В ту среду страж так надоел мне, что я встал в пять, лишь бы от него отвязаться. Делать было абсолютно нечего: поезд наш отходил в восемь; все вещи были упакованы и вместе с велосипедом сданы в багаж еще накануне. Тогда я поплелся в кабинет, решив поработать часок-другой, хотя столь ранний час — едва ли самое подходящее время для занятий изящной словесностью. Я исписал полстраницы и перечел написанное. О моих опусах написано немало нелестных слов, но эти полстраницы были ниже всякой критики. Я швырнул бумагу в корзину и стал вспоминать, нет ли какого-нибудь благотворительного общества, которое бы выплачивало пособия исписавшимся авторам.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я положил в карман ключ и, выбрав путь подлиннее, поплелся на поле для гольфа. Две овцы, щипавшие травку, увязались за мной, проявляя неподдельный интерес к моим действиям. Одна из них показалась мне добродушным и симпатичным созданием. Едва ли она разбиралась в гольфе, скорее всего, ей просто импонировало столь невинное развлечение в столь ранний час. После каждого удара она блеяла:
— Бра-а-а-во, са-м-м-ый р-а-аз!
Можно было подумать, что играет она сама.
Вторая же овца оказалась вздорной и сварливой. Если первая подбадривала меня, то эта всячески унижала оскорбительными репликами:
— Пло-о-о-хо, про-о-сто ужа-а-сно! — расстраивалась она после каждого моего удара. Без ложной скромности должен сказать, что некоторые удары удались на славу, и паршивая овца издевалась над ними из чистого упрямства, лишь бы мне досадить.
Когда же, по чистой случайности, мяч угодил хорошей овечке прямо в нос, паршивая овца залилась злобным смехом, и пока ее подруга ошарашенно пялилась в землю, не понимая, что же произошло, она впервые за всю игру сделала мне комплимент:
— Бра-а-а-во, отли-и-и-ично! Лу-у-у-учше-е-го у-у-д-а-а-р-а и-и-и не-е при-и-д-у-у-м-а-а-ешь!
Много бы я дал, чтобы мяч попал в нее, а не в ее симпатичную подругу. Но так уж устроен мир: страдают всегда невинные.
На поле я пробыл дольше, чем предполагал, и, когда за мной пришла Этельберта сказать, что уже половина восьмого и завтрак готов, я вспомнил, что еще не брился. Этельберта терпеть не может, когда я бреюсь наспех. Она опасается, что мой вид может навести соседей на мысль о покушении на самоубийство и по округе разнесется слух, что у нас несчастная семейная жизнь. Кроме того, она не раз намекала, что у меня не та внешность, за которой можно не следить. В принципе я был рад, что прощание с Этельбертой не затянется, ведь иногда при расставании женщины плачут. Но детям на прощание я собирался дать кое-какие наставления, в частности, чтобы они не играли моими удочками в крикет; к тому же я терпеть не могу опаздывать на поезд. В четверти мили от станции я нагнал Джорджа с Гаррисом — они тоже бежали. Пока мы с Гаррисом шли голова в голову, он успел сообщить мне, что во всем виновата новая плита. Сегодня утром решили ее наконец испытать, и, по неустановленной причине, она разметала жареные почки по всей кухне и ошпарила кухарку. Гаррис выразил надежду, что к его возвращению с плитой удастся все же найти общий язык.
В поезд мы вскочили в последнюю секунду и, тяжело дыша, повалились на сиденья. Пытаясь проанализировать события нынешнего утра, я вспомнил, разумеется, дядюшку Поджера, который двести пятьдесят дней в году ездил из Илинг-Коммон до Мургейт-стрит утренним поездом «девять тринадцать».
От его дома до станции было всего восемь минут ходьбы, однако дядюшка любил говорить:
«Выходить из дома надо не меньше чем за четверть часа и идти не спеша».
Сам же он выходил за пять минут и всю дорогу бежал. Уж не знаю почему, но в нашем пригороде так было принято. В то время в Илинге жило много дородных джентльменов из Сити — многие живут там и по сей день, — и все они торопились на утренний поезд; у всех без исключения в одной руке были черный портфель и газета, а в другой — зонт; шел ли дождь, светило ли солнце, все они, как один, последнюю четверть мили преодолевали резвой трусцой.
Местные бездельники — главным образом няни, посыльные, а иногда и лоточники — в хорошую погоду собирались поглазеть на джентльменские скачки, криками подбадривая фаворитов. Нельзя сказать, чтобы джентльмены бегали хорошо, более того, они бегали из рук вон плохо, зато к делу относились в высшей степени серьезно и себя, что называется, не жалели. Такого рода соревнования привлекают не столько искусством, сколько выдержкой и упорством.
Иногда в толпе заключались пари:
— Ставлю два против одного вон на того старикана в белом жилете!
— Ставлю десять против одного на старого хрыча, что пыхтит как паровоз, если, конечно, он не сойдет с дистанции!
— Ставлю на Красную Коноплянку! — Такую кличку дал один юный энтомолог дядюшкиному соседу, отставному полковнику, джентльмену в состоянии покоя безукоризненной внешности, имевшему, однако, обыкновение густо краснеть при физических нагрузках.
Дядюшка, равно как и прочие уважаемые джентльмены, неоднократно обращался в «Илинг Пресс», горько сетуя на бездеятельность местной полиции, и редактор строчил пламенные передовицы, обращающие внимание читателей на «падение нравов» среди «лондонского простонародья», особенно в «западных пригородах». Но ничего не помогало.
Дело не в том, что дядюшка поздно вставал: дело в том, то все беды обрушивались на него в последнюю минуту. Начать с того, что после завтрака он терял газету. Мы всегда знали, если дядюшка Поджер что-нибудь терял, на лице у него появлялось выражение изумленного негодования, с которым он взирал на мир. Дядюшке Поджеру никогда не приходило в голову обратиться к себе со следующими словами:
«Я бестолковый старик, который вечно все теряет и забывает. Сам я найти ничего не могу, отчего постоянно досаждаю окружающим. Пора бы мне взяться за ум».
«Как же так! Только что держал ее в руках!» — в сердцах восклицал он.
Судя по его словам, можно было подумать, что он окружен одними мошенниками, для которых нет большего удовольствия, чем с ловкостью фокусника утащить у него из-под носа газету.
— Может, ты оставил ее в саду? — высказывала осторожное предположение тетушка.
— С какой это стати мне оставлять ее в саду?! В саду мне газета не нужна, газета нужна мне в поезде!
— А ты не положил ее в карман?
— Боже праведный! Если бы я положил ее в карман, то стал бы я — как ты полагаешь? — стоять посреди комнаты, когда на часах без пяти девять? Что ж я, по-твоему, полный болван?
Тут кто-нибудь говорил: «Это не она?» — и подавал ему аккуратно сложенную газету.
— Я бы попросил впредь не трогать моих вещей! — ворчал дядюшка, хватая пропажу.
Он открывал портфель, собираясь положить туда газету, но, взглянув на число, на некоторое время лишался дара речи.
— Что случилось?! — спрашивала тетушка.
— Позавчерашняя!! — В этот момент дядюшка пребывал в такой ярости, что переходил на шепот, а газета летела под стол.
И хоть бы раз газета оказалась вчерашней! Нет, именно позавчерашней, и только по вторникам — трехдневной давности.
В конце концов газету находили — если, конечно, он не сидел на ней. И тогда дядюшка улыбался — но не с благодарностью, а с безысходностью человека, обреченного всю жизнь жить среди безнадежных идиотов.
— Ведь она лежала у вас под носом, а вы… — Эту фразу он не заканчивал, ибо по праву гордился своей выдержкой.
Разобравшись с газетой, он выходил в переднюю, где тетя Мария по заведенному обычаю собирала детей попрощаться с ним.
Тетушка никогда не выходила из дому, не расцеловавшись со всеми домашними. Кто знает, говорила она, всякое ведь может случиться.
Всех детей, естественно, не удавалось собрать никогда; как только это обнаруживалось, шестеро, ни минуты не мешкая, с дикими воплями бросались на поиски седьмого. Как только они разбегались, тут же объявлялся пропавший, болтавшийся где-то неподалеку и запасшийся безукоризненным алиби. Стоило ему появиться, как он отправлялся искать остальных, дабы сообщить, что он нашелся. Таким образом, по меньшей мере пять минут все искали друг друга; за это время дядюшка успевал найти зонтик и потерять шляпу. Наконец все собирались в передней — и в этот момент часы начинали громогласно бить девять, отчего дядюшка окончательно терял присутствие духа. Впопыхах он начинал целовать детей — одних по два раза, других — ни одного, дети ревели, и приходилось все начинать сначала. Дядюшка уверял меня, что дети, по его твердому убеждению, сбивали его с толку специально, и я не берусь утверждать, что обвинение это полностью лишено оснований. Помимо всего прочего, у кого-нибудь из детей непременно в этот день текло из носа, и именно этот ребенок демонстрировал сыновьи чувства наиболее ревностно.
Если же все шло гладко, старший мальчуган привирал, что часы в доме отстают на пять минут и вчера он из-за этого опоздал в школу. Дядюшка опрометью несся к калитке, где вспоминал, что забыл портфель и зонтик. Дети, которых тетя не успевала удержать, мчались за ним, вырывая друг у друга зонтик и портфель. Когда же они возвращались, мы замечали на столе в передней самую важную вещь из всего забытого дядюшкой и гадали, что он скажет, когда вернется.
На вокзал Ватерлоо мы прибыли в самом начале десятого и тут же решили провести эксперимент, предложенный Джорджем. Открыв разговорник на разделе «На стоянке извозчиков», мы подошли к фаэтону, приподняли шляпы и поздоровались.
Извозчик не уступал в вежливости иностранцам — подлинным или мнимым. Призвав приятеля по имени Чарльз «подержать лошадку», он спрыгнул с козел и отвесил нам поклон, достойный самого мистера Тэрвидропа[2].
Говоря, безусловно, от имени всей нации, он приветствовал нас на древней английской земле, выразив сожаление, что Ее Королевского Величества в настоящее время нет в Лондоне.
Ответить ему в том же духе мы не могли, ибо ничего подобного в разговорнике не было. Мы назвали его «возницей», на что он поклонился нам до земли, и справились, не соблаговолит ли он отвезти нас на Уэстминстер-Бридж-роуд.