— Не по обычаю, — хмыкнул Эгисф.
— Тогда пойди и признайся микенской знати, что дал мне клятву верности, — жестко ответил я. — Я выиграю этот бой без тебя, но ты для меня становишься бесполезным. Ты вернешься в Додону, будешь там плакать о своей судьбе и считать оставшееся серебро. Так по обычаю будет?
— Но почему ты и впрямь не хочешь взять власть сам? — осторожно спросил он. — Я слышал, что ты несметно богат, и можешь нанять огромное войско.
— Пока жив Агамемнон, нам покоя не будет, — ответил я ему. — Тут многие его поддержат, а я не хочу разорить войной то, что должно остаться целым. Ты лучший кандидат на трон Микен, ведь он уже был твоим. Ты дашь этой земле мир. Ты успокоишь ее знать. А то, что ты потом подчинишься мне, не вызовет ни у кого никаких вопросов, поверь. Произойдет очень много важных событий, которые примирят благородных с моей персоной. Воины замолчат навсегда, а ты будешь наместником Пелопоннеса. Я не хочу править здесь сам. Эта земля слишком мала и слишком бедна для меня. Мне некогда разбирать дрязги скудоумной деревенщины.
— Все сделаю по слову твоему, ванакс, — негромко ответил Эгисф, который и впрямь проявлял проблески разума. Ему было малость не по себе. Он потирал грудь в области сердца и морщился. Наверное, зря я был с ним так откровенен.
— Тогда строй свое войско, царь! Ты же не какой-нибудь Агамемнон, который бросил свой народ, чтобы воевать за возвращение слабой на передок бабенки. Ты сегодня станешь героем, спасшим страну от нашествия врага, — сказал я ему и пошел к своим парням.
У меня еще много дел. Надо таксиархам поставить задачи перед боем. Мне не улыбается в одном сражении потерять армию, совершив множество славных подвигов, воспетых потом аэдами. Плевать я хотел и на аэдов, и на их песни! Героями полны все кладбища, а у меня большие планы на эту жизнь. Я же только-только начал понимать, что может спасти этот на глазах гибнущий мир. Деньги и свободная торговля. Если я придушу всех, кто мешает перемещаться товарам, то робкий огонек цивилизации не потухнет под напором бурного ветра истории. Он выстоит и обогреет тех, кто будет рядом с ним. А что будет с теми, кто далеко от него? Этого я не знаю и знать не хочу. Я не возьму на себя слишком много, я всего лишь человек.
Глава 8
Надо же! Клеодай вышел на войну с пятью сотнями, а передо мной стоит больше трех тысяч. Вот ведь что жадность с людьми делает. На его зов набежали не только те дорийцы, что жили рядом, но и те, что еще обитали на севере, в Эпире и Фессалии. Пришли амфилохи, этолийцы и телебои, занимающие северо-запад Греции. Пришли еще какие-то отряды, чье происхождение я так и не смог определить. Я ни вооружения такого раньше не видел, ни одежды.
Почему еще я не захотел пойти в первых рядах? Да потому что горцы с северо-запада — прекрасные пращники. Похуже, конечно, балеарцев и родосцев, но тоже очень ничего себе. Они изрядно проредят армию Эгисфа. Так пусть гибнет наемная пехота, а не моя. А еще некоторые из басилеев Элиды, запада Пелопоннеса, тоже присоединились к Клеодаю, уверовав в его удачу. Ну, что же, сегодня мы испытаем ее.
Два войска, неравных по численности, выстроились друг напротив друга. Покричали, помахали руками, распаляя себе перед дракой, и потрясли гениталиями, показывая всю степень своего презрения к врагу. Обычный набор действий, который без значительных изменений перекочует в последующие эпохи.
Царь Клеодай, сверкая подаренным Приамом доспехом, прорычал что-то, и вперед выдвинулись пращники и лучники, которые залили войско Микен дождем летящей смерти. С той стороны им ответили тем же, а я радовался про себя, что это не мои парни сейчас гибнут под градом камней и стрел. Даже в войске Эгисфа абсолютное большинство воинов — полуголые ребята со щитом и копьем, доспехом которым служит лишь их собственная дубленая шкура.
— О! Колесницы пошли в ход, — с умным видом произнес Абарис, который стоял рядом со мной на склоне холма, наблюдая, как в отдалении начинается битва. — Сейчас разгонят эту босоногую шваль.
Так оно и случилось. Колесницы одним лишь своим появлением заставили убраться легких стрелков за спины копьеносцев, а я сделал себе зарубку на память. Не нужно хотеть слишком многого от легкой пехоты. Кавалерия есть кавалерия. Даже такая, как здесь. А вот колесницы меня изрядно удивили. Цепочка упряжек прошла на расстоянии удара от строя пехоты, работая длинными копьями, словно гигантская швейная машинка. Только не ровную строчку оставляла она за собой, а множество тел, упавших под ноги товарищей. Еще больше дорийцев ранили, и они, рыча от боли, тащились в лагерь, рядом с которым клубилось несметное стадо из уворованной скотины. В колесничих и коней летели стрелы и дротики, и то один знатный воин бросал упряжку и бился пешим, отступая к своим, то другой пытался обрезать упряжь и спасти хотя бы одну лошадь. А вот и сам Левкаст перехватил поводья у возницы, который упал, обливаясь кровью. Брошенное копье достало его. Знатный аристократ нахлестывает коней, уходя в тыл. Не так у ж неуязвимы эти танки Бронзового века. Если яйца у пехоты крепкие, она выстоит против такого натиска на раз. А вот с колесницами хеттов им бы пришлось куда хуже. Там ведь лучники в экипаже. Пять-шесть стрел за один проход. Два колчана за первый час боя. Такие колесницы — страшная сила. Вот дайте только выбраться со своих островов на простор. Я этот мир еще и с серпоносными колесницами познакомлю. Вот это будет психическая атака! Залитые кокаиновым дурманом каппелевцы, что шли на пулеметы в плотном строю, нервно закурят в сторонке. Хотя… полная фигня колесницы эти. Для ополчения еще страшны, а длинные копья остановят их тут же.
Да, микенский аристократ Левкаст не ошибся. Колесницы прошли раз, потом другой, а затем ушли в тыл, потеряв почти половину лошадей. Их оказалась слишком мало, а потому знать спешилась и встала в общий строй. Дорийцы держатся крепко, ведь у них за спиной — немыслимое богатство, за которое не страшно умереть. Сотни волов и коров, тысячи овец и коз…
Скот — основа здешней жизни. Единственная ценность, мерило богатства и знатности. Если ты имеешь надел земли, пару быков, корову и десяток овец, то тебя считают уважаемым, состоятельным человеком. Ты можешь купить копье, длинный бронзовый кинжал, отличный щит и, если боги дадут несколько урожайных лет подряд, то даже шлем. А на шее твоей жены будут висеть синие бусы, микенская имитация афганского лазурита, сделанная из окрашенного стекла. Фальшивый шик для состоятельной деревенщины. Есть у тебя двадцать коров — ты богач, а твоя жена щеголяет в оригинальных брендах. То есть лазурит на ней самый настоящий, да еще и янтарные серьги в ушах болтаются, вгоняя в оторопь завистливых соседей. А уж если коров у тебя целых двести, то для такого даже названия не придумали. Не у каждого царя есть столько, у самых богатых только. У Агамемнона, пожалуй, у Менелая, у Нестора из Пилоса, и у басилеев Аргоса и Тиринфа. Остальные царьки куда пожиже будут. Все эпические герои, начиная с Геракла и до Ромула с Ремом промышляли кражей коров, и эти деяния завистливым потомством почему-то оценивались как подвиги. Так что скот — это наше все. Эти люди умрут за коров и овец, которых уже считают своими. Они ни за что не отступят.
Огромная масса дорийцев ударила в центр микенского войска, едва не прорвав его. Тут обычно воины стоят в три шеренги, но Эгисф оказался неглуп. Он слышит то, что ему говорят. Задние ряды не дали разбежаться тем, кто стоит впереди. Их всего лишь насадили на копья, и они упали под ноги наступающей вражеской пехоте.
— Давай… давай… — шептал я. — Не вздумайте разбежаться, сволочи! Просто заманите их в ту лощину. Я ведь не так уж и много прошу…
Надо признаться, немногочисленному микенскому войску, чтобы отступать, даже стараться особенно не пришлось. Оно делало это с видимой охотой. Дорога, соединяющая Пелопоннес с Беотией и Аттикой, здесь окружена лесистыми склонами, поэтому бежать можно только назад. Еще немного, еще…
— Труби! — сказал я пареньку из островитян, который насобачился выводить на своем роге такие рулады, что даже я удивился. Вот этот сигнал поднял из кустов сотни лучников и пращников, вооруженных короткой пращой и тяжелой свинцовой пулей.
Жуткий шелест тысяч снарядов, ищущих чужие жизни, остался незамеченным поначалу. А когда стрелы и пули врезались в плотную полуголую толпу, было уже поздно. Десятки упали замертво, еще столько же ранило. Один залп, другой, третий, и вот уже неповоротливое войско, которое праздновало победу, остановилось в недоумении. Так останавливается медведь, который с упоением рвет охотничьего пса, не понимая, что на нем повис еще десяток собак, озверевших от запаха крови. Первые шеренги дорийцев пока не понимали, что происходит, а вот позади уже начался полнейший хаос. И целые отряды потекли в тыл, понимая, что войско попало в ловушку.
— Фаланга пошла! — скомандовал я трубачу. Левый фланг дорийцев стал редким, как кисея. И там, где совсем недавно я видел монолитный ком, состоящий из ярости и азарта, теперь чувствуется лишь растерянность и удивление.
Две сотни гоплитов ударили в левый фланг, опрокинув его тут же. Нет противоядия в этом мире против сомкнутого строя щитов и удара длиннейших копий. Гоплит разит поверх щита, причем разит воина справа от себя, который смотрит совсем в другую сторону. Не выдержит родовое ополчение такого удара. Просто не может выдержать.
Полчаса — примерно столько времени нужно, чтобы осознание происходящего докатилось от одного края поля боя до другого. Фаланга шагает и бьет врага копьем, выставив вперед левую ногу, прикрытую поножей. На две у меня пока бронзы не хватает. Первый ряд щеголяет в полотняном доспехе, а второй и третий прячется за ними. Потерь почти нет, а раненый из первого ряда предупреждает об этом криком и делает шаг назад и вправо, дав дорогу следующему. Плюньте в лицо тому, кто считает, что фаланга — малоподвижный строй. Там такие экзерсисы вытворяли, что пехота Фридриха Великого обзавидуется. Все дело в выучке, а мы кое-что успели вбить в своих парней. Ведь в отличие от фаланги античной, они не занимались ничем, кроме военной подготовки.