Захотелось скорей добраться до Балчуга.
На дороге в коричневой грязи, на поверхности луж и на молодых елках — везде цветисто и щедро желтели, голубели, краснели светлые и темные, свежие и жухлые листья. По всему лесу сильно пахло. Пахло листьями, сухой полянкой, землей, отдавшей лету свою предвечную силу, туманом, севшим в траву, последними грибами, последними муравьями. Этот запах особенно настаивался в низинах, где к нему примешивался острый аромат сникшей травы, подкошенной в отаву осоки и холодной воды, невидимо пробирающейся меж кочей. Изредка в лесу прокатывался выстрел. На мгновение замирало все, вздрагивало, прислушивалось. К полудню стало посвечивать, ненадолго расползлись облака, робкое тепло тронуло захолоделые опушки. Сиротой-ребенком улыбалось белое солнце — в тон ему был трепет листочков, писк синиц и что-то голубое, слегка фиолетовое, растворенное в далях, в кустах, меж стволов берез и в макушках сосен.
Снова бумкнул выстрел — эхо откатилось и просторно повторило его: раз-два-три…
Перед вечером я вышел на пойму к, Щучьему. Незнакомо нарядный в березняках и осинах завиднелся Балчуг. Вон и серая крыша кордона. Высокая жердь с антенной крестом торчала над ней. «Телевизор купил!» — удивился я на этот крест. Из желто-забеленной трубы прямо и мирно подымалась голубая струйка. «Дома!» — обрадовался я и заспешил по обкошенному зыбуну.
Едва ступил на островину — послышалось садкое теканье топора. Кто-то хозяйственно, сноровисто тесал им. Так текать может топор только в привычных руках. Навстречу выбежал рыжеватый пес с желтыми подпалинами, желтыми точками над глазами и вислыми ушами. Он залился злобным гончаковым брехом, опасливо встал. А вслед за собакой на тропу выскочили мурзатая девочка лет пяти и такого же возраста мальчик, может быть, чуть постарше, в огромной не по росту кепке. Никак не ожидая встретить тут детей, я молчал. Молчали и они. Разглядывали незнакомца. Потом кепка обернулась, сопливым голосом позвала:
— Дедо-о! Тут хто-то-о…
Кусты зашуршали. На тропу вышел прихрамывающий мужичок в фуражке лесника, загорелый и давно не бритый. Лицо его, маленькое, треугольное, с круглыми большими глазами лемура и крохотным поджатым ртом, выражало озадаченное недоумение. Мужичок держал плотничий топор, морозно блестевший по отточенному лезвию.
— Здорово… Кого надо? — приветствовал он.
— Лесника бы…
— А я и есть лесник… По какому делу-то? Проходите…
— Да нет. Не к вам… — пробормотал я, уже как-то тревожась и недоумевая. — Я к леснику, который тут жил… К Леониду…
— Во-она! — протянул мужичок. — К горбатому! Дак его нету… Год уж почти как схоронили. Приказал долго жить…
— Как?! — кашлем вырвалось у меня.
— А этак… Проходите, однако… Пшел ты! — махнул он топором на собаку, глухо ворчавшую с обычным собачьим недоверием.
Он захромал к кордону. А я побрел следом, все еще не понимая, отказываясь поверить, что лесника уже нет. Слова, так просто оброненные мужичком, не укладывались в сознании, и даже глупая мысль: «Что-нибудь тут не так…» — слегка успокаивала меня.
В огороде копали картошку две женщины: пожилая и молодая, похожая на нее, — по-видимому, мать и дочь. Желто и розово лежала на сохнущей земле меж кучек ботвы крупная россыпь клубней. Стоял до половины заполненный картофелем мешок. Лошадь по-прежнему паслась за изгородью. Женщины одинаково распрямились, с одинаковым любопытствующим недружелюбием поглядели.
Лесник провел меня мимо избы на берег озера. Тут, на подмытом валами обрыве, среди свежей щепы и коры, стоял располовиненный, еще не скатанный на мох сруб. Кучи белесого торфяного сфагнума сохли возле.
— Баню лажу, — мужичок кинул топор в янтарное, тихо звякнувшее бревно. — Садитеся, — пригласил, смел щепу и сор с толстой неошкуренной колоды. — Вот тута можно… Папиросочка-то есть у вас? — прищуриваясь, неловко-осторожно выловил сигарету прокуренными желтыми пальцами, неловко запалил, двигая нижней губой, уселся рядом.
— Как получилось-то? — продолжал он, затягиваясь, отдуваясь и отирая рукавом слезящийся глаз. — Ф-фа-а. Давно не курил легкого табаку. Сладкой… А так… Горбатый-то парень шибко настырный был. Вы ему не родня случаем? Не сродственник? Нет? Ну дак вот… Ведь он спуску никому не давал. Оружие отымал, сети, лодки у рыбаков. И все один. Сам. Бесстрашной был, на удивление даже. Стерег лес — ничо не скажешь. У него, брат, ни порубки, ни охоты в запрет, ни боже мой! Найдет, все одно найдет. Вот как будто чует… Прямо как из-под земли явится. Документики? Ага! Стоп… Сказывали люди: отымет ружье — шварк об лесину. Потом хоть бери, хоть не бери… Да-а… Силен был парень, а сердце, вишь ли, не сдюжило. За все, про все переживать — разве сердца хватит… Вернулся Ленька с обхода, только дверь отворил — и упал…
Мужичок бросил окурок, плюнул, затоптал и, подняв реденькие брови, рассудительно продолжил:
— Тут, на кордоне-то, никто с полгода не жил. Кто сюда зимой поедет. Волков слушать… Не больно счас народ на такие места зарится. Все давай работу полегче, чтоб тяжеле карандашика ничо, не подымать. Ну вот… Да… У лесника, видишь, родни-то никого не оказалось. Правда, имущества тоже одне картинки. Может, тебе надо какую, дак бери за ради бога. В сарае вон складены. Да… Художник парень был. Жалко его, конечно. Такие люди в редкость. И хозяйства у его ничо не было. Кошка только. Кошка-то долго тут жила. Ждала его, что ли… На дорожку все выбегала, мяучила. А как мы переселились, ушла куды-то, с тех пор не видал. Нук чо, может, еще закурим? Вот спасибочка — надоела махорка. Я ее сам сажу, шибко крепкая. Глотку дерет, как наждак, а на станцию недосуг съездить. Да еще приедешь — лавка на замке. Часто так бывает…
Помолчал, курил, следил, как дымок тает в холодеющем вечернем воздухе. Я тоже молчал, онемелый и опечаленный как нельзя более. Где ты, человек? Куда ушел? Почему нет тебя и уж не будет вовеки, а ведь давно ли сидели тут на этом берегу, у костра… Не хотелось ни говорить, ни спрашивать…
— Мне, конечно, за этим Ленькой не поспеть, — заговорил мужичок. — Он молодой, проворный был, даром что горбатый…
«Далось ему!» — с раздражением подумал я.
— Один он был, — продолжал меж тем мужичок, — а у меня, видишь, семья, внуки. Сам, можно сказать, инвалид. В трудармии мне ногу лесиной раздавило. Лес мы в войну резали. И сыграла мне лесина прямо комлем. В обход верхом больше езжу. Ну и жалованье невелико. На питанье… Туда-сюда… Глядишь — денег нету. Прирабливать приходится. Я, видишь, плотник, дак когда избу кому срублю, баню, амбар… Тогда баба заместо меня за лесом наблюдает али дочь… Ничего, пока не пакостят шибко-то. Поди возьми картины-то, — закончил он, подымаясь с бревна.
Прошли в гнилой, обгорелый сарайчик. Худая крыша насквозь просвечивала. Тут, в полумраке, среди сенных вил, граблей с выломанными зубьями, старой сбруи и банок с дегтем были прислонены и разбросаны покоробленные дождем и снегом этюды. Я брал один, другой, третий — все были безнадежно испорчены: картон вздулся, размок, краски отслоились, местами осыпались до грунта.
Взял самый маленький картон, наиболее уцелевший, — осина, тихо шумящая на ветру.
— Бери, бери, — охотно предлагал мужичок.
Мне захотелось пройти в деревню на могилу Леонида, но то ли не было у лесника времени, то ли по другой какой причине идти со мной он отказался, ссылаясь на ревматизм и хромоту. Зато долго, подробно объяснял, как пройти самому, где взять на левую руку, где на правую, где покажется осинничек, где пихтарничек. Тут же он выразил и сомнение: не найти тебе, парень, пожалуй…
Я заночевал на кордоне и наутро ушел прямиком по болоту. Пересек кочкарник, дошел до опушки, оглянулся. Уже далеко остался Балчуг. Предвечно синели за ним увалы. Светлело Щучье. Дул ветер, и лист летел с берез. Небо ветрилось, яснело. Высокие дороги пролегли там к солнцу, на восход.
1967 г.
Борис ГалязимовКАК ПОГИБ ЕРМАК?Повесть-исследование
Легендарная личность Ермака всегда привлекала внимание читателей. Литература о нем — специальная и художественная — насчитывает тысячи названий. И все же многое о судьбе Ермака, в истории его похода до сих пор остается неясным, не раскрытым до конца. В частности, справедливо указывается на разноречивые свидетельства историков о гибели Ермака. Где именно он погиб — в Иртыше, Тобольске, Вагае? При каких обстоятельствах? Где похоронен, какова судьба его знаменитых панцирей?
Тюменский журналист Б. Галязимов в предлагаемом очерке сделал попытку сопоставить эти разноречивые мнения.
До рамазана, девятого месяца по лунному календарю, оставалось три неполных недели. Правоверные готовились к мучительному посту, во время которого предстояло есть и пить лишь по ночам.
Но пока рамазан не наступил, можно было как следует отвести душу. И наверное, поэтому по кривым улочкам Епанчинских юрт плыли острые запахи баранины и кизячного дыма. Женщины варили мясо в медных котлах прямо под открытым небом, возле подслеповатых мазанок. Запах варева доносился даже до реки, и Яниш, ловивший стерлядь на цепкие крючья, уже подумывал, не смотать ли снасти да не отправиться ли домой.
Стоял солнечный безветренный день. Иртыш спокойно нес свои воды куда-то на север, в страну Вечной тьмы. Неподалеку копытили сочный выгон и ржали нагульные кобылицы.
Неожиданно в нескольких шагах от Яниша всплеснула вода. Юноша настороженно скосил глаза туда, где полоскал свои гибкие ветви тальник. Показалось Янишу, будто по реке что-то плывет. Яниш поднялся, огляделся по сторонам и, осторожно переставляя ноги, обутые в мягкие ичиги, дошел до куста.
Вода баюкала человека. По доспехам и сапогам с железными набивками Яниш сразу узнал русского. Яниш сходил за веревкой, заученным движением рук ловко накинул петлю на ноги утопленника и, увязая в илистом дне, с трудом выволок тело на берег.