Он протягивает мне обе руки с потертыми ладонями, жилистые, в трещинках, со скрюченными пальцами. Я сжимаю их, и мы молча смотрим друг на друга. На его старческом, всегда печальном лице неловкость, будто он виноват в нашем несчастье.
На огне уже бушует чайник. Уставшие гости присаживаются к костру. Лангара достает из потки посуду, лепешки, сахар, отварное мясо. Карарбах тайком осматривает лагерь, людей, палатки, вьюки. Подолгу задерживает взгляд на незнакомых предметах снаряжения наблюдателей.
Цыбин разливает эвенкам по кружкам чай.
— Чего смотришь, голодный? — обращается ко мне старуха. — И она срезает ножом с ребра толстую стружку трехслойного жирного мяса, откусывает, остаток подает мне. — Садись, ешь, мясо сокжой шибко хорошо.
— Спасибо, неохота, — отвечаю ей. — Я вчера медведя убил.
— Ты убил медведя? — поражается старуха, недоверчиво глядит на меня. — А где мясо?
— В стланике осталось, поздно было, торопились… Это, верно, и был людоед.
— Почему ты так думаешь? Может, ошибаешься, амакан одинаковых много?
— Я его хорошо приметил. Он позавчера чуть не съел меня, спасибо Загря выручил.
— Он тебя ловил? — Она перестала жевать, смотрит на меня удивленно.
— Ловил, да не поймал.
— Ты узнал его?
— Ну конечно.
— Однако такого амакана пуля не берет. — Лангара проглотила тугой комок нежеваного мяса и, обратясь к Карарбаху, занятому едою, стала оживленно рассказывать ему о нашей встрече с людоедом.
А я вдруг вспомнил случай в ловушке, свирепость зверя, поверил, что и Петрик, и Евтушенко, и эвенки- наверное, и Елизар Быков- были схвачены и растерзаны медведем. Это более вероятно, чем все наши предположения. Только поведение Ильи остается пока загадочным.
Карарбах внимательно выслушал Лангару. Его не обрадовала новость и даже жирное мясо убитого медведя. Он неопределенно повел плечами и недоверчиво посмотрел на меня. Разве старик поверит, что можно убить медведя, в котором поселился злой дух?!
— Он тоже говорит, ты ошибся. Такого амакана убить- все равно что Харги убить, а ты разве не знаешь, что злого духа даже пуля шамана не берет. Ты убил другой амакан.
— Нет, нет, то был людоед, я узнал его.
— Амакан все похожи один на один, только рост делает их разными.
— Говорю, людоед убит.
— Потом посмотрим.
— А ты знаешь, Лангара, мы ведь с Карарбахом когда-то встречались в Омахте. Спроси его, помнит он меня?
— Однако, ты ошибся, старик давно туда не ходит, это другой был, — говорит она, но все же спрашивает Карарбаха.
Тот всматривается в меня долгим, испытующим взглядом и отрицательно качает головою.
— Нет, он тебя не видел, иначе обязательно бы вспомнил, — категорически заявляет старуха.
— У вас была дочь Уля?
— Была… Она умерла от легких. Ей было двадцать лет, только двадцать… А кто тебе это сказал?
— В тот вечер, когда Уля умерла, я и встретился с Карарбахом. Он просил у председателя кусочек рога для больной.
Лангара возбужденно переводит мои слова старику. Тот утвердительно кивает головою и затем что-то объясняет старухе.
— Он помнит, тогда у председателя сидели двое лючи, — говорит Лангара. — Один совсем не похожий на тебя, а другой с бородой, у него на поясе висел большой пальма.
— Это и был я.
— Ты был?!. Почему раньше не сказал?
— Не мог вспомнить.
У Карарбаха густые брови сходятся, лицо мрачнеет: видимо, этот разговор вызвал в нем горькие воспоминания о вечере в Омахте. Он дотягивается до меня, кладет шероховатую ладонь на мою руку… Кажется, узнал.
— С тех пор как умерла Уля, Карарбах не был в Омахте, — говорит Лангара. — Шибко обидел его председатель, забыть не хочет. А теперь и Омахты нет, пустой берег…
Мы помолчали. Старик достал трубку и, не отрываясь от своих дум, набил ее табаком, но не закурил, так и осталась она в отяжелевшей руке.
— Тогда со стариком была шустрая девчонка Сакарды. Не скажешь, Лангара, где она теперь?
— Ты знаешь Сакарды? Это наша Инга. Она теперь уже мать.
— Сакарды- Инга?! — радостно удивился я. — Какая досада, что мы не узнали друг друга!
— Может, еще встретишься. В тайге все тропы сходятся, — сказала Лангара и, чуточку отодвинувшись от меня, обхватила сцепленными руками согнутые колени, задумалась.
Время перешагнуло за полночь. Мы сидим молча у тлеющего огонька. Хорошо, что покончено с людоедом, остается найти Елизара и — прощай печальное нагорье!
Лангара, оторвавшись от дум, подсовывает к огню чайник, поворачивается ко мне.
— Ты говорил, что на Утуке встречал Хутаму с двумя одинаковыми ребятишками?
— С близнецами.
— Во-во. Она в Альгому шла, на стойбище к матери, так?
— Ну и что?
— Ее мать тоже амакан кушал, тут, на Ямбуе.
— Людоед? — удивился я.
— Он, он. Чай пью, потом расскажу.
— Почему же ты мне не сказала об этом при нашей первой встрече?
— Сама не знала. — И Лангара, отодвинувшись от огня, склонилась над блюдцем.
Пила не торопясь, долго…
Воспоминания уносят меня в тот трудный год, когда мы делали первую попытку проникнуть в глубь Станового, в самую таинственную часть гор, изорванную пропастями, увенчанную скалами, изрытую цирками. Шли мы от Ивакского перевала на запад к Утуку вдвоем с Трофимом Королевым. С нами тогда путешествовал пес Кучум. То был один из наиболее интересных и трудных маршрутов по дикому и малодоступному в этой части Становому. Память с удивительной ясностью воскресила передо мною страницы тех печальных дней, когда мы оказались неспособными преодолеть препятствия и были спасены Хутамой- пастушкой из Ироканского стойбища.
На третий день путешествия у Трофима разлезлись сапоги. Вернуться на Ивакский перевал было поздно, там никого не оставалось. Два дня еще он шел босиком. Израненные ноги Трофима распухли, и я вынужден был оставить его одного в глубине неласковых гор, надеясь вернуться за ним, как только встречу подразделение нашей экспедиции.
Километров через пять идущий впереди Кучум вдруг заволновался и потянул меня влево, на верх отрога. Вначале я пытался сопротивляться, но кобель проявил упорство, и, оказавшись наверху, я услышал детский плач. Трудно было поверить, что тут, в глуши не обетованной земли, живут люди. Да и не было признаков их пребывания.
Мы не шли, а бежали с Кучумом. На поляне, у затухшего костра, стояли четыре оленя, отбиваясь ногами от мошки. А рядом, под старой лиственницей, лежал эвенкийский скарб: потки с продуктами и вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища от чума, седла. Из груды вещей доносился неистовый крик ребенка.
Я бросился к малышу, откинул брезент, извлек крикуна. Но их оказалось двое. Достал и того. Симпатичные близнецы-мальчуганы! Оба плосколицые, узкоглазые. Орут изо всех сил, брыкаются, а я не знаю, что делать.
Кажется, не бывает более нелепого положения, чем то, в какое попал я. Брожу с ними по поляне, баюкаю, и они умолкают, даже улыбаются. Но стоило мне остановиться, как малыши начинали дружно орать.
Наконец-то в дальнем углу поляны появилась женщина верхом на учаге, с вьючным оленем в поводу.
Хутама, так звали ту женщину, оказалась пастушкой из колхоза «Ударник», чье стадо кочевало по южным отрогам Станового. Она пробиралась в Альгому, через труднопроходимые горы, без примет, по рассказам стариков, чтобы показать матери своих малышей.
Узнав от меня, что я оставил товарища в горах, Хутама, напившись чаю, пригнала оленей, оседлала их и, расспросив, где я оставил товарища, отправилась за ним.
Караван вернулся по темну. Хутама привезла Трофима на своем учаге.
Заночь она сшила Трофиму олочи, а мне дала «насовсем» свои штаны. И мы с ее маленьким караваном спустились по реке Утук до слияния с Иваком и там встретили своих.
О Хутаме мы больше ничего не слышали.
Это я вспоминал, пока Лангара пила чай. Но вот она убрала посуду, закурила, передала трубку Карарбаху и стала рассказывать. Она говорила долго, однотонно, будто во всей этой истории, что случилась с Хутамой и ее матерью, ничего трагического не было.
В тот день, когда мы распрощались с пастухами по пути к Ямбую, они встретили двух альгоминских эвенков, пробиравшихся в горы к своему стаду. Все ночевали у добычи Карарбаха. Встреча с людьми здесь редкость. И уж так положено в тайге с древних времен- при встрече обмениваться новостями. Для такого случая у каждого эвенка непременно найдется что рассказать. Как ни однообразна здесь жизнь, в ней не бывает дней, похожих один на другой. Какая- нибудь новость для соседа или гостя найдется. Вот почему кочевники всегда рады гостю, особенно дальнему.
За кружкой чая, у жаркого костра, Лангара рассказала альгоминцам о нашей встрече, о гибели на Ямбуе двух участников экспедиции. Это была большая новость для гостей. Но те неожиданно для всех ответили тоже потрясающим известием.
Как оказалось, Хутама после нашей встречи на Становом добралась до родного стойбища Альгомы, но матери не нашла- она переселилась к Ямбую. Туда и направилась Хутама. Чум старушки стоял ниже нашего теперешнего табора, на устье ручейка, вытекающего из ближайшего болота.
Можно представить, сколько было радости у этих женщин при встрече! Но она оказалась короткой.
На третий день утром Хутама спустилась к ручью с чайником за водою. Близнецы еще спали в чуме. Мать у костра чистила рыбу для завтрака. День был теплый, осенний. В воздухе висел комариный гул. Ничто не предвещало опасности.
Возвращаясь от ручья, Хутама увидела внезапно появившегося сзади матери медведя. Она не успела крикнуть, как зверь ударом лапы сбил старушку на землю и навалился на нее. Хутама бросилась к чуму, схватила бердану. Но сгоряча только ранила зверя, и он исчез с глаз…
Большое горе постигло эту мужественную женщину. Надо же было пройти тяжелый путь через Становой, да еще с близнецами, чтобы стать свидетелем гибели матери.
На другой день Хутама с племянником сделали корыто из плах, уложили в него старушку и незакрытым установили на высоких пнях. По обычаям эвенков, нельзя нарушать тиши