Я не против коллективных радостей, но в тонкой алхимии удовольствия очень много значат элементы терпения и усилия. С возрастом, когда начинает болеть спина, ходить босиком и лежать на земле становится опасно. Я уже не завидую тем, кто часами валяется в парке на лужайках. Но представьте себе бегуна на пятьсот метров – вот он финишировал, скинул шипастые бутсы и, еще не успев отдышаться, сел на землю, откинул голову и погрузил босые ноги в траву. О, эти несколько вырванных из времени минут без одержимости хронометром – после бешеной гонки за секундами они кажутся каплями вечности.
А есть удовольствия, которые нетрудно вообразить, но они относятся к слишком далеким от нас областям жизни. Я догадываюсь, какое ощущение свободы дает езда на мотоцикле, но пережить его в полной мере не могу – мне не хватает чувственных деталей, моя рука не сжимала рычаги управления, ухо не сведуще в перепадах вибрации мотора, глаз не настроен на бешеное мельтешение по обе стороны дороги. Это относится и к морскому путешествию в одиночку. Я не про поэтические излияния о приобщении к бесконечному космосу, но должен быть какой-то особенный свет от ночника в каюте, какой-то привычный, уютный запах. И опиши мне кто-нибудь вот эти мелочи так, как умеет Николя Бувье, все остальное дорисуется само. Да и вообще, для воображаемого удовольствия куда важнее талант писателя, чем масштабность сюжета. И если бы тот же Бувье описывал, к примеру, свою лестничную площадку, я наслаждался бы ничуть не меньше.
Сидящий во мне бес не может в разговоре об удовольствии, связанном с другими людьми, обойти молчанием еще один, довольно гаденький, его вид: удовольствие, которое получаешь от того, что кого-то дразнишь, вызываешь в нем зависть. Так, помню, в детстве я любил дождаться, чтобы все члены семьи допили заказанные в кафе напитки, и только тогда принимался за свой мятный коктейль.
Но есть такая область, где удовольствие другого приятней, чем свое. Таинственное удовольствие. Ради него люди ищут любви.
Трехзвездочная пытка
Конечно, некоторые привыкли и чувствуют себя в трехзвездочном ресторане как дома. Словно и не замечают опущенного, как у священника в исповедальне, взгляда метрдотеля, когда он так медлительно и церемонно отодвигает перед ними стул. Им хоть бы что, когда официант почтительно подходит сзади и доливает их бокал, – знай сидят да болтают.
Ты им завидуешь? Похоже, нет. Да, сам ты чувствуешь себя в таких местах ужасно скованно, будто тебя посадили в клетку на всеобщее обозрение. Если какой-нибудь великодушный друг и уломает тебя – ну давай, я знаю, это не твой стиль, но надо же попробовать хоть раз в жизни! – тебе придется делать героические усилия, чтобы изобразить восхищение. И изнывать от удушающей предупредительности. Все очень вкусно, но уж такое все изысканное, такое сложное. А тут еще изволь поддерживать через силу скучнейшую кулинарную беседу. Труднее же всего комментировать каждый проглоченный кусок. Простая вежливость велит разыгрывать гурмана – амплуа, в котором ты не силен. Невольно вспоминаешь хитрость госпожи Вердюрен: когда ей становилось невмоготу притворно улыбаться, она подносила руку ко рту и закрывала глаза. Какую бы изобрести ужимку, чтобы симулировать гастрономический экстаз?
Словом, нелегко. Ты вырос в семье, где в ресторан ходили очень редко. И каждый раз родители натужно совершали застольный ритуал и понукали тебя тоже не оплошать: неестественно прямо держать голову, поднося вилку ко рту; деликатно промокать салфеткой уголки губ, ни в коем случае не окунать по-домашнему кусочки хлеба в соус, – смотреть на это было мучительно и неудобно, вдруг становилось стыдно за свое простолюдинство.
Но теперь я одобряю родителей и запоздало благодарю их за въевшееся в плоть и кровь парализующее чувство классовой неловкости. Оно сослужило мне добрую службу. Ведь если человеку везде хорошо, он лишен остроты ощущений. Раз он никогда не робеет и всюду чувствует себя на месте… Зато и вид у таких людей довольно тусклый, они не сияют восторгом. Трехзвездочная пытка – полезная штука. Чем сильнее стесняешься, тем больше ценишь истинное удовольствие.
Грезы о кафе самообслуживания
Здесь, в популярном курортном городке в Ванде, где в августе полным-полно народа, мы вдруг заметили одно кафе с террасой, выходящей прямо к морю. «Смотри-ка, вполне приличное!» Мы удивились, потому что до сих пор на всех углах нам попадались только пиццерии, бистро, лотки с жареными мидиями да несколько блинных. И мы решили непременно сходить туда в последний вечер – устроить прощальный ужин. Заранее смирились с тем, что вряд ли нам достанется столик в крайнем ряду с видом на море и остров Ре вдалеке, – таких всего четыре или пять. Мы позвонили. Нам сказали, что столики не резервируют. Что ж, мы пришли пораньше, часам к семи. Поднялись по наружной лестнице. Пусто. Ни одного официанта. Ни одного накрытого столика. Мы радостно расселись, но было как-то странно. Наверное, сейчас придут и скажут, что этот столик да и вся терраса заняты. Ну и то хорошо – посидим хоть немножко, полюбуемся морем.
Однако что-то очень долго не идут. Мы встаем, оглядываемся по сторонам. Вот на отдельном столике микроволновка. А вот и внутренняя лестница, ведущая вниз. Спускаемся, а там… обыкновенное кафе самообслуживания, прямо как в ИКЕЕ! Все становятся в очередь, двигают перед собой подносы. Ты быстренько соображаешь: вы идите наверх, занимайте там столик, а мне скажите, кто что хочет, я принесу на всех! Скорей-скорей, торопимся, как дети – конечно, он опять свою паэлью! – рискуя уронить, зачем-то тащишь сразу два подноса, чуть не бегом по лестнице, домчался, еле переводишь дух… и все это затем, чтобы убедиться: никто не воюет за лучшие столики, народ рассаживается кто куда. А многие и вообще остаются внизу, где все так пошло.
Мы были в стане тех, кто полагает, что самое большое удовольствие получаешь от того, чего нет у других. Теперь же изменили точку зрения – примкнули к тем злорадцам, которые считают, что самое большое удовольствие – то, о котором другие ничего не знают. Какое дивное блаженство – есть паэлью в кафе самообслуживания, глядя, как искрятся песчинки в лучах заходящего солнца.
Встряхнуть полотенце на пляже
Уже половина седьмого. Люди начали расходиться с пляжа. Захмелев от солнца и ветра, наплававшись до сладкой ломоты во всем теле, надеваешь футболку. Встаешь. И собираешь вещи, не говоря друзьям ни слова – сговариваться нет смысла, все и так друг друга понимают. В это время года жизнь в больших городах замерла, потянулись пустые дни. Ты тупо загорал, и это так приятно – для очистки совести таскаешь в пляжной сумке книжку, а прочитал всего-то три страницы. Сначала всей компанией ходили на море, как только появится солнце, но потом установилась хорошая погода, так что можно не спешить, с утра заняться простыми делами: сходить за хлебом или за газетой, «купи еще бумажных салфеток, а фруктов хватит до завтра». Можно зайти и попить кофейку на площади у старой церкви – из-за нее это курортное местечко имеет статус города. После обеда можно без зазрения совести поспать. На пляже теперь вы проводите два-три часа, слишком палит солнце, да и загар у всех уже отличный, соревноваться дальше, кто чернее, – просто глупо.
Есть в этой медленной, пленительно тягучей жизни одна особенно приятная минута – когда берешь и встряхиваешь купальное полотенце. Народу на пляже немного – запорошить песком глаза соседям не рискуешь. Махровое полотенце почти сухое, но увесистое. Несколько раз хорошенечко взмахиваешь им и дергаешь на себя, чтобы хлопнуло в воздухе, и вкладываешь в это страсть, излишнюю для столь несложной процедуры. В стремлении избавиться от мельчайших песчинок есть что-то бессмысленно-маниакальное, так некоторые упорно выковыривают кончиком ножа прожилки из персиковой косточки. Но главное не в этом. Взмах полотенцем – мини-ритуальное действо, прощальное, но нисколько не грустное, ведь завтра ты опять вернешься; лето закружилось на месте, и все усилия и ожидания растворяются в этом круговороте. Что-то вроде воинского салюта. Ты брел по берегу мелкими шажками. Долго-долго лежал на песке. Теперь ты встал. И энергично салютуешь цепенящей истоме, которая и в этом году овладела тобой, подчинила тебя карусели мельчайших обрядов. Не стряхиваешь лень, а разворачиваешь ее, словно знамя.
Погиб нью-йоркский пожарный. Тело его так и не нашли под обломками Всемирного торгового центра. Может, это и лучше, сказала его жена. Ее показывали по телевизору – лицо без слез и удивительно твердый, не допускающий жалости голос. Да, он просто исчез, смерть все равно непостижима, и что бы изменилось, увидь она изувеченное тело мужа? А так, уйдя бесследно и безмолвно, он как бы не совсем и умер. Она говорила перед камерой Эн-би-си. Потом вошла в казарму пожарных, и там ее бережно обнимали множество мужчин и женщин. Вернее, клали руку на плечо, похлопывали по спине. Кому-то, мимо камеры, она сказала: «Что ж, за пятнадцать лет, что мы с ним прожили, у меня было столько счастья, сколько у большинства людей не наберется за всю жизнь».
Не знаю, что более удивительно в этой фразе. То ли уверенность этой женщины в том, что больше у нее уже никогда не будет счастья, – выражение «погрузиться в траур», которое часто употребляют в таких случаях, к ней не подходило: траур – это что-то временное, ее же скорбь началась в один страшный миг и продлится всю жизнь. То ли то, что она вообще подумала о счастье, словно решила пережить все радости одну за другой – ведь доброе прошлое не может причинить боли. И все хорошее останется при ней навсегда.
Тулузанки
Это дома. Так они называются. Тулузанки. Их, разумеется, много в самой Тулузе, но немало и в Монтобане, Кастельсарразене и других городках до самого Муассака.[12] Они кирпичные – из розовато-рыжего кирпича, утром он розовее, а вечером рыжее. Высокие ставни чаще всего выкрашены в дымчато-серый, иногда – в бледно-зеленый цвет. Дома двухэтажные, с чердаком. Зимой, когда с Гаронны или Тарна поднимается пепельный туман, у них суровый вид. Но задуманы-то тулузанки для тяжелой континентальной жары. Летом они хранят прохладу – так и окунаешься в нее, стоит закрыть за собой дверь с улицы. Тебя встречает темноватая просторная прихожая, пол которой выложен старинной плиткой. В другом конце коридора – дверь с четырьмя цветными стеклами, ведущая во двор или в сад. Широченная – места предостаточно – лестница.