Ребята сидят и грызут сухари, а поезд мчится. О чем в такую минуту разговаривать? Я подмигнул Галке. Она далеко от меня, у другой стены вагона, вместе с девчонками, но мы с ней можем за версту друг друга увидеть.
Мне уже давно нравится Галка. Еще с прошлой зимы. Она знает это. Я писал ей стихи:
Белая береза, лунный свет.
Под окном хожу я,
А тебя все нет.
Однажды она вручила мне записку: «Передавай стихи незаметно, чтобы девчонки не видели. Г.»
Я прыгал от радости. Значит, ей стихи мои понравились. Я написал огромную оду, которая начиналась так:
Вся земля кругом прекрасна,
Когда любишь не напрасно.
Когда началась война, дядя Коля, управдом, назначил нас вместе дежурить на крыше — зажигалки тушить.
Мы сидим на крыше. Лучи прожекторов как стрелы пробивают ночное небо. Откуда-то издалека несется ровный тяжелый гул моторов немецких бомбардировщиков. Ухают зенитки на Пресненской заставе. Крыша содрогается от каждого залпа.
Я молил бога, чтобы фашист сбросил зажигалку на наш дом! Я бы показал Галке, на что способен. Но самолеты были далеко.
Я пододвинулся к Галке. Мой локоть прикоснулся к ее локтю. Теперь я думал об одном: чтобы Галка не оттолкнула мою руку. Я уже не слышал, как немецкий самолет летел над нами, как он сбросил бомбу.
Взрывная волна ударила нас, я обнял Галку, и мы полетели по крыше, ничего не соображая, но крепко держась друг за друга.
Умный человек был управдом. Во-первых, он назначил нас вместе дежурить, во-вторых, еще до войны вокруг крыши железный барьер сделал. Мы больно ударились о барьер. Но если бы его не было, лететь бы нам с пятого этажа до самой земли.
Галка держалась за висок. У меня болело колено. Мы отодвинулись от края крыши.
— Болит? — спросил я.
Галка качнула головой и показала на висок. Я приблизился, чтобы разглядеть ушиб. Но в полутьме мне ничего не было видно, зато я ощутил запах ее волос.
Я обнял Галку и поцеловал в губы.
— Нахал, — сказала она и оттолкнула меня.
Лицо мое горело. Это был мой первый в жизни поцелуй.
Я проводил Галку домой, а потом бродил до рассвета по затихшим пресненским переулкам и сочинял новую оду о любви.
Через несколько дней мы опять дежурили вместе. Я читал Галке новые стихи. Она лежала на теплом железе, закинув руки за голову, и задумчиво смотрела на темное небо, пересеченное белыми лучами прожекторов Потом я склонился над Галкой и опять почувствовал запах ее волос. Я поцеловал Галку. Рука моя нечаянно коснулась ее груди.
А зенитки, не жалея снарядов, били по фрицу. И от каждого залпа вздрагивала крыша…
Это было совсем недавно, всего месяц назад. Я взглянул на Галку, она на меня.
Галка спустилась с верхних нар, наполнила кипятком кружку и села около меня. Нет, я не могу смотреть в ее глаза, не могу видеть ее туго заплетенную косу.
— Может, сухариком угостишь? — весело сказала Галка.
Я пошарил в мешке и нашел кусок халы.
Я вспомнил, что мы ели эту халу, когда отец уже ушел на фронт, но хлеб продавали без карточек. В булочной не было батонов, я купил халу и килограмм черного.
— Сейчас бы очутиться на крыше нашего дома, — сказал я.
— А на Луну не хочешь?
— На крышу!
— Я хочу домой, к маме, — сказала Галка. — Она бы сделала что-нибудь вкусненькое. Она даже из ничего может приготовить вкусное блюдо. Когда вернемся, попробуешь.
— Как же ты меня представишь?
— Скажу, что ты мой друг.
— Не поверит!
— Почему же?
— Я не умею с девчонками дружить. Это у меня на лице написано.
Галка засмеялась:
— Значит, ты мне не друг?
— Я люблю тебя! — шепнул я.
Я увидел, как зарделись румянцем ее щеки. Мне стало радостно. Я взял Галку за локоть, но она легонько оттолкнула меня и еле слышно произнесла:
— Не надо! Увидят!
— Пусть!
Галка отрицательно покачала головой, но в глазах ее была покорность, и я положил свою руку на ее.
В этот самый момент к нам пододвинулся Вовка.
— Я угощу Галочку печеньем, — сказал он и протянул коробку.
Интеллигентный парень! Только не вовремя в разговор встревает.
Галка взяла печенье.
У Вовки, наверное, и сухарей-то дома нет — одно печенье. У него дома все не так, как у нас. Нам с братишкой мать нажарит на завтрак картошки с мясом. А Вовке на тарелке подают бутерброды с колбасой и сыром, чашку кофе и яблоко. У меня бы с такого завтрака через час живот подтянуло.
— Здорово, что мы вместе едем, — сказала Галка.
— Конечно, это прекрасно, — поддакнул Вовка.
— Вы знаете, мальчики, — воскликнула Галка, — когда мы жили во дворе, то как-то и не замечали друг друга. «Здравствуй, Вовка, Женя или Миша, и до свидания». А теперь все как родные…
— Особенно вы с Колей, — произнес Вовка.
— Тебе-то какое дело? — огрызнулся я.
— Я хотел сказать, что это очень хорошо! — начал оправдываться Вовка и поправил свои внушительные очки.
Галка жевала печенье. В глазах ее были искорки смеха. Она сказала:
— Наш Коля как вулкан. Его чуть тронь — он начинает кипеть и клубы пара пускать.
Галка заливисто смеялась.
Вдруг впереди что-то громыхнуло, вагон качнулся. Заскрипели тормоза, и мы полетели к стенке, толкая друг друга и обливая кипятком.
Опомнившись, мы бросились к двери. На насыпи стоял школьный военрук и в рупор кричал:
— Всем в укрытие!
Никакого укрытия поблизости не было, и мы стали прыгать под откос в канаву. Мы услышали гул и увидели самолет с черными крестами.
Из-под крыла, как стальная капля, оторвалась бомба и полетела вниз.
Бомба набирала скорость. Она летела прямо на нас. Рев ее заслонил все вокруг. Я закрыл голову руками.
По перепонкам больно ударил воздух. А в высоте опять слышался тоненький, все усиливающийся свист бомбы.
Опять содрогнулась земля.
Гул самолетов стал тише.
Военрук подал команду, и мы встали. К нам подбежал Мишка.
— Ведь это же как ка войне, ребята! — радостно воскликнул он.
Мы пошли смотреть то место, где упали бомбы. Мы стояли на краю огромной воронки.
— Бомба фугасная, — говорил военрук, будто он проводил военное занятие. — Предположительно она весила шестьсот килограммов.
Воздух был насыщен запахом свежей земли.
Нетерпеливо загудел паровоз, и мы побежали к вагону. Тут стоял какой-то мужик с мешком.
— Ребятки, — просил мужик, — пустите христа ради. Я где-нито с краешку присяду. Много ли мне места надо. Пустите, родимые.
— А вам куда? — спросил Женька.
— Туда. — Мужик махнул на восток. — Ехали мы на машине, тут недалече дорога. Мотор спортился. А теперь чего делать? До Сибири пехом не дойдешь. Пустите!
— Ладно, — сказал Женька. — Не идти же пешком по шпалам.
Мужик сел около печки, снял шапку-ушанку, почесал нестриженый затылок и, когда поезд тронулся, сказал:
— Слава богу, поехали!
Мы сидели с Галкой рядом. Вовка лежал, глядя в потолок.
— А ведь бомба могла попасть в наш поезд, — сказала Галка. — И тогда…
— Ничего хорошего, — подтвердил я.
— Этот фашист целился прямо в нас, — продолжала Галка. — Что мы ему сделали?
— Это же война, Галочка. — Вовка приподнялся и сел рядом с нами.
— Мы-то школьники! — произнесла Галка.
— Мы потенциальная сила! — ответил я.
Вдруг все мы почувствовали кисловатый раздражающий запах свежего хлеба. Мужик резал складным ножом хлеб, клал на него сало и неторопливо жевал.
— Зачем вы его посадили? — спросила Галка, глотая слюну.
— Помочь хотели! — ответил Мишка, который тоже не спускал глаз с хлеба и сала.
— Откуда вы едете? — спросил я мужика.
— Известно откуда, из-под Москвы! — не переставая жевать, сказал мужик. — Все оттудова. Покидают родную столицу.
— Покидают ее, предположим, не все! — не согласился Мишка.
— Все, кто может, бегут, — сказал мужик. — Читал намедни в газетах. Один директор хозяйство бросил и удрал. Расстрелять. Еще шофера какого-то из пекарни расстреляли. Да мало ли кого, чего… Что там сейчас делается?
— А вы какой пост бросили? — спросил Вовка.
— Да какой же у меня пост! Под Москвой живу, слыхали, Турист станция. У меня там домик да огород. Корову-то зарезал, продать успел. А тут гляжу, немцы катятся — надо мотать удочки. Баба-то осталась приглядеть за домом, а я поначалу все пехом да пехом, а уж потом на машину пристроился: хлеба шоферу дал. Вовремя уехал. Теперь из Туриста не уедешь. Немцы-то, они, считай, в Москве!
— Как это — в Москве? — спросил Вовка.
— Один добрый человек еще вчерась говорил, что их танки в Сокольники прорвались.
В вагоне стало тихо.
А колеса по-прежнему отстукивали свой железный ритм. И мне вдруг стало казаться, что мир перевернулся вверх ногами: земля, небо, облака, горы и сама жизнь — все сдвинулось со своего привычного места, закружилось и полетело в тартарары.
Только скулы мужика, поросшие рыжей щетиной, движутся, движутся, как рыбьи жабры.
Я больно схватил Галку за руку.
— Враки все это! — сказал я.
— «Враки»! — усмехнулся мужик и покачал головой. — Ты говори: хорошо, если они сейчас по Красной площади не маршируют.
— Ничего вы не знаете! — крикнул Вовка. — Не сдадут наши Москву!
— Дай бог! — сказал мужик.
— Ничего он не знает! — крикнул Мишка.
— Дай бог, — повторил мужик и, помолчав, добавил: — Я закурю, ребятки. Дым в печку пущать буду.
И опять молчал вагон. И от этого страх еще больше заползал внутрь. Уж лучше кричать, ругаться, бить этого волосатого мужика.
Никто не хотел смотреть друг другу в глаза, как будто в глазах была написана наша вина. Я лег и смотрел на потолок. Но слова мужика, как ржавчина, жгли мозг. Я видел свой родной двор, где мне знаком каждый закуток. Они уже входят в этот двор. Ломают памятник Ленину, который стоит в сквере перед домом, топчут сапогами цветы на клумбе, которые каждый год сажает Гречева. Они нажимают кнопочку нашего дверного звонка, над которой написано: «