И вырастали один за другим пункты обвинения. Коковин обвинялся в том, что
«не исполнил возложенных на него обязанностей как по управлению гранильной фабрикою и мраморным заводом, так и вообще по добыванию в изумрудных приисках цветных камней…» (Попробуй докажи, что делал все идеально!);
что своевольно остановил строение здания новой фабрики;
что продавал и раздавал материалы для сего строения приготовленные;
что прекратил добычу наждака;
что беспорядочно и произвольною ценою покупали для фабрики дрова и провиант;
что не по всем правилам хранил камни;
что не все служебные документы велись по форме;
что мастеровые фабрики по разрешению командира выполняли частные заказы, например архитектору Малахову и жандармскому полковнику Ковальскому…»
Часть этих обвинений суд затем признал ложными, ибо выяснилось, что здесь «никаких злоупотреблений со стороны подсудимого Коковина не оказалось, а напротив, из дела видно, что дрова и провиант покупали не выше справочной цены; добыча наждака, найденного самим Коковиным, закрыта временно, так как не было потребности; остановка в производстве работ происходила иногда по мелководию; мастеровые на изумрудных приисках употреблялись по назначению; а строение фабрики остановлено и заготовленные материалы проданы или розданы в долг, по случаю происходившей по начальству переписки о переводе фабрики на место уничтоженного Елизаветинского завода…
В сентябре 1836 года суд закончил свою работу. Коковин по-прежнему находился в тюремном замке. Еще полтора года придется ему просидеть в секретной одиночке. В то время судебный приговор медленно шел по каналам бюрократической машины: от военно-судной комиссии к Оренбургскому губернатору, от губернатора в Военное министерство, из министерства на окончательное утверждение императора. Вызвало ли дело Коковина во время этого «путешествия» у кого-нибудь подозрение — неизвестно, но в конце концов приговор суда был утвержден без изменения.
Коковин все это время находился в неизвестности: и какие окончательные обвинения против него выдвинули, и когда закончился суд, и какой приговор вынесен. Мало кто знал и о его деле. В Екатеринбурге и в Петербурге ходили слухи, что Коковин повесился в тюрьме и тем признал себя виновным: зачем же безвинный человек будет кончать самоубийством?
Как родился такой слух — неизвестно, но он зафиксирован как якобы свершившийся факт в бумагах Департамента уделов и Кабинета Е И В. Именно в них-то и встретил А. Е. Ферсман это известие, а затем повторил его в своем эссе об изумруде Коковина и других работах.
В то время как бумаги придворных ведомств уже похоронили Коковина, он по-прежнему томился в одиночке. Он сломлен душой и телом, его состояние вызывает жалость тех немногих, кто знает его положение…
А дальше было вот что.
Командир батальона, несшего охрану тюремного замка, уведомил горного начальника, что 28 декабря 1836 года Коковин «по записке, присланной от здешнего полицмейстера, уволен до 6-го часа в свою квартиру, но в назначенное время в замок не явился… по болезни своей».
Горный начальник запросил доктора Рульфа, лечившего заключенного: можно ли Коковина перевезти «в покойном экипаже» в тюремный замок… 30 декабря доктор «уведомил, что г. Коковин одержим сильною воспалительною горячкою, посему отправление его в тюремный замок в настоящее время считает совершенно невозможным». Начальник принял соломоново решение: он приказал поставить в квартире Коковина «надежный воинский караул», но «при первой же возможности отправить в тюремный замок».
Очевидно, именно в эти дни женою Коковина (видимо, не без его помощи) и было написано «покорнейшее прошение» министру двора князю П. М. Волконскому. В прошении сперва обстоятельно и убедительно перечислялись заслуги командира Екатеринбургской фабрики.
«Все это, казалось бы, — писала дальше жена Коковина, — должно служить ясным доказательством знания и усердной службы его, быть опорою и покровительством, — но нет! — вышло напротив!
Так лживые и несообразные клеветы и доносы г. Ярошевицкого приняты за справедливые и также без всякого исследования истинные: муж мой был предан военному суду. Назначенные с линии из Оренбургского корпуса судьи съехались сюда — открыли суд — но несколько месяцев не знали, за что судить. А между тем злосчастный и невинный мученик, муж мой, страдал уже в тюремном заключении и, как бы злодей и обличенный уже государственный преступник, наказывался. Еще в сентябре 1836 года суд кончен (за действия пристрастные да судит их бог правым судом своим), но муж мой остался страдать, и по сие время содержится в тюремном заключении. Судьи же объявили, что на освобождение его они не имеют никакого права и даже им неизвестно о причине виновности и заключение его…»
Жена Коковина умоляет о правосудии. Ее письмо и через сто с лишним лет не может оставить читающего равнодушным. Но князь Волконский ответил на это прошение, что «не может входить ни в какое рассмотрение сего дела».
В мае 1837 года в Екатеринбург прибыл царевич — будущий император Александр II со своей свитой. «Августейшего путешественника» сопровождал и его воспитатель В. А. Жуковский. В дневнике поэта есть краткая запись:
«27 (мая. — И. Ш.) Четв. Тюремный замок. Похититель изумрудов в остроге с убийцами… Суд Шемякин».
Говорят, Жуковский был очень добрым человеком. Видимо, он пытался хлопотать за Коковина перед царевичем. По крайней мере, 31 мая 1837 года поэт записал в дневнике:
«Ко мне большое внимание. Разговор за обедом о деле Коковина. Без суда да не накажется».
Но в николаевской России наказывали.
В январе 1838 года Оренбургский губернатор Перовский пересылает новому главному горному начальнику Глинке копию приговора:
«Генерал-Аудиториат согласно с мнением Вашего Превосходительства (т. е. В. А. Перовского. — И. Ш.) полагал:
Подсудимого 8-го класса Коковина за все вышеизложенные преступления (среди которых так и не значится похищение изумруда весом в фунт. — И. Ш.) лишить чинов, орденов, дворянского достоинства и знака отличия беспорочной службы, но затем не подвергать его ссылке в Сибирь во уважение прежней долговременной и отличной его службы».
С сим заключением поднесен был Государю Императору от Генерал-Аудиториата всеподданнейший доклад, на котором в 6 день ноября 1837 года воспоследствовала собственноручная Его Величества конфирмация: «Быть по сему».
Объявление Высочайшей конфирмации должно было произойти в здании Горного правления «при открытых дверях». Однако Коковина «по крайней слабости его сил» представить в правление было невозможно, а потому «конфирмацию привели в исполнение» прямо в тюремной камере. А в квартире его забрали ордена и знак отличия беспорочной службы и грамоты «на оные». После этого тяжело больного Коковина привезли из тюрьмы, в которой он пробыл два года, два месяца и двадцать дней.
Еще дважды — в 1838 и 1839 годах — обращался бывший командир Екатеринбургской фабрики с прошениями к царским вельможам.
«Приводя на память и рассматривая поступки во всей жизни моей, я совершенно не нахожу ни в чем себя умышленно виноватым перед Престолом, Отечеством и Начальством, — писал Коковин. — принял смелость присовокупить при сем оправдании мои противу судных обвинений, из чего усмотреть изволите, что все обвинения есть более единообразны и произвольны с усиленною наклонностью к погибели моей…
Я по праву невинности осмеливаюсь повергнуть себя в защиту и милостивое начальническое покровительство Вашего Сиятельства.
Этот документ был последним автографом Якова Коковина, который удалось обнаружить в архиве. О дальнейшей судьбе Якова Коковина больше ничего не известно.
Тайна так называемого «изумруда Коковина» не разгадана. Как помнит читатель, изумруд, из-за которого возникло «дело», весил один фунт. А изумруд, о приключениях которого писал А. Е. Ферсман, — 2226 граммов, то есть более пяти фунтов. Не сходятся и их описания.
В июле 1973 года мне довелось побывать в Минералогическом музее Академии наук. Я попросил ученого секретаря Ю. Л. Орлова показать изумруд-гигант. Юрий Леонидович открыл сейф. Я смог полюбоваться замечательным кристаллом. Ученый секретарь еще раз взвесил его. Да, 2226 граммов точно! В том, что кристалл уральского происхождения, тоже нет никакого сомнения, заверили меня работники музея.
Но фунтовый изумруд был замечательной чистоты и цвета. Пятифунтовый же кристалл интересен главным образом своей необычной величиной — только часть его имеет хороший изумрудный цвет.
Значит, речь идет о двух разных изумрудах?
Но где тогда фунтовый изумруд? Может быть, испугавшись, Перовский уничтожил его? Или надежно спрятал? Или сбыл куда-нибудь подальше? Или, разделив на несколько частей, огранил? А откуда появился гигантский кристалл в пять фунтов? И почему его стали принимать за «изумруд Коковина»?
На эти вопросы пока нет ответа…
Евгений БогдановОЖЕРЕЛЬЕ ИОМАЛЫПовесть-легенда
СЛАВА КОНЯ МОРСКОГО
В середине лета 1024 года, когда северное солнце все больше обогревало угрюмые прибрежные скалы, а пора осенних штормов и бурь была еще далеко, из Нидароса, вдоль Галоголанда, шел небольшой, но прочный и стойкий на волне корабль братьев Карле и Гунстейна. Двадцать пять викингов, детей фиордов, не верящих ни во что, кроме своей храбрости и морского бога Ньярда, отправились в поход в далекую Биармию, страну лесных людей, мехов и золота.
Они идут в открытую. Их парус виден издалека, звон сигнального гонга слышен за несколько миль. Вид боевого драккара наводит страх на всех жителей побережий северных морей. Викинги не привыкли быть робкими гостями в неведомых краях. Еще не познав эти края, не увидев, они уже готовы стать в них хозяевами. Из столетия в столетие разбойные драккары родовой знати нурманнов привозили в фиорды, во владения ярлов