Тем не менее он добродушно засмеялся и уверил меня, что лишнего мы ничего не возьмем: если что-нибудь останется, то матросы поделятся и возьмут с собой по домам. Казалось, таков был обычай на яхте. Когда количество всех съестных припасов было установлено и очередь дошла до напитков, то я почувствовал странное обязательство заготовить продовольствие для всего экипажа на целую зиму, но молчал, чтобы не показаться скупым. Только когда мистер Гойльс с большой заботливостью осведомился, сколько бутылок будет взято собственно для матросов, то я скромно заметил, что не намеревался устраивать никаких оргий.
— Оргий! — повторил мистер Гойльс. — Да они выпьют эти капли с чаем. Надо нанимать хороших людей и обращаться с ними хорошо; тогда они будут хорошо работать и являться по первому вашему зову.
Я не чувствовал желания, чтобы они являлись по первому моему зову; у меня в сердце зародилась антипатия к этим матросам, прежде чем я их увидел. Но мистер Гойльс был очень воодушевлен, а я очень неопытен и подчинился ему во всем. Он обещал, что «не прозевает ни крошки и справится со всем сам, с помощью только двух матросов и одного мальчика». Не знаю, к чему последнее относилось — к провианту или к управлению яхтой.
По дороге домой я зашел к портному и заказал себе подходящий костюм с белой шляпой; портной обещал поспешить и приготовить его вовремя. Когда я, вернувшись, рассказал все Этельберте, она пришла в восторг и взволновалась только одним обстоятельством: успеет ли она сшить себе платье. Это совсем по-женски!
Наш медовый месяц кончился еще недавно — и кончился, благодаря посторонним условиям, раньше, чем мы этого желали; поэтому теперь нам захотелось вознаградить себя, и мы решили не приглашать с собой ни души знакомых. И слава Богу, что так решили. В понедельник костюмы были готовы, и мы отправились в Гарвич. Не помню, какой костюм приготовила себе Этельберта; мой был весь обшит узенькими белыми тесемочками — очень интересно.
Мистер Гойльс встретил нас на палубе радушным приветствием, что завтрак готов. Надо отдать ему справедливость: поварские способности были у него хорошие. О способностях остального экипажа мне судить не пришлось; одно могу сказать — ребята скучать не любили.
Я думал, что как только команда отобедает, мы подымем якорь и пойдем в море... Я закурю сигару и вместе с Этельбертой буду следить, облокотившись на поручень, за мягко тающими на горизонте белыми скалами родного берега...
Мы исполнили свою часть программы, но при совершенно пустой палубе.
— Они, кажется, не спешат отобедать, — заметила Этельберта.
— Если они в две недели собираются съесть хотя половину запасов, то нам их нельзя торопить: не поспеют, — отвечал я.
Прошло еще несколько времени.
— Они, вероятно, все заснули! — заметила опять Этельберта. — Ведь скоро пять часов, пора чай пить.
Тишина действительно стояла полная. Я подошел к лестнице и окликнул мистера Гойльса. Мне пришлось кликнуть три раза, и тогда только он появился на зов. Почему-то он казался более старым и «рыхлым», чем прежде; во рту у него была потухшая сигара.
— Когда вы будете готовы, капитан, мы тронемся,— сказал я.
— Сегодня мы не тронемся, с вашего позволения, сэр.
— А что такое сегодня? Плохой день?
У моряков много примет, и я думал, что мистеру Гойльсу не понравился чем-нибудь самый день.
— Нет, день ничего; только ветер, кажется, не хочет меняться.
— А разве ему нужно меняться? Как будто он дует прямо в море.
— Вот-вот, сэр! Именно: он бы и нас отправил прямо в море, если бы мы снялись с якоря. Видите ли, сэр, — прибавил он в ответ на мой удивленный взгляд, — это ветер береговой.
Ветер был действительно береговой.
— Может быть, за ночь переменится! — И, одобрительно кивнув головой, мистер Гойльс разжег потухшую сигару. — Тогда тронемся: «Головорез» хорошее судно.
Я вернулся к Этельберте и рассказал о причине задержки. Она была уже не в том милом настроении, как утром, и пожелала узнать, почему нельзя поднять паруса при береговом ветре.
— Если бы ветер был с моря, то нас выбросило бы обратно на берег, — заметила она. — Кажется, теперь самый подходящий ветер.
— Да, тебе так кажется, дорогая моя, но береговой ветер всегда очень опасен.
Этельберта пожелала узнать, почему береговой ветер всегда очень опасен. Ее настойчивость огорчила меня.
— Я этого не сумею объяснить, но идти в море при таком ветре было бы ужасным риском, а я тебя слишком люблю, моя радость, чтобы рисковать твоей или своей собственной жизнью.
Я думал, что объяснил очень мило, но Этельберта только пожалела, зачем уехала из Лондона днем раньше, чем следовало, и ушла в каюту.
Мне стало почему-то досадно. Легкая качка яхты, стоящей на якоре, может испортить самое блестящее настроение.
Утром я был на ногах чуть свет. Ветер дул прямо с севера. Я сейчас же отыскал шкипера и сообщил ему о своем наблюдении.
— Да, да, сэр. Очень печально, но мы этого изменить не можем.
— Как? Нам и сегодня нельзя тронуться с места?!
— Видите ли, сэр, если бы вы хотели идти в Ипсвич — хоть сейчас! Сколько угодно! Но так как наша цель Голландские острова, вот и приходится сидеть.
Я передал эти новости Этельберте, и мы решили провести весь день в городе. Гарвич место вообще не веселое, а к вечеру совсем скучное. Побродив по ресторанам, мы вернулись на набережную. Шкипера на месте не было. Вернулся он через час в более веселом настроении, чем мы, даже в очень веселом; если бы я не слыхал от него лично, что он пьет ежедневно только один стакан грогу перед сном, то принял бы его за пьяного. На следующее утро ветер дул с юга. Шкипер встревожился, говоря, что если это будет продолжаться, то нам нельзя ни двигаться, ни стоять на месте. У Этельберты начало зарождаться чувство острой неприязни к яхте, и она объявила, что предпочла бы провести неделю в надежной купальне. Два дня прошли в большом беспокойстве. Мы спали на берегу в гостинице. В пятницу ветер задул с востока. Я встретил шкипера на набережной и сообщил ему радостную весть. Он даже рассердился:
— Что вы, сэр! Если бы вы больше понимали, то видели бы, что ветер дует прямо с моря!
Тогда я спросил серьезно:
— Скажите пожалуйста, что я нанял? Плавучий дом или яхту? Что это такое?
— Это — ял, — ответил он, несколько озадаченный.
— Дело в том, — продолжал я, — что если это плавучая дача, то мы купим плюща, побольше цветов и постараемся сделать жилище поуютнее. Если же штуку возможно двинуть с места...
— Двинуть с места! Да нам нужен только попутный ветер.
— А что вы называете попутным ветром?!
Шкипер молчал.
— За эту неделю ветер был с запада, с севера, с юга и востока. Если вы мне укажите еще на какую-нибудь часть света, откуда мы должны ждать попутного ветра, то я буду ждать. Но если у вас компас обыкновенный и если наш якорь не прирос еще к морскому дну, то мы его сегодня подымем!
Он понял, что я решился.
— Хорошо, сэр, — ответил он. — Вы хозяин, а я — работник. Теперь у меня остался на попечении только один ребенок, и, в случае чего, ваши душеприказчики, конечно, окажут помощь моей вдове.
Его серьезность поразила меня.
— Мистер Гойльс, — сказал я, — будьте со мной откровенны: бывает ли на свете такая погода, при которой мы могли бы выйти из этой противной ямы?
— Видите ли, сэр, если бы мы очутились в море, все пошло бы как по маслу; но дело в том, что выйти из гавани в этой скорлупе,— дело не шуточное.
Разговор окончился трогательным обещанием шкипера «следить за погодой, как мать следит за спящим младенцем». В следующий раз я увидел его в полдень: он следил за погодой из окна «Цепи и якоря».
В пять часов того же дня счастье мне слегка улыбнулось: я встретил на улице двух товарищей, которые должны были остановиться на время в Гарвиче, так как на их яхте поломался руль. Наша история не удивила, а рассмешила их: мы забежали за Этельбертой в гостиницу и вчетвером прокрались на набережную к нашему судну. Мистер Гойльс все еще следил за погодой из окна ближайшего кабака. Застав на месте только юнгу, мы были очень довольны; товарищи взяли на себя управление яхтой, и через час мы уже весело неслись вдоль берега. На ночь остановились в Альдборо, а на следующий день добрались до Ярмута. Здесь надо было расстаться с товарищами и закончить плавание. Все запасы мы распродали на берегу с аукциона; это было не особенно выгодно, но зато капитану Гойльс у ничего не осталось.
Я оставил «Головореза»на попечение местного моряка, который за пару соверенов взялся доставить его обратно. Мы вернулись в Лондон по железной дороге.
Может быть и бывают яхты не такие, как «Головорез», и шкиперы не такие, как мистер Гойльс, но единственный опыт восстановил меня против тех и других.
Джорж тоже нашел, что прогулка на яхте была бы слишком ответственным удовольствием, и таким образом этот план провалился.
— Ну, а река? — предложил Гаррис. — Ведь мы на ней когда-то славно погуляли!..
Джорж молча затянулся сигарой; я взял щипцы и раздавил еще один орех.
— Не знаю... — заметил я. — Темза теперь стала какая-то другая... Сыро на ней, что ли, но только у меня от речного воздуха всегда ломит поясницу.
— Представь себе, я замечаю то же самое, — прибавил Джорж.— Когда я последний раз гостил у знакомых на реке, то ни разу не мог спать дольше семи часов утра.
— Я не настаиваю, — заметил Гаррис. — Я предложил вообще, а при моей подагре, конечно, на реке мало удовольствия.
— Мне лично приятнее всего было бы подышать горным воздухом, — сказал я. — Что вы скажете относительно прогулки пешком по Шотландии?
— В Шотландии всегда мокро, — заметил Джорж. — Я там был два года назад и в продолжение трех недель ни разу не был сух, — вы понимаете, что я хочу сказать.
— В Швейцарии довольно мило, — заметил Гаррис.
— В Швейцарию нас никогда не отпустят одних,— сказал я. Мы должны выбирать местность, где не могут жить ни хрупкие женщины, ни дети; где ужасные гостиницы и ужасные дороги; где нам придется бороться с природой, работать собственными руками и, может быть, умирать с голода.