— Смотри там, Жареный! — сказала она вдогонку.
Демин заметил, что тот волновался тоже, по-своему грубо, несдержанно, голос его совсем осип, движения стали размашистыми. Показывая, где остановиться, он со стуком ткнул пальцем в стекло, будто забыл о его существовании; выходя, наотмашь махнул дверцей, и она влипла с коротким, как выстрел, звяком. От стука дверцы он не услышал ее слов вдогонку: «Смотри там, Жареный!»
А Демин слышал. Но сначала отметил стук дверцы, «зря бьет замок, кретин», а потом уже эти ее слова. Забылась. Проговорилась. Значит, Жареный... Жора Жареный. Георгий Долгополов. Тогда он был худой, без бороды и стриженый. Демин не узнал его, потому что и тогда и теперь все внимание приковал к ней.
Такие дела... Кто-то отдыхает сегодня, воскресный день, на даче блаженствуют, гуляют, детей катают в коляске, козла забивают за общим столом, в горы лезут, за море плывут. И как всегда всем кажется, что несчастья, беды и преступления — у кого-то и где-то, но не у тебя, не здесь и вообще «больше говорят об этом». А на кладбище везут каждый день, каждую секунду — смерть на земле, и в тюрьму везут каждый день, и народные суды заседают...
Жареный взял с собой небольшую сумку, сизую, с белесыми буквами «Адидас». Там у него, должно быть, отмычки, фомка, и сейчас он входит в чью-то пустую квартиру, собирает в чемодан ценные вещи и минут через десять-пятнадцать Демин со своей «Волгой» станет банальным участником преступления. А девица — для отвода глаз.
Нет, пошло это и мелко, до того пошло, что Демину впору хоть башкой о столб.
— А я вас сразу узнал, Таня Бойко, — сказал Демин, не оборачиваясь.
Последовала пауза.
— Что-то я не помню, где мы с вами встречались, — наконец ответила она холодно и таким тоном, будто он к ней на бульваре пристал. Что поделаешь, видная, броская, молодая, заговаривают на улице; стоит на минутку остаться одной, как они тут как тут, ухажеры, и ей уже привычно, что называется, отшивать, приходится, что поделаешь.
Демин умышленно затянул ответ, и она не вытерпела:
— У туристского костра вместе кашу ели?
Демин молчал.
— Или на «броде»? Так вы серьезный, туда не ходите. — А голос насторожен.
— Два года назад вы проходили по делу Лапина.
Демин не обернулся к ней и в зеркало не посмотрел, он и так знал о ее смятении, и на него рассчитывал. Что она скажет в ответ, солжет? Никакого Лапина не знаю, ни по какому делу не проходила?
— Я вас еще тогда запомнил, — продолжал Демин, — и сразу узнал сегодня.
Она молчала.
— И по дороге за вами следил, в зеркало, вы не видели.
Демин говорил бесстрастно-вежливо, стараясь не допустить никаких уличающих ноток. Обычный разговор с попутчицей, которая случайно оказалась знакомой. Допустим, да, проходила по делу, ну и что? Отбыла срок наказания и вольна теперь жить как все, с кем-то в Сочи ехать, чью-то машину останавливать и просить подвезти.
— Нехорошо следить за пассажирами, — наконец сказала она.
Ушла от прямого ответа. Без всяких яких.
— Я без умысла, мимоходом. Смотришь в зеркало, чтобы видеть дорогу сзади, — наивно оправдывался Демин. — Так сказать, пройденный путь. Но в то же время интересно было, узнал я или ошибся, так что прошу извинить, подсматривал.
Она не ответила.
— Вот ведь как бывает, — раздумчиво продолжал Демин. — Гора с горой не сходится, а человек...
Ей дали тогда два года. Она их провела в колонии, вышла. Так зачем скрывать?
Но зачем признаваться всякому встречному-поперечному? Возможно, ей стыдно. Предстала перед ним такой, а он ее, оказывается, знал и этакой. А Лапина приговорили к высшей мере.
— Что-то долго Жареного нет, — с легким зевком проговорил Демин.
— Какого еще жареного-пареного? — насторожилась она.
— Вы проговорились, Таня. Сами его так позвали и не заметили. От волнения.
— Что-то вы все загадками! — фыркнула она. — «Я вас знаю», «волнение», «проговорились». Или все это — комплименты? Как понять вашу повышенную любезность?
— Да никак в общем-то. Вы заслуживаете и комплиментов и любезности. Просто я знаю вас, Таня Бойко, — и все.
Почему бы ей не удивиться и не спросить, откуда он ее знает и с какой стати заговорили об этом. Но она молчала, наверное, обдумывала его слова, готовила какой-то ответ.
— А как ваши отец, мать, бабушка Мария Игнатьевна? — участливо продолжал Демин.
— Что-то дует, — сказала она сухо, и Демин услышал ее движение сзади, будто она усаживалась так, чтобы поменьше дуло. — Нельзя ли ваши эти самые окна закрыть.
Оба задние стекла были подняты, оба передние опущены. Сияло солнце, день обещал быть жарким, и сейчас уже припекало изрядно. Да и машина стоит, а ей дует. «От волнения», — хотел объяснить Демин, но сдержался. Ей уже надоела такая его наблюдательность. Ничего не сказав, он молча поднял стекла. Ручка правой дверцы ритмично повизгивала, пока он ее крутил. «Давно не смазывал, — отметил Демин. — А ведь раньше не замечал».
— Теперь не дует? — спросил он с легкой иронией.
— Гляньте в зеркало! — жестко, зло сказала она.
И не просто сказала, а приказала, скомандовала.
Демин увидел наган в зеркале. Она лишь на мгновение откинула платок, показала и снова накрыла и тут же сильно ткнула Демину дулом между лопаток.
— Руки на баранку!
Демин подчинился.
— Теперь все ясно? — ядовито спросила она.
Демин попытался ответить — и не смог. Откашлялся, силясь перебить испуг, прогнать его вместе с кашлем.
Вразумить хотел, хозяином положения себя возомнил. Делал ставку на болтовню, на пустые слова. А она — человек дела. Дела Лапина. Мокрого дела. И наверняка еще какого-то нового дела. Прав прокурор Дулатов, был прав и есть! А ты, Демин, дурак самонадеянный, овечка, непротивленец.
Он еще раз откашлялся и едва произнес сухими губами:
— Ясно.
— Стекла закрыты, выстрела никто не услышит! А в Спутнике я каждый уголок знаю. Так что прошу не шалить! — И с издевкой закончила: — Теперь не дует.
Демин молчал, стараясь успокоить себя. Не ждал, не гадал, что можно так испугаться. Язык будто присох, прилип. Если бы его сто, если бы его тысячу раз спросили, что ты почувствуешь в такой ситуации, как себя поведешь, он бы не ответил точно. Не угадал бы. Пока не побывал...
А она не играет, новое дело, видно, отчаянное, если она так резво взялась за оружие. И где она его раскопала, старый-престарый, давно списанный милицейский наган? И давит в спину, чтобы он чувствовал, если видеть не может. Ярость в ней, злость и решимость. Демин знал — выстрелит, если что. Уверен был — выстрелит. И по тону ее и по всему. И по прошлому ее, о котором Демин судил-рядил когда-то по-своему романтично, дон-кихотски, сопливо, а вот Шупта, старший следователь, рассудил здраво. Зло берет, до чего он прав! И до чего ты молод, наивен, бездарен!
Если толкнуть дверцу и выскочить... Она успеет нажать на спусковой крючок, и Демин вывалится уже с дыркой в спине. До дороги далеко, метров семьдесят-восемьдесят, машин сегодня совсем мало, да и те проносятся на скорости. Пока затормозят, пока подбегут, она спокойно исчезнет в Спутнике.
И людей не видно, будто вымер поселок. По ту сторону дороги нет никаких строений, пустое поле, а по эту — крайние дома, одинаковый опаленный солнцем штакетник, пыльные деревца за ним и дальше серый ряд крыш.
Да и что люди? Сидят двое в машине, парень и девушка, тихо, мирно сидят, ничего подозрительного, наган она прикрыла платком.
— Из какого музея? — заговорил наконец Демин, слыша свой голос словно со стороны. — Из какого музея игрушка? — повторил он смелее. Первый его союзник — собственный голос. Пропал было, а теперь вновь появился, теперь они как бы уже вдвоем.
Совсем близко из-за угла появилась девочка лет десяти с белым бидончиком, заспанная, непричесанная, только встала, и мамка послала ее за водой. Девочку обогнала собачонка, хвост кренделем, морда к земле. Девочка с интересом, не отрываясь, смотрела на машину, на людей в ней, с обычным детским открытым любопытством. Больше не на что было смотреть, все ей здесь знакомо — пыльная трава, тропинка, а в машине — красивая тетя-блондинка.
Демин смотрел на девочку, хотел проводить ее взглядом, но последовала команда:
— Сидеть!
— Прямо как служебной овчарке, — усмехнулся Демин. Ему хотелось стать наглым, самоуверенным. «Никуда я не побегу, черта с два! Я еще с тобой повоюю!»
От голоса своего и еще от стыда за свой страх, который прошел, Демин почувствовал возбуждение, эйфорию. Так бывает в горах над пропастью, когда проходит первая оторопь. Или как будто принял водки стакан, и она стала действовать.
— Игрушка-то хоть заряжена? — проговорил Демин.
— Пять патронов, а для вас и одного хватит! — Все та же злость в голосе, неподдельная, и решимость.
Прожурчала, прошипела едва слышно вода из колонки. Девочка прошла обратно, задевая бидончиком голую ногу и оглядываясь на них. Тетя в машине красивая, и машина красивая, новая, сверкает на солнышке. Девочка поправила волосы ладошкой и высокомерно отвернулась.
— Я вас тоже узнала, — услышал Демин. — Вы из тех блюстителей, что Лапина брали. И расстреляли.
— Брал его уголовный розыск. А приговор привели в исполнение те, кому это поручено. Мы же вели следствие. Это было мое первое дело. Оно стало последним.
— Пой, ласточка, пой, — с издевкой прервала она.
— Я все-таки надеюсь своего добиться.
Он ждал ее вопроса, чего именно «своего», но она отозвалась с усмешкой:
— Я тоже надеюсь. — И уточнила, чтобы он не строил иллюзий: — Своего добиться.
— Пуля — дура, — заключил Демин.
— Умных слов я пока тоже не слышу.
«Препираемся, как на общей кухне. Ладно, женщина, за тобой последнее слово, пусть...»
Жареный не появлялся.
Как она поведет себя дальше, если он совсем не появится, если дело у него не выгорело? Не лучше ли ей было сказать «пойду, позову его» и уйти с концом. Не хвататься за оружие.