— Тише, тише! — прервал Джорж. — Не забывай, что я отправляюсь с вами.
— Придумал! — воскликнул Гаррис. — Отправимся на велосипедах!
На лице Джоржа выразилось сомнение.
— На велосипедах в горы?.. А подъемы? А ветер?
— Так не везде же подъемы, есть и спуски; а ветер не обязательно дует в лицо, иногда и в спину.
— Я этого никогда не замечал, — упорствовал Джорж.
— Положительно, лучше прогулки на велосипедах ничего не выдумаешь!
Я готов был согласиться с Гаррисом.
— И я вам скажу, где именно, — продолжал он. — В Шварцвальде.
— Да ведь это все в гору! — воскликнул Джорж.
— Во-первых, не все, а во-вторых (Гаррис осторожно оглянулся и понизил голос до шепота) — они там проложили на крутых подъемах маленькие железные дороги, такие вагончики на зубчатых колесах...
В эту минуту дверь отворилась и вошла миссис Гаррис. Она объявила, что Этельберта надевает шляпку, а Муриэль, не дождавшись нас, уже прочла описание праздника из «Волшебного царства».
— Соберемся завтра в клубе в четыре часа,— шепнул мне Гаррис, вставая.
Я передал распоряжение Джоржу, подымаясь рядом с ним по лестнице.
ГЛАВА II
Щекотливое дело. Что Этельберта должна была сказать. Что Этельберта сказала. Что миссис Гаррис сказала. Что мы сказали Джоржу. Отъезд назначен на среду. Джорж указыает на возможность развить наш ум. Мы с Гаррисом сомневаемся. Кто больше работает на тандеме? Мнение человека, сидящего сзади. Мнение человека, сидящего спереди. О том, как Гаррис потерял свою жену. Здравый смысл моего дяди Поджера. Начало истории о человеке, у которого был мешок.
Я «открыл огонь» в тот же вечер. Мой план сражения был следующий: я начну раздражаться из-за пустяков; Этельберта это заметит; я должен буду признать ее замечание справедливым и сошлюсь на переутомление; это поведет к разговору о моем здоровье вообще и к решению принять немедленные и действенные меры.
Я думал, что при помощи легкой тактики с моей стороны Этельберта сама обратится ко мне с речью в таком роде:
— Нет, дорогой мой, тебе нужна перемена, полная перемена обстановки! Будь умным и уезжай на месяц... Нет, не проси меня ехать с тобой: я знаю, это было бы тебе приятно, но я не поеду. Я сознаю, что мужчине иногда необходимо общество других мужчин. Постарайся уговорить Джоржа и Гарриса ехать с тобой. Поверь мне, что такой ум, как твой, требует отдыха от мелочей домашней жизни. Забудь на время, что детям нужны уроки музыки, новые сапоги, велосипеды и приемы ревенного порошка по три раза в день; забудь, что есть на свете кухарки и обойщики, и соседские собаки, и счеты из мясных лавок. Удались в какой-нибудь зеленый уголок, где для тебя все свежо и ново, и где твой истомленный ум отдохнет для новых светлых мыслей. Уезжай на время: тогда я пойму твою доброту и твои достоинства, — потому что, как простая смертная, я могу стать равнодушной даже к свету солнца и к красе месяца, пользуясь ими постоянно. Уезжай — и возвращайся еще более милым, если это только возможно!
Но даже в том случае, когда наши желания исполняются, это происходит не совсем в той форме, как мы мечтали... Во-первых, Этельберта даже не заметила моей раздражительности. Пришлось самому указать ей на это; я сказал:
— Прости меня. Сегодня я себя как-то странно чувствую.
— Разве? Я ничего не заметила. Что с тобой?
— Сам не знаю. Уже несколько последних недель у меня накоплялась какая-то тяжесть.
— А, это вино! — спокойно заметила Этельберта.— Ты ведь знаешь, что не можешь выносить ничего крепкого, а у Гарриса всякий раз пьешь.
— Нет, не вино! Это что-то более серьезное, более. .. нравственное, — отвечал я.
— Ну, так ты опять читал рецензии, — заметила она более сочувственно. — Почему ты не исполняешь моего совета бросать их прямо в печку?
— И вовсе не рецензии! — отвечал я.—За последнее время мне попались две-три отличные!..
— Так в чем же дело? Какая-нибудь причина должна быть.
— Нет никакой причины; в том-то и дело, что я могу назвать это чувство только безотчетным беспокойством, которое охватило все мое существо.
Этельберта поглядела на меня несколько странно, но ничего не сказала. Я продолжал:
— Эта давящая монотонность жизни, эти дни невозмутимого блаженства — они гнетут меня!
— Я бы не стала ворчать на это, — заметила Этельберта. — Могут настать дни в другом роде, которые нам еще меньше понравятся.
— Не знаю, — отвечал я. — По-моему, при постоянной радости даже боль должна быть приятным разнообразием. Для меня лично вечное блаженство без всякого диссонанса кончилось бы сумасшествием. Вполне признаю, я человек странный; бывают минуты, когда я сам себя не понимаю и ненавижу...
Очень часто монолог в таком роде — с намеками на тайные, глубокие страдания — трогал Этельберту; но в этот вечер она была удивительно хладнокровна; относительно вечного блаженства она заметила, что незачем забегать вперед навстречу горестям, которых, может быть, никогда не будет; по поводу моего признания насчет странности характера она философски посоветовала примириться с подобным фактом, говоря, что это не мое дело, если окружающие согласны выносить мое присутствие. А насчет однообразия жизни согласилась вполне:
— Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! — заметила она. — Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю.
Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили.
— Ну, это не любезное замечание со стороны жены! — заметил я.
— Знаю, оттого я раньше и молчала. Вы, мужчины, никогда не поймете того, что как бы женщина ни любила, но бывают минуты, когда даже любимый человек становится ей в тягость. Ты не знаешь, до чего мне иной раз хочется надеть шляпку и уйти — не давая отчета, куда я иду, и зачем иду, и надолго ли, и когда вернусь! Ты не знаешь, как мне иногда хочется заказать обед, который я и дети ели бы с наслаждением, но от которого ты убежал бы в клуб! Ты не знаешь, как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь женщину, которую я люблю, хотя ты ее терпеть не можешь; пойти в гости туда, куда мне хочется; лечь спать тогда, когда я устала, и встать тогда, когда мне больше не хочется спать!.. Но люди, которые живут вдвоем, обязаны постоянно уступать один другому, и это даже иногда полезно.
Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я нашел их вовсе не глупыми, но тогда пришел в негодование:
— Если тебе хочется от меня отделаться...
— Ну, не изображай идиота. Если я хочу от тебя иногда отделаться, так только на время, для того, чтобы забыть некоторые углы твоего характера; для того, чтобы вспоминать, какой ты славный в других отношениях, и ждать твоего возвращения домой с таким же нетерпением, как в былые дни, когда твое присутствие еще не вызывало во мне некоторого равнодушия... Я, может быть, несколько привыкла к тебе, как привыкают к солнцу!
Мне не понравился этот тон. Этельберта рассуждала о возможной разлуке с мужем каким-то легкомысленным образом, вовсе не женственным, не подходящим к случаю и вовсе не симпатичным! Мне стало досадно. Мне уже вовсе не хотелось уезжать и развлекаться. Если бы не Джорж и Гаррис — я сразу отказался бы от плана. Но отказываться было поздно, и я не знал, как выпутаться с достоинством.
— Хорошо, Этельберта, — отвечал я. — Сделаем так, как ты хочешь: ты отдохнешь от моего присутствия. Но, если это не дерзость со стороны мужа, то я хотел бы узнать, как ты воспользуешься временем нашей разлуки?
— Мы наймем дачу в Фолькстоне и поедем туда с Кэт. Если ты согласен доставить Кларе Гаррис удовольствие, то уговори Гарриса поехать с тобой, а она присоединится к нам. Нам бывало очень весело вместе — прежде, когда вас, мужчин, еще не было на нашем горизонте — и мы с удовольствием пожили бы так опять!.. Как ты думаешь, — продолжала Этельберта,— удастся ли тебе уговорить Гарриса?
Я сказал, что попробую.
— Вот милый! — отвечала Этельберта. — Постарайся! Можете уговорить и Джоржа отправиться с вами.
Я заметил, что от Джоржа мало пользы, так как он — холостяк, и некому будет воспользоваться его отсутствием. Но женщины никогда не понимают сатиры. Этельберта просто заметила, что не пригласить его было бы невежливо. Я обещал пригласить.
Я встретил Гарриса в клубе в четыре часа и спросил, как дела.
— О, отлично, — отвечал он. — Уехать вовсе не трудно.
Но в его тоне не слышалось полного удовлетворения, и я потребовал объяснений.
— Она была нежна, как голубка, — продолжал он уныло, — и сказала, что Джорж очень остроумно изобрел эту поездку, которая принесет много пользы моему здоровью.
— Ну, что же тут дурного?
— В этом нет ничего дурного, но она заговорила о других вещах.
— А! Понимаю...
— Ты ведь знаешь ее давнюю мечту о ванной комнате?
— Слыхал. Она и Этельберту подговаривала.
— Ну, так вот: я обязан был немедленно согласиться на устройство ванной; не мог же я отказать, когда она меня так мило отпустила. Это обойдется мне в сто фунтов, если не больше.
— Так много?
— Еще бы! По одной смете шестьдесят.
Мне стало его жаль.
— А затем еще печь в кухне, — продолжал Гаррис.— Считается, что все несчастья в доме за последние два года происходили из-за этой печки.
— Я знаю, с кухонными печами всегда история. У нас на каждой квартире, со времен свадьбы, дело с ними идет все хуже и хуже. В настоящее время наша печка отличается даже ехидством: она «делает сцену» каждый раз, когда приходят гости.
— А у нас теперь будет отличная, — заметил Гаррис, но без всякой гордости в голосе. — Клара нашла это большим сбережением, если сделать обе работы одновременно... Мне думается, если хочет женщина купить бриллиантовую тиару, она будет убеждена, что избегает расходов на шляпку.
— А сколько будет стоить печь? — спросил я. — Меня этот вопрос заинтересовал.
— Не знаю; вероятно, еще двадцать фунтов. И затем рояль... Ты мог когда-нибудь отличить звуки одного рояля от другого?