, самые болтливые гниют в зиндане живьем. Перебрав в памяти весь свой разговор с муллой и не найдя там ничего крамольного, он мысленно произнес: «О, аллах, пусть все то, что сообщил мулла, окажется шуткой!». Свернувшись калачиком, он и уснул тут же, на чорпае…
Проснулся рано. Солнце только поднялось, и потому склоны гор на западе казались залитыми яркой и очень жидкой кровью, которая, словно пленка, покрыла саи, голубые рощи арчи и снежные шапки. Казалось, горы эти — огромный костер. На супе под чинарой в центре двора о чем-то спорили сыновья Пулат и Артык, грузный смуглый парень с огромными ручищами. Его лицо было менее привлекательным, чем у Пулата, но, как и всякое молодое лицо, оно обладало теми достоинствами, что присущи молодости. Увидев направившегося к ним отца, парни привстали и в мгновенье прекратили разговор. Бай подумал, что ребята, видимо, вели речь об эмирском добре, ведь, снаряжая караван, он не давал покоя ни себе, ни им. Сыновья понимали тревоги отца и не обижались на него — работали не покладая рук.
«Несчастные, — подумал он, вспомнив разговор с муллой, — они и не знают, что скоро их беспечному веселью может прийти конец, что станут они рабами гяуров!» Сердце старого бая вздрогнуло при этой мысли, сжалось в комок. Но сыновьям он постарался не выдать своих чувств и, подойдя к ним, как всегда, полуигриво спросил:
— О чем спор, дети мои?
— Я никак не могу понять его, отаджан, — воскликнул Артык, как старший, — что за душа в нем сидит! Ну, прямо девушка!
— Не девушка, а человек, — упрямо ответил Пулат. — Зачем лишать жизни того, кому богом она дана? Поэтому я и отпустил твоего кеклика. Хорошо, что еще вовремя успел, а то бы задохнулся он в твоем силке.
— Вечный спор, — махнул рукой бай, — о добре и зле. И оба вы правы, сыновья. Каждый по-своему, конечно. Согласен с тобой, Пулатджан, — нельзя лишать живое существо жизни! Но и ты прав, Артыкджан, — кошка создана для того, чтобы ловить мышей!..
Много общего видел бай в сыновьях. И тот и другой беспрекословно исполняли родительскую волю, уважали старших, были трудолюбивыми, смелыми и, каждый по-своему, отчаянными. Но, наверное, и нельзя быть иными, когда тебе двадцать и чуть меньше? Оба они нежно любили свою мать и сестренку Гульсум, девушку на выданье, стройную, как газель. И вместе с тем сыновья во многом были непохожи друг на друга. Артык был отчаянным, ни перед чем не останавливался, чтобы достигнуть своей цели. Особенно это проявлялось на тоях или на охоте. Чем больше он терпел поражений, тем яростней становился. Он мог уйти по следу архара в такие дебри, откуда другой ни за что уже не вернулся бы сам, заблудившись в бесчисленных чащах арчи, саев и адыров. А он… Похудевший и изможденный, в одежде, превратившейся в лохмотья, возвращался в Кайнар-булак, неся на плечах добытого зверя. Один вид кровоточащей раны джейрана приводил его в безумный восторг, глаза зажигались огнем. Вместе с тем, Артык всегда оставался нежным, любящим и послушным сыном. «Вероятно, одно не исключало другое», — думал Сиддык-бай.
Иным был Пулат. Он тоже был парнем не робкого десятка. Когда нужно, Пулат мог стать отчаянным и смелым, как барс. В прошлом году, например, он ушел на поиски брата темной ночью, пропадал в горах весь следующий день и все-таки нашел его. Он был сильным и выносливым, труд с раннего возраста и условия жизни в кишлаке закалили его физически, выработали характер настоящего дехканина. Но все это удивительно сосуществовало в нем с несвойственной для молодых кайнарбулакцев любовью к природе.
В этом он был похож на Норбиби, свою мать, умершую, когда ему было только два годика. Незадолго до этого в кишлаке погиб Абраймерген, его задрал раненый медведь. Осталось его двое детей — четырехлетний Артык и только что родившаяся Гульсум. Конечно, после смерти своей жены Сиддык-бай мог привести в дом девушку, любой отец не пожалел бы для него взрослой дочери, но он взял вдову Абрая — самого бедного кайнарбулакца. Он исходил из того, что сыну Пулату нужна мать, а не какая-то там девчонка. А Халчучук — так звали вдову — из-за одной благодарности, что не оставил ее с двумя детьми на произвол судьбы, будет приглядывать за его сыном лучше, чем за своими. Так оно и случилось. Кроме того, разница в возрасте между детьми получалась примерно в два года, как и в любой семье кишлака, что тоже было очень кстати. Для непосвященных, даже для того же муллы Халтаджи, это покажется вполне естественным.
Дети бая не знали, что они — дети разных матерей и отцов. Это было одной из величайших тайн кишлака, и никто не смел вспоминать о ней. Поступок бая, взявшего в дом почти нищую вдову с двумя лишними ртами, был настолько благородным в глазах кайнарбулакцев, что одно сознание этого держало за зубами даже самые злые языки. Да и прошло с того времени без малого семнадцать лет, многое из памяти выветрилось уже, просто в кишлаке давно привыкли, что у Сиддык-бая есть два сына и красавица дочь, работящие и скромные.
Совместная жизнь с новой женой не дала баю других детей, но на то, думал он, видно, была воля аллаха, всемогущего и всевидящего, повелителя судеб султанов и нищих, и всего живого на земле и под семью небесами.
Горы Пулат знал не хуже Артыка. И по скалам лазил без устали, забираясь в самые глухие уголки, туда, где, казалось, и архар не пройдет. И делал он это вовсе не для того, чтобы лишить жизни джейрана или лису, а чтобы полюбоваться красотой внезапно открывшегося перед ним кусочка гор, какого-нибудь глубокого ущелья с причудливо нависшими глыбами камня, родником, кипящим под тысячелетней арчой, восхититься ловкостью архара, величественно застывшего на гребне неприступной вершины. Он понимал язык птиц, а журчанье родника силой его воображения могло превратиться в шум прибоя сказочного моря. Словом, этот сын бая был совершенно другим, мягким. «Может, и прав Артык, — подумал бай, — назвав его девушкой, но разве виновен в том Пулат? Человек бывает таким, каким его сотворил всевышний».
— Человек создан для того, чтобы властвовать, — нарушил нахлынувшие воспоминания бая Артык, — а Пулат не хочет понять этого. Такого кеклика отпустил! Все, теперь я с ним никогда на охоту не пойду!
— У меня тоже нет особого желания ходить с тобой, — отпарировал Пулат. — Противно смотреть, как ты радуешься смерти живого существа.
— И это, отаджан, говорит джигит, — вскочил со своего места Артык. Голос его кипел гневом. — Как тебе не стыдно, брат? Ты чей сын? Сиддык-бая? Так и будь похожим на него! Твердым — когда нужно — как камень!
— Вот именно, когда нужно, — ответил Пулат. — А ты всегда такой!
— Э, да что с тобой разговаривать, — махнул рукой Артык, — имя у тебя Пулат — сталь, а характер — вата!
— Оба вы мои сыновья, — начал успокаивать братьев бай, — сядьте и не спорьте до хрипоты из-за паршивого кеклика. Бог с ним, пусть живет он, пока, Артыкджан, снова не попадется в твои силки. Но оба вы мне ответьте на один важный вопрос — что бы вы стали делать, если бы кто-то посягнул на ваше благополучие, дом, захотел бы отобрать все, чем вы живете, превратить в рабов, а?
— Я бы дрался с ним до последней капли крови! — воскликнул Пулат.
— А я бы и сам не знаю, что сделал бы с таким наглецом, — сказал Артык. — Наверное, изрубил бы на куски и бросил собакам!
— Ну, ладно, — довольным тоном произнес бай, — я был уверен в таком вашем ответе. А теперь — хватит спорить, присмотрите за скотиной, да не забудьте ячменя задать коням гостей. Кстати, где мюриды?
— Спят без задних ног, — усмехнулся Артык, — разве таким байваччам под силу наша тропа? Кишка тонка!
— Отаджан, — произнес Пулат, — а к чему вы такой разговор о врагах завели, а? Может, мулла Халтаджи что…
— Ничего не случилось, — перебил его бай, нахмурившись. — Просто хотел узнать сыновей своих поближе…
Мулла Халтаджи проспал почти до вечера. «Разбужу-ка я его, — вспомнил о нем бай, когда солнце уже начало садиться. Он увлекся домашними заботами и не заметил, как день прошел. — Бедняга, так намаялся в пути, что все молитвы пропустил. Скоро время кубтана, пусть хоть его свершит, да и я заодно помолюсь рядом с ним».
Бай тихонько приоткрыл дверь михманханы, она скрипнула и разбудила муллу. Он открыл глаза, сладко потянулся и, вскочив, стал искать в сумеречной темноте калоши. Сиддык-бай подал их ему. Нарочито пожурив себя за то, что долго спал, мулла совершил омовение и начал молиться, встав на коврик. Помолился и бай.
После этого бай пригласил муллу к дастархану, а Артык тем временем зажег шайтан-чирак и поставил в нише михманханы. Комната наполнилась едким запахом зигирного масла, а огонь чирака едва-едва освещал то, что было на дастархане. На стенах колебались тени сидящих друг против друга бая и его гостя, а лица их, казалось, были растворены во мраке. По голосу муллы чувствовалось, что отдых пошел ему на пользу, он стал спокойным и рассудительным, не перебивал, как вчера, Сиддык-бая. После ужина он стал расспрашивать бая о близлежащих кишлаках.
— То, что есть внизу, — ответил бай, махнув рукой в сторону тропы, — вы уже видели, а выше ничего нет, бесконечные горы. Все саи, которые спускаются в нашу долину, обрываются у подножья снежных вершин, таксыр.
— Мышеловка, значит?
— Говорят, за большим хребтом люди живут, — ответил бай, не поняв смысла «мышеловки» муллы, — но мне там ни разу не довелось побывать.
— Много уже вам, бай-бобо, — спросил мулла, переменив тему разговора, — той давно справили?