Первого из критян вытащили из строя, который вновь рассыпался в гомонящую толпу, обступив нас шумным кольцом. Пополнение, все как один, после зимы было тощим, напоминая телосложением весло, перевитое веревками. Невозможно разожраться на горсти зерна и соленой рыбе.
— Пошел! — крикнул я, и критянин, которого Абарис толкнул щитом в щит, полетел в пыль кувырком.
— В фалангу не годится! Следующий! — крикнул я, и из строя вышел малый лет восемнадцати, такой же худой, нескладный на вид, как будто состоящий из одних острых мослов. Глубоко посаженные глаза его сверкали свирепым огнем. Злой парнишка, и в кости пошире будет, чем первый. Мясом бы ему обрасти, могучий воин получится.
— Пошел! — крикнул я.
Абарис ударил парня щитом, и того отбросило на пару шагов назад. Он пропахал землю босыми ногами, покачнулся, но устоял.
— Годен! — сказал я, и показал по правую руку от себя. Парень усмехнулся и с победоносным видом оглядел толпу своих товарищей. Он теперь знатный воин, а тот, кто только что упал на землю, в лучшем случае станет лучником или пращником.
— Сколько выдерживает испытание? — негромко спросил Талас, который с тоской во взоре прощался со своим серебром. Его люди раз за разом летели в пыль.
— Один из пяти примерно, — ответил ему я. — Но ты не волнуйся, дружище, за лучников я тоже плачу. Только посмотрю, что они умеют.
— А если они… э-э-э… не очень хорошо стреляют? — осторожно спросил царь, который привез мне все отбросы из своих владений.
— Тогда вези их назад, — засмеялся я.
— Даром забирай, — сплюнул Талас. — Их уже дома никто не ждет. Матери и отцы не знают, каким богам молиться, что сплавили лишний рот. Парни в возраст вошли, женить пора, а где я им наделы возьму? Забирай их, и точка! Не нужно мне за них ничего.
Это я проходил тоже. Четверть из тех, что мне привезли, в воины не годятся. Ни сил, ни здоровья, ни умений нет. В рыбаки пойдут. У меня лов тунца на носу. Вот в рыболовецкие бригады я их и определю.
— Все, господин! — сказал мне Корос, когда испытания закончились. — В фалангу — двадцать семь человек господин Абарис отобрал, в лучники — сорок два, пращников — двадцать девять, остальных в дворцовые люди определим.
— Сколько всего их у нас теперь? — спросил я его.
— Тысяча девятнадцать воинов, господин, — поднял он на меня глаза. — Пришли наниматься парни с Милоса, Пароса, Наксоса, десяток наших рыбаков свои сети бросили, ватага карийцев приплыла в купеческую стражу проситься, да тоже в войско пошла.
— Тысяча девятнадцать! — присвистнул я, с трудом осознавая эту чудовищную цифру. — Как же мы их всех кормить будем?
— Отец говорит, зерна ни за что не хватит, — замотал башкой Корос. — Если тунца не добудем, голодать начнем уже через два месяца.
— Значит, надо добыть, — подумав, сказал я. — Новеньких гоните в кузницы, на поля и рыбу ловить.
— Слушаюсь, господин, — кивнул парнишка. — Мы за зиму сетей столько наплели, что все гадают, куда нам столько. Неужто это на тунца все?
— На тунца, — кивнул я. — Как тунец уйдет, будем каменные загоны для него строить. Тунец, он глупый. Он каждый год одной тропой ходит. Весной в одну сторону, а осенью — в другую.
— Каменные загоны? — округлил глаза паренек. — Для рыбы? Владыке это сам морской бог сказал?
— Он самый, — с серьезным видом ответил я. — Бог Поседао хочет нас немного подкормить. Беги к господам… Сардоку, Абарису, Паллагону и Хуварани. Пусть на закате своих людей около жертвенника строят. Воины клятву давать будут.
Проклятье! Надо воинские звания придумывать, а у меня все руки никак не дойдут. Тянул до последнего. Взять греческие классического периода? Там отряд воинов назывался словом лох. Аж с души воротит! Нет, не хочу! Не буду ничего придумывать, тем более что сейчас наречие совершенно другое, лишь отдаленно напоминающее классический греческий язык. Пусть будет десятник, полусотник, сотник… А потом что? Ведь у меня уже одних лучников триста человек. И щитоносцев две сотни. Пусть старшие командиры таксиархами называются. Все подразделения, что состоят из сотен, будут называться таксисами. Уф-ф!
— Ювелира сюда! — крикнул я, и Корос побежал в город, потешно тряся пухлым задом. У меня эта семейка похудеет скоро.
Солнце скоро закатится за горизонт, а огромная толпа людей, из которых едва ли шестая часть похожа на настоящее войско, с шумом и гамом начала строиться в шеренги. Для тех, кто пробыл здесь хотя бы неделю — это дело привычное, а вот с новичками сложно. Десятники, которые сами прослужили чуть больше полугода, с помощи брани и зуботычин выстроили кое-как бывших козопасов, ни один из которых не отличал правой руки от левой. Тяжело будет, а времени у меня почти нет. Я за три месяца должен из этой толпы сделать настоящее войско. Или, скажем так, его бледное подобие. Они должны держать строй, знать сигналы рога и слушаться команд. И уже одно это поставит их на голову выше всех армий этого мира. За исключением Египта и Вавилона, пожалуй.
Рядом со мной целый сундук, набитый серебром и золотом, а моя казна в который раз показала дно. Но без этого никак. Царь не может быть скрягой, иначе за него не станут умирать. Он бьется в одном строю вместе со всеми и ест то, что едят воины. Вождь делит взятое в бою согласно обычаю, и тогда воины преданы ему. Жадничать нельзя, и потому господа таксиархи уже щеголяют в немыслимо роскошных ожерельях, заменяющих им погоны. Десятники получат простые серебряные обручи, полусотники — витые, а сотники — такие же, но сделанные из золота. Ничего другого мне в голову не пришло, потому как одежды тут большую часть года не носят, а как сказал классик, общество, не имеющее цветовой дифференциации штанов, обречено. Тут дифференциация такая, что мое почтение. Только слепой звание перепутает.
— Первая сотня! Первый десяток! Воин Хрисагон! Выйти из строя!
Из рядов фаланги вышел смущенный мужик лет двадцати пяти и, печатая шаг, подошел ко мне и склонил голову, прижав руку к сердцу. Он смотрел с недоумением и легким страхом, не зная, для чего его поставили перед всем войском. Я надел ему на шею серебряную гривну и прокричал.
— Воин Хрисагон славно бился! Он на моих глазах сразил двоих насмерть и двоих ранил! Он вытащил раненого товарища с поля боя, рискуя жизнью! Он чтит своего командира и ни разу не был наказан. За свои заслуги Хрисагон назначается десятником, а его жалование удваивается. Серебряный обруч на шее станет знаком его власти. Носи его с честью, десятник! Встать в строй!
Воин, который чуть в обморок не упал, пошел на подгибающихся ногах на свое место, а навстречу ему уже шел следующий. Я вручал новые знаки отличия, называя каждого по имени и вспоминая о его подвигах. Корос, стоявший позади меня с листом папируса, шептал мне нужные слова. Я почти всех знал, но упомнить столько подробностей не мог никак. Я же не Александр Македонский, который, как говорят, помнил имя каждого своего воина из сорока тысяч. Врут, наверное, у него тоже свой писец был.
Вскоре сундук опустел, а солнце совсем скрылось за краем неба. Здесь быстро темнеет. Не успеешь оглянуться, как вокруг тебя пронзительно-черная южная ночь, пахнущая солью и ветром. Я поднял руку, и огромный жертвенник, стоявший за моей спиной, озарился вспышкой яркого пламени. Воины прикрыли глаза, многие даже закричали что-то в испуге, но десятники и сотники быстро водворили порядок, раздав положенные пинки и затрещины. Я уже успел ввести в действие постулат Фридриха Великого: «Солдат должен бояться своего капрала больше, чем врага», и он был встречен с полным одобрением. У нас здесь нет никого из потомственной воинской знати, и новые порядки прижились.
Теперь самое главное. То, для чего я собрал всех этих людей. Состоящая из нескольких народов толпа, разноязыкий сброд, порой ненавидящий соседа, должен превратиться в единое целое.
— Воины! — крикнул я. — Вам предстоит принести клятву своему царю и великому богу, который послал нам сейчас знамение этим огнем. Кто-то называет этого бога Поседао, кто-то Ванака, а кто-то Йамму или Баал. У бога много имен, но у него одна воля. И это она собрала нас всех вместе. Вы пришли сюда, и нет у вас теперь другого дома, кроме войска. И нет другой семьи! У вас нет больше отца и матери! Ваш товарищ по десятку — родной брат, а товарищ по сотне — брат двоюродный. Я ваш царь, и теперь я вам отец. Я клянусь в верности вам, своим детям. А еще я клянусь, что воин, который прослужит дюжину лет и три года, получит хороший надел на берегу реки. Он возьмет за себя самую красивую бабу, которая родит ему крепких сыновей. Никогда ваши дети не будут голодать, потому что у вас будет своя земля и рабы, которые скрасят вашу немощь. Но за это я многое попрошу. Сегодня вы должны забыть свою старую жизнь и старые обиды. У вас нет больше семьи, кроме тех людей, что стоят рядом с вами! У вас больше нет прошлого, потому что вы родились заново! Родились только что, на глазах великого бога, который прямо сейчас смотрит на вас! Нет теперь ни критянина, ни ахейца. Нет пеласга или карийца. Нет дарданца и лелега. Вы теперь один народ! Народ моря!
Корос, стоявший позади жертвенника, скрытый упавшей тьмой, плеснул в чашу масла, которое дало новую вспышку огня. Воины выдохнули в испуге и зашептали молитвы.
— Тот, кто не готов принести клятву верности, пусть уйдет! — крикнул я. — Он будет ловить рыбу и растить зерно. Но те, кто эту клятву дадут, не отступят от нее никогда. Потому что наказание за это — смерть! Клянетесь?
— Клянемся! — выдохнула тысяча крепких мужиков, которые очень хотели своих рабов, красивую бабу и надел у реки. Не ушел ни один.
— Абарис! — повернулся я к дарданцу. — Прикажи завтра же всем десятникам вырезать палки. У нас очень мало времени.
Глава 2
Год 1 от основания храма. Месяц пятый, не имеющий имени. Острова.
В том времени, в которое меня занесло, да и в следующие три тысячи лет после война частенько объединялась с полевыми работами. Войско кормит себя само, а потому собирает там, где не сеяло, и ест то, что не растило. Так уж заведено. Мы же объединим войну и рыбалку. Благодаря Криту у меня теперь в достатке хорошего леса, а потому пришло время удивить этот мир еще парочкой фокусов. Наксос! Он станет следующим. Во-первых, он больше и богаче, а во-вторых, с владыкой Пароса есть шанс договориться. Он вроде бы проявлял робкие признаки вменяемости.